— Прошу вас, сударь, — церемонно произнес он и плеснул Равичу на самое донышко.
Равич взял бокал и глубоко вдохнул аромат. Пригубил и откинулся на стуле. Потом кивнул. Официант торжественно кивнул в ответ и только после этого наполнил оба бокала примерно на треть.
— Теперь попробуй, — сказал Равич Жоан.
Она отпила глоток и поставила бокал. Официант внимательно за ней наблюдал. Она подняла на Равича изумленные глаза.
— Такого я в жизни не пила, — проговорила она и тут же отхлебнула еще. — Ты это не пьешь, а как будто вдыхаешь.
— В этом вся соль, мадам, — умиротворенно заметил официант. — Вы сразу разобрались.
— Равич, — сказала Жоан, — ты даже не знаешь, чем рискуешь. После этого кальвадоса я же никакой другой пить не смогу.
— Сможешь. И еще как.
— Но я буду все время мечтать об этом.
— Вот и прекрасно. Станешь мечтательницей. Мечтать о кальвадосе — это так романтично.
— Но другой-то мне уже не будет нравиться.
— Напротив. Он будет казаться тебе даже вкусней, чем он есть на самом деле. Это будет кальвадос с привкусом мечты о совсем другом кальвадосе. Одно это лишит его всякой будничности.
Жоан рассмеялась:
— Чушь какая-то! Да ты и сам знаешь.
— Конечно, чушь. Но только этим мы и живы. А вовсе не сухарями повседневности. Откуда иначе взялась бы на свете любовь?
— При чем тут любовь?
— Да при всем. Она поддерживает жизнь. Иначе мы любили бы только однажды, а все прочее, что встретилось бы потом, отметали. А так тоска по брошенному нами или оставившему нас нимбом переходит на того, кого мы встретим после. Ореол былой утраты сообщает романтический флер новому избраннику. Старый, как мир, фокус влюбчивости.
Жоан вскинула на него глаза.
— По-моему, это отвратительно, когда ты так говоришь.
— По-моему, тоже.
— Не говори так больше. Даже