— Бывает, — бесстрастно проронил Равич.
Она укрылась одеялом.
— Клиника — все равно что монастырь, — заметила она. — Начинаешь снова ценить простейшие вещи: то, что тебе дано ходить, дышать, видеть.
— Да. Счастье — оно у нас под ногами. Достаточно просто нагнуться и поднять.
Она посмотрела на него.
— Я серьезно говорю, Равич.
— Я тоже, Кэте. Только простые вещи не обманывают ожиданий. А счастья, его, чем ниже падаешь, тем больше подберешь.
Жанно лежал на койке, разбросав перед собой целый веер брошюр.
— Ты почему свет не включаешь? — спросил Равич.
— Мне и так пока видно. У меня глаза хорошие.
Брошюры оказались рекламными проспектами протезов. Жанно добывал их где только можно. Мать недавно принесла ему новую партию. Он показал Равичу особенно красочный. Равич включил свет.
— Это самый дорогой, — пояснил мальчик.
— Но не самый лучший, — возразил Равич.
— Зато самый дорогой. Я страховщикам скажу, что мне только такой нужен. Мне-то он вообще ни к чему. Пусть мне только по страховке за него заплатят. Я и деревянной ногой обойдусь, а денежки приберу.
— У страховщиков свои врачи, Жанно. И у них все под контролем.
Мальчишка даже сел в кровати.
— Это что же, они не оплатят мне протез?
— Оплатят. Ну, может, не самый дорогой. Но деньгами не дадут, проследят, чтобы ты именно протез получил.
— Тогда я протез возьму и тут же обратно продам. Ну, с убытком, конечно. Как вы считаете, процентов двадцать скидки будет достаточно? Для начала-то я десять предложу. Может, вообще имеет смысл с магазином заранее сговориться. Страховщикам-то какое дело, что я возьму — протез или деньги? Их дело раскошелиться, а там какая им разница. Так или нет?
— Конечно. Попробовать можно.
— А для меня разница большая. Мы на эти денежки могли бы сразу прилавок купить и все, что нужно для небольшой молочной. — Он хитровато усмехнулся. — Такой протез с шарниром и всеми прибамбасами кучу денег стоит. Это ж какая тонкая работа! Во лафа!
— От страховой компании кто-нибудь приходил?
— Нет. Насчет ноги и денег пока нет. Только насчет операции и клиники. Нам, может, адвоката нанять? Вы как думаете? Он на красный ехал! Это точно! Полиция…
Вошла медсестра, принесла ужин. Поставила на столик возле койки Жанно. Мальчик замолчал, дожидаясь, когда та выйдет.
— Еды так много, — вздохнул он. — Я в жизни столько не ел. Одному мне все и не осилить. Хорошо хоть мать приходит, она доедает. Тут нам обоим хватает за глаза. А ей экономия. Палата здесь вон сколько стоит.
— Палата в счет страховки оплачивается. Ты в любой можешь лежать.
Серое лицо мальчика озарила лукавая улыбка.
— Я с доктором Вебером уже поговорил. Он мне десять процентов обещал. Ну, он счет страховой компании выставит за все про все, а когда ему деньги придут, десять процентов мне отдаст. Наличными.
— Да ты у нас деловой, Жанно.
— Когда беден, иначе нельзя.
— Это правда. Боли есть?
— Да. Нога болит. Которой нет.
— Это нервы. Они все еще ногу чувствуют.
— Да знаю я. Все равно чудно. Когда у тебя болит то, чего уже нету. Может, это душа моей ноги все еще тут? — Он улыбнулся собственной шутке. Потом аккуратно накрыл верхний судок с ужином. — Суп, курица, овощи, пудинг. Ну, это вот для матери. Она курицу обожает. Дома-то мы ее не часто едим. — Он блаженно откинулся на подушку. — Иной раз ночью проснусь и думаю: как же мы за все за это расплатимся? Ну, спросонок, с перепугу, так часто бывает. И только потом соображаю, что я тут лежу, как сынок богатеньких родителей, и могу просить, чего захочется, и сестру могу вызвать, и та придет, а за все это какие-то другие люди заплатят. Шикарно, правда?
— Да, — согласился Равич. — Шикарно.
Равич сидел в смотровом кабинете в «Осирисе».
— Кто-нибудь еще есть? — спросил он.
— Да, — отозвалась Леони. — Ивонна. Она последняя.
— Зови ее. Ты здорова, Леони.
Ивонна была блондинка лет двадцати пяти, плотненькая, курносая и, как многие ее подруги по ремеслу, с толстенькими ручками-ножками. Она вплыла в кабинет, развязно покачивая бедрами, и приподняла шелковую комбинашку.
— Туда, — бросил Равич, указывая на кресло.
— А так нельзя? — спросила Ивонна.
— Это еще почему?
Вместо ответа она молча повернулась, демонстрируя свой ладный крепкий зад. Он был весь в синих полосах. Кто-то учинил ей нещадную порку.
— Надеюсь, клиент хотя бы как следует тебе заплатил, — заметил Равич. — Это не шутки.
Ивонна покачала головой:
— Ни сантима, доктор. Это не клиент.
— Значит, для удовольствия. Вот уж не думал, что ты охотница до таких забав.
Светясь от гордости и загадочно улыбаясь, Ивонна снова покачала головой. Было видно, что ей все это страшно нравится. Приятно было чувствовать себя важной птицей.
— Я не мазохистка, — выговорила она, щеголяя знанием ученого слова.
— Тогда что? Скандал?
Ивонна выдержала секундную паузу.
— Любовь, — изрекла она и сладко повела плечами.
