— Да нормально, месье Равич. Ежели постояльцы другого чего не требуют. Только почти всегда кто-нибудь да полезет. А ведь в Париже такие дешевые бордели.
— Но утром-то в бордель не пойдешь, Эва. А как раз по утрам у многих постояльцев прилив сил.
— Да уж, особенно у старичков. — Она передернула плечами. — Если не согласишься, без чаевых остаешься, только и всего. Правда, некоторые тогда жаловаться начинают — то им, дескать, в комнате не подмели, то нагрубили. Это все со злости. Тут уж ничего не поделаешь. Жизнь — она и есть жизнь.
Равич достал купюру.
— Так давайте сегодня ее немножко облегчим, Эва. Купите себе шляпку. Или кофточку.
Глаза Эвы заметно оживились.
— Спасибо, господин Равич. Как удачно день начинается. Так вам попозже постель сменить?
— Да.
Она посмотрела на него.
— А дама у вас очень интересная, — заметила она. — Та, которая к вам теперь приходит.
— Еще слово, и я заберу деньги обратно. — Равич уже подталкивал Эву к двери. — Дряхлые сластолюбцы уже ждут вас. Не вздумайте их разочаровывать.
Он сел к столу и принялся за завтрак. Но аппетита не было. Он встал, продолжая есть стоя. Так вроде повкусней. Над крышами вывалилось багряное солнце. Гостиница просыпалась. Старик Гольдберг прямо под ним уже начал свой утренний концерт. Он кряхтел и кашлял, словно у него шесть легких. Эмигрант Визенхоф распахнул свое окошко и насвистывал парадный марш. Этажом выше зашумела вода. Застучали двери. И только у испанцев все было тихо. Равич потянулся. Вот и ночь прошла. Все подкупы темноты миновали. Он решил, что ближайшие дни поживет один.
На улице мальчишки-газетчики уже выкрикивали утренние новости. Инциденты на чешской границе. Немецкие войска подошли к Судетам. Мюнхенский пакт под угрозой.
11
Мальчишка не кричал. Только смотрел на врачей. У него еще был шок, и он пока не чувствовал боли. Равич взглянул на его раздробленную ногу.
— Сколько ему лет? — спросил он у матери.
— Что? — непонимающе переспросила женщина.
— Лет ему сколько?
Женщина в косынке продолжала шевелить губами.
— У него нога! — проговорила она. — Его нога! Это был грузовик.
Равич послушал сердце.
— Он чем-нибудь болел? Раньше?
— У него нога! — повторила женщина. — Нога у него!
Равич выпрямился. Сердцебиение учащенное, прямо как у птахи, но само по себе это не страшно. Мальчишка хилый, рахитичный, при наркозе надо следить. Но начинать надо немедленно. Нога вся всмятку, там одной грязи вон сколько.
— Ногу мне отрежут? — спросил мальчишка.
— Нет, — ответил Равич, хотя сам себе не верил.
— Лучше вы ее отрежьте, чем я колченогим останусь.
Равич внимательно глянул в стариковское лицо мальчишки. По-прежнему никаких признаков боли.
— Там посмотрим, — буркнул он. — Пока что придется тебя усыпить. Это проще простого. Бояться нечего. Не волнуйся.
— Минутку, господин доктор. Номер машины FO 2019. Вас не затруднит записать это для моей матери?
— Что? Что такое, Жанно? — всполошилась мать.
— Я запомнил номер. Номер машины. FO 2019. Я видел его совсем близко. А свет был красный. Виноват водитель. — Мальчишка уже тяжело дышал. — Страховку заплатят. Номер…
— Я записал, — сказал Равич. — Не беспокойся. Я все записал. — И махнул Эжени, чтобы та приступала к наркозу.
— Мать пусть в полицию пойдет. Нам страховку заплатят. — Крупные бусины пота выступили у него на лице внезапно, словно упавшие капли дождя. — Если ногу отрежете, заплатят больше, чем если… я колченогим останусь…
Глаза его тонули в синих кругах, что мутными омутами уже заполняли глазницы. Мальчишка застонал, но все еще пытался сказать что-то.
— Моя мать… она не понимает… Вы ей… помогите…
Больше он не выдержал. Слова потонули в диком крике, который исторгся откуда-то изнутри, словно там бесновался раненый зверь.
— Что нового на белом свете, Равич? — спросила Кэте Хэгстрем.
— К чему вам это знать, Кэте? Думайте лучше о чем-нибудь приятном.
— Мне кажется, я здесь уже целую вечность. А все остальное отодвинулось, будто тонет.
— Ну и пусть себе тонет на здоровье.
— Нет. А то мне начинает казаться, будто эта палата мой последний ковчег, а за окнами уже подступает потоп. Так что там нового на белом свете, Равич?
— Нового ничего, Кэте. Мир по-прежнему рьяно готовится к самоубийству и столь же рьяно не желает себе в этом признаваться.
— Значит, война?
— Что будет война, знает каждый. Единственное, чего не знает никто, — это когда. И все уповают на чудо. — Равич усмехнулся. — Столько уверовавших в чудо государственных мужей, как нынче в Англии и Франции, я в жизни не видывал. Зато в Германии их мало, как никогда.
Она лежала молча.
— Неужто такое возможно… — вымолвила она наконец.
— Да, это кажется настолько невозможным, что однажды и впрямь случится. Как раз потому, что каждый считал это невозможным и ничего не предпринимал. Боли бывают, Кэте?
— Не настолько часто, чтобы нельзя было терпеть. — Она поправила под головой подушку. — Как бы я хотела смыться от всего этого, Равич…
— М-да, — ответил он без особой убежденности. — А кто бы не хотел?
— Вот выйду отсюда и сразу поеду в Италию. Во Фьезоле. Там у меня тихий старый дом с садом. Поживу покамест там. Правда, будет еще прохладно. Бледное, но уже ласковое солнышко. К полудню первые ящерицы на южной стене. Вечером колокольный звон из Флоренции. А ночью луна и звезды над кипарисами. В доме книги и большой каминный зал с деревянными скамейками. Можно сидеть у огня. В решетке камина специальная полочка, чтобы бокал можно было поставить. Красное вино — оно тепло любит. И людей никого. Только старички, муж с женой, они за домом присматривают.
Она взглянула на Равича.
— Замечательно, — сказал он. — Тишина, огонь, книги — и мир. В прежние времена это все считалось мещанством. А нынче… Нынче это мечта о потерянном рае.
Она кивнула:
— Вот я и хочу какое-то время там побыть. Месяц. Может, и пару месяцев. Не знаю. Успокоиться хочу. А уж потом снова сюда — и домой в Америку.
Равич слышал, как в коридоре развозят подносы с ужином. Позвякивала посуда.
— Хорошо, Кэте, — сказал он.
Она замялась.
— Равич, я еще могу иметь детей?
— Ну, не сразу. Сперва вам надо как следует окрепнуть.
— Я не о том. Когда-нибудь. После этой операции. Мне…
— Нет, — отчеканил Равич. — Мы ничего не удаляли.
Она вздохнула.
— Вот это я и хотела знать.
— Но это потребует времени, Кэте. Весь ваш организм еще должен перестроиться.
— Не важно. Сколько бы это ни продлилось. — Она пригладила волосы. Перстень на пальце смутно сверкнул в сумерках. — Смешно, что я об этом спрашиваю? Именно сейчас.
— Да нет. Так часто бывает. Чаще, чем мы думаем.
— Мне как-то вдруг все здесь стало невмоготу. Хочу вернуться домой, выйти замуж, по-настоящему, по-старомодному, рожать детей, жить в покое, воздавать благодарение Господу и любить жизнь.
Равич смотрел в окно. Неистовым багрянцем над крышами бушевал закат. Огни рекламы тонули бесцветными тенями.
— Вам, наверно, все это кажется блажью — после всего, что вы обо мне знаете.
— Нет, Кэте. Нисколько. Вовсе нет.
Жоан Маду пришла под утро, в четыре. Равич проснулся, услышав, как отворилась дверь. Он спал, он уже не ждал ее. И сразу увидел ее в дверном проеме. Она пыталась бесшумно протиснуться в дверь с охапкой огромных хризантем. Лица ее он не мог разглядеть. Виден был только ее силуэт и огромные светлые соцветия.
— А это еще откуда? — удивился он. — Это не букет, это роща. Бога ради, что все это значит?
Жоан наконец-то протиснулась с цветами в дверь и, пройдя через комнату, с размаху бросила всю охапку на кровать. Цветы были влажные, прохладные, а листья пахли осенью и сырой землей.
— Подарили, — сказала она. — С тех пор как с тобой познакомилась, меня задаривают.
— Слушай, убери. Я пока что не умер, чтобы лежать под грудой цветов. Вдобавок еще и хризантем. Добрая старая кровать отеля «Интернасьональ» превращается в гроб…
— Нет! — Жоан судорожно схватила цветы и сбросила на пол. — Не смей так говорить! Никогда, слышишь!
Равич глянул на нее озадаченно. Он совсем запамятовал, как они познакомились.
— Забудь! — сказал он. — Я совсем не то имел в виду.
— Никогда так не говори! Даже в шутку! Обещай мне!
Губы ее дрожали.
— Но, Жоан, — попробовал оправдаться он. — Неужто это и вправду так тебя пугает?
— Да. Это не просто испуг. Я не знаю, что это.
Равич встал.
— Обещаю никогда больше на эту тему не шутить. Теперь ты меня прощаешь?
Она кивнула, прижавшись к его плечу.
— Я не знаю, что это. Просто не могу, и все. Как будто рука из темноты тянется. Это страх такой, жуткий, безотчетный, безумный. Он словно меня подкарауливает. — Она прильнула к нему еще сильнее. — Не подпускай его ко мне.
Равич сжал ее в объятиях.
— Не бойся. Не подпущу.
Она снова кивнула.
— Ты ведь можешь…
— Да, — ответил он с горечью и даже с легкой усмешкой в голосе, вспомнив о Кэте Хэгстрем. — Могу, конечно же, могу…
Она слабо шелохнулась в его руках.
— Я вчера здесь была…
Равич не дрогнул.
— Была?
— Да.
Он молчал. Вот все и сдуло как ветром. Повел себя как мальчишка! Ждать, не ждать — что за чушь? Дурацкие игры с тем, кто вовсе не думает играть.
— А тебя не было.
— Не было.
— Я знаю, не надо спрашивать, где ты был.
— Не надо.
Она отстранилась.
— Хочу принять ванну, — сказала она изменившимся голосом. — Озябла. Еще не поздно? Или я всех перебужу?
Равич снова усмехнулся:
— Если хочешь что-то сделать, не задумывайся о последствиях. Иначе никогда не сделаешь.
Она глянула на него.
— О мелочах можно и задуматься. О серьезных вещах — нет.
— Тоже верно.
Она прошла в ванную и включила воду. Равич уселся у окна и достал пачку сигарет. За окном над крышами, теряясь в пелене снегопада, слабым отраженным сиянием светился ночной город. Внизу на улице вякнул клаксон такси. Белесыми шарами мерцали на полу хризантемы. На софе лежала газета. Он принес ее сегодня вечером. Бои на чешской границе, бои в Китае, ультиматум, отставка правительственного кабинета. Он засунул газету под цветы.