Она встала. Кимоно придавало ей вид почти величественный. В тот же миг, словно по команде, в клетке запела канарейка. Равич тоже поднялся. Он знал толк в мелодраме. Но ему ясно было и другое: Буше ничего не приукрасила и даже не переигрывает.
— Замечательно, — бросил он. — Я пойду. Но для Люсьены вы отнюдь не стали благодетельницей.
— Видели бы вы вашу Люсьену, когда она сюда пришла! И потом — чего ей еще надо? Она здорова, от ребенка избавилась — все, как она хотела. Да еще и за клинику платить не пришлось.
— Она больше не сможет иметь детей.
Слониха смешалась, но лишь на секунду.
— Тем лучше, — невозмутимо заметила она. — Ей же, сучке драной, легче.
Равич понял: тут ему ничего не добиться.
— До свидания, госпожа Буше, — сказал он учтиво. — Было интересно побеседовать с вами.
Она подошла к нему почти вплотную. Подавать ей руку Равичу совсем не хотелось. Но у нее этого и в мыслях не было.
— Вы, я вижу, благоразумный человек, месье. — Она доверительно понизила голос: — Куда разумнее большинства других врачей. Жаль, что вы… — Она запнулась и одарила его многообещающим взглядом. — Иногда, в особых случаях… совет знающего врача очень может пригодиться…
Равич не сказал ни да ни нет. Он с интересом ждал продолжения.
— И сами бы в обиде не остались, — добавила Буше. — Особенно в сложных случаях… — Она смотрела на него ласковыми глазами кошки, которая обожает пташек. — Клиенты ведь бывают и весьма состоятельные. Оплата, разумеется, только вперед… и с полицией никаких неприятностей, это я гарантирую… а вам, полагаю, несколько сотен приработка уж никак не помешают. — Она похлопала его по плечу. — Мужчине, тем более такому представительному… — Она широко и хищно улыбнулась, снова берясь за бутылку. — Ну, что скажете?
— Благодарю. — Равич вежливо отстранил бутылку. — Больше не надо. Много не пью. — Эти слова дались ему нелегко, коньяк и впрямь был отменный. Бутылка без фабричной этикетки, явно из какого-то первоклассного частного погребка. — Что до другого вашего предложения, то я должен подумать. С вашего позволения я на днях зашел бы еще. Хотелось бы взглянуть на ваши инструменты. Может, и посоветую кое-что.
— На инструменты сможете взглянуть, когда в следующий раз придете. А я взгляну на ваши бумаги. Доверие должно быть взаимным.
— Определенное доверие вы мне уже выказали.
— Ни в коей мере, — усмехнулась Буше. — Я всего лишь сделала вам деловое предложение, которое в любую секунду могу взять назад. Вы иностранец, по акценту слышно, хотя говорите вы хорошо. Да и с виду вы не француз. Скорей всего вы беженец. — Она усмехнулась откровеннее прежнего и впилась в Равича холодным взглядом. — Вам никто не поверит, в лучшем случае поинтересуются вашим французским дипломом врача, которого у вас нет. Вот тут, за дверью, в прихожей, полицейский сидит. Если угодно, можете прямо сейчас на меня заявить. Только вы этого не сделаете. А вот предложение мое советую обдумать. Свою фамилию и адрес вы ведь мне не сообщите, верно?
— Нет, — ответил Равич, чувствуя, что бит по всем статьям.
— Я так и предполагала. — Сейчас Буше и впрямь напоминала исполинскую, разъевшуюся кошку. — До свидания, месье. А над предложением моим подумайте. Я давно прикидываю, не привлечь ли мне врача из беженцев.
Равич улыбнулся. Ему ли не знать, зачем ей врач-беженец. Он же будет полностью у нее в руках. А если что случится, он первый за все и ответит.
— Обязательно подумаю, — пообещал он. — До свидания, мадам.
По темному коридору он пробирался почти на ощупь. За одной из дверей ему явственно послышался чей-то стон. Очевидно, комнаты оборудованы как больничные палаты. Там женщины отлеживаются по нескольку часов, прежде чем домой вернуться.
В прихожей сидел смуглый худощавый субъект с аккуратно подстриженными усиками. Он окинул Равича цепким взглядом. Тут же обретался и Роже. Между ним и гостем на столике красовалась вторая бутылка дорогого коньяка. При виде Равича Роже конвульсивным движением попытался было спрятать бутылку, но тут же облегченно осклабился и отдернул руку.
— Всего хорошего, сударь, — сказал он, ощерив пятнистые зубы.
Похоже, он подслушивал под дверью.
— Всего хорошего, Роже, — небрежно бросил в ответ Равич, посчитав фамильярность в данном случае вполне уместной.
За каких-то полчаса эта бронированная бой-баба из непримиримого врага превратила его едва ли не в сообщника. После нее Роже показался ему чуть ли не родным человеком, и запросто переброситься с ним парой слов было сущим облегчением.
Внизу на лестничной площадке ему повстречались две девушки. Они изучали таблички на дверях.
— Простите, месье, — спросила одна, внезапно решившись, — мадам Буше здесь живет?
Равич замялся. Впрочем, какой прок предостерегать? Без толку. Они все равно пойдут и найдут. И ничего другого он им предложить не может.
— Четвертый этаж. На двери табличка.
Светящийся циферблат часов мерцал в темноте, как крохотное потаенное солнце. Было пять утра. Жоан собиралась вернуться в три. Может, еще и придет. А может, слишком устала и поехала прямиком к себе в гостиницу.
Равич откинулся на подушку, намереваясь снова заснуть. Но ему не спалось. Он долго лежал без сна, глядя в потолок, по которому с регулярными промежутками в пару секунд красной полосой проползал отсвет рекламы с крыши дома, что наискосок напротив. Внутри была какая-то пустота, и он не знал, с чего бы это. Казалось, тепло собственного тела просачивается сквозь кожу и уходит неведомо куда, казалось, будто кровь в нем норовит пролиться еще в кого-то, кого рядом нет, и она падает, падает в какую-то сладостно-тревожную бездну. Он скрестил руки за головой и замер. Только теперь он понял, что ждет. И еще он понял, что ждет Жоан не только его сознание — ее ждут его руки, его кровь, и эта странная, непривычная нежность в нем самом тоже ее ждет.
Он встал, набросил халат, сел к окну. Теплая шерстяная ткань привычно согревала тело. Этот старый халат он уже сколько лет за собой таскает; в нем он ночевал, когда спасался бегством, в нем грелся холодными ночами в Испании, когда еле живой от усталости возвращался с дежурства в барак; под этим халатом Хуана, двенадцатилетняя девчушка с глазами восьмидесятилетней старухи, умерла в разбомбленном мадридском пансионе — умерла вместе со своим неистовым желанием когда-нибудь надеть платье из такой же вот мягкой шерсти и позабыть, как изнасиловали ее мать и сапогами насмерть забили отца.
Он оглядел комнату. Четыре стены, пара чемоданов, кое-какие вещи, стопка зачитанных книг — человеку не так уж много нужно для жизни. А в неспокойные времена к пожиткам привыкать и вовсе не стоит. Когда их слишком много — их либо приходится бросать, либо их у тебя отнимут. А сам ты в любой день должен быть готов сорваться с места. Именно поэтому он и живет один; когда ты на марше, никто и ничто не смеет тебя удерживать. А уж брать за сердце и подавно. Разве что мимолетный роман, но не более того.
Он посмотрел на кровать. Белесое пятно смятых простыней. Не страшно, что он сейчас ждет. Ему часто приходилось ждать женщин. Но он чувствовал: прежде он ждал иначе — проще, понятней, неистовей. Иногда, впрочем, и с неясной, беспредметной нежностью, этакой серебристой оторочкой вожделения, — но совсем не так, как нынче. Помимо его воли в него прокралось, проскользнуло что-то. Неужто опять шевельнулось? И теперь снова? Когда это случилось? С каких пор? Или то опять зов далекого прошлого, из его сизых глубин, откуда вдруг повеет свежестью луга, и апрельским лесом, и пряной мятой, и зачем-то снова встанет на горизонте ровный строй пирамидальных тополей? Нет, он больше не хочет. Не хочет обладать всем этим. Не хочет, чтобы все это снова обладало им.
Он на марше.
Он встал и принялся одеваться. Нужно сохранять независимость. Все начинается с таких вот мелких зависимостей. Ты их не замечаешь — и вдруг опутан ими, как паутиной привычки. Привычки, у которой столько разных имен — любовь лишь одно из них. Не надо ни к чему привыкать. Даже к чьему-то телу.
Дверь запирать не стал. Если Жоан придет, она его не застанет. Если захочет, пусть остается. На секунду он задумался, не оставить ли записку. Но врать не хотелось, а ставить в известность, куда он отправляется, — тем более.
Он вернулся утром около восьми. Брел под промозглой стужей утренних фонарей, в голове было ясно, да и дышалось легко. Но на подходе к гостинице он снова ощутил прежнее напряжение.
Жоан не было. Равич сказал себе, что ничего другого и не ждал. Но в комнате было как-то совсем уж пусто. Он осмотрелся, надеясь обнаружить хоть какой-то след ее пребывания. Ничего не нашел.
Позвонил горничной. Та явилась тотчас.
— Я хотел бы позавтракать, — сказал он.
Она только взглянула на него, но ничего не сказала. А спрашивать он не стал.
— Кофе и круассаны, Эва.
— Хорошо, сударь.
Он взглянул на кровать. Если даже Жоан приходила, вряд ли можно предположить, что она ляжет в разворошенную, пустую постель. Даже странно: все, что как-то связано с телом — постель, белье, даже ванная, — будто помертвело, разом лишившись живого тепла. И как все умершее, внушало отвращение.
Он закурил. Она ведь могла решить, что его срочно вызвали к пациенту. Но тогда-то он точно мог записку оставить. Он вдруг понял, что повел себя как полный идиот. Хотел независимость свою выказать, а выказал лишь невнимание. Невнимание и глупость, словно восемнадцатилетний юнец, который что-то самому себе доказать хочет. И тем самым только еще больше свою зависимость обнаруживает.
Горничная принесла завтрак.
— Постель сменить? — спросила она.
— Сейчас-то зачем?
— Ну, если вы еще прилечь захотите. В свежей постели лучше спится.
Она смотрела на него без всякого подвоха.
— Ко мне кто-нибудь приходил? — спросил он напрямик.
— Не знаю. Я только в семь заступила.
— Эва, а каково это вообще: каждое утро за незнакомыми людьми дюжину кроватей застилать?