— Значит, ревность?
— Да. — Ивонна сияла.
— Очень больно?
— От такого больно не бывает. — Она осторожно улеглась в кресло. — А знаете, доктор, мадам Роланда сперва даже не хотела меня к работе допускать. Я ее еле упросила. Хотя бы на часок, говорю, только на часок, для пробы, разрешите! Сами увидите! А теперь с этой синей задницей на меня спрос куда больше, чем прежде.
— Это почему же?
— Сама не знаю. Но некоторые чудики прямо с ума сходят. Ну, заводит их сильно. На прошлой неделе я на двести пятьдесят франков больше заработала. Сколько эта красота у меня еще продержится?
— Недели две-три, никак не меньше.
Ивонна аж языком прищелкнула от удовольствия.
— Если и дальше так пойдет, шубку себе куплю. Лисицу. Вообще-то кошку, но такую, что не отличишь.
— Ну а если не хватит, дружок всегда тебя снова отделать может.
— Нет, ни за что! — с живостью возразила Ивонна. — Он не из таких. Не какой-нибудь клещ расчетливый, вы не подумайте! Если и отлупит, то только в сердцах. Когда найдет на него. А так ни за что — хоть на коленях буду умолять.
— С характером, значит. — Равич вскинул на нее глаза. — Ты здорова, Ивонна.
Она встала с кресла.
— Ну, тогда за работу! А то меня внизу уже старичок ждет. С седенькой бородкой такой. Я ему уже и синяки показала. Он чуть на стенку не полез. Дома-то под каблуком, наверно. Небось спит и видит, как он старуху свою лупцует. — Она залилась колокольчатым смехом. — Все-таки странная штука жизнь, верно, доктор? — И величаво выплыла из кабинета.
Равич вымыл руки. Потом убрал инструменты и подошел к окну. Серебристой дымкой между домами уже сгущались сумерки. Голые деревья тянулись из асфальта, как черные руки мертвецов. В засыпанных окопах на такие иногда натыкаешься. Он распахнул окно и выглянул на улицу. Таинственный час между явью и сном, между днем и ночью. Час любви в укромных гостиницах — для замужних женщин, для женатых мужчин, которые чуть позже будут чинно восседать за семейным столом. Час, когда итальянки в долинах Ломбардии уже начинают желать друг другу felicissima notte [24]. Час отчаяния и час мечтаний.
Он закрыл окно. Казалось, в комнате сразу потемнело. В нее влетели тени и устроились по углам, затевая свои беззвучные беседы. Бутылка коньяка, принесенная Роландой, мерцала на столе огромным шлифованным топазом. Равич постоял еще минутку — и пошел вниз.
Там уже играла пианола, а просторный зал был залит ярким светом. Девицы в откровенных розовых комбинациях в два ряда сидели в центре на высоких табуретках. Все, понятное дело, были без бюстгальтеров: покупателю надо показывать товар лицом. Клиентов было уже с полдюжины. В основном мелкие буржуа средних лет, явно из числа осторожных завсегдатаев: зная, что девицы сегодня проходили обследование, они торопились воспользоваться гарантией венерической безопасности. Ивонна была со своим старичком. Тот сидел за столиком перед бутылкой дюбонне, а она стояла над ним, поставив ногу на его стул, и пила шампанское. С каждой заказанной бутылки ей причиталось десять процентов. Старичок, должно быть, и впрямь от нее без ума, если уж на шампанское раскошелился. Обычно такое позволяют себе только иностранцы. Но Ивонна свое дело знала. У нее был победоносный вид цирковой укротительницы.
— Закончил, Равич? — спросила Роланда, стоявшая у входа.
— Да. Все в порядке.
— Выпьешь чего-нибудь?
— Нет, Роланда. Домой пора. Я весь день работал. Горячая ванна да свежее белье — вот и все, что мне сейчас нужно.
И, минуя гардероб возле бара, направился к выходу. На улице мерцанием фиолетовых глаз его встретил вечер. По голубому небу, одинокий и деловитый, куда-то спешил аэроплан. Черным комочком на самой высокой ветке одного из безлистых деревьев щебетала птица.
Безнадежная пациентка, пожираемая изнутри раком, этой безглазой, серой тварью; калека-мальчишка, подсчитывающий свою будущую пенсию; шлюха, чей зад превратился в золотую жилу; первый дрозд в ветвях — все это снова и снова проносилось в памяти, пока он, ничего вокруг не замечая, сквозь сумерки и ароматы свежего хлеба медленно шел туда, где его ждала женщина.
— Еще кальвадоса хочешь?
Жоан кивнула:
— Да, не помешало бы.
Равич махнул официанту.
— А есть у вас кальвадос постарше этого?
— Вам этот не понравился?
— Отчего же. Но, может, у вас в подвале найдется что-нибудь поинтереснее?
— Надо посмотреть.
Официант направился к кассе, где в обществе своей кошки мирно дремала хозяйка. Пошептавшись с ней, он скрылся за дверью с матовыми стеклами — там была конторка, где колдовал над счетами хозяин. Немного погодя он появился оттуда с важной, сосредоточенной миной и, даже не взглянув в сторону Равича, пошел к подвальной лестнице.
— Похоже, нас что-то ждет.
Официант вернулся с бутылкой, которую нес на руках, бережно, как младенца. Бутылка была грязная; не живописно вымазанная пересохшей грязью, как это делают специально для туристов, нет, это была откровенно грязная бутылка, явно много лет пролежавшая в подвале, в паутине и в пыли. Официант откупорил ее с особой осторожностью, понюхал пробку и только после этого подал им два пузатых бокала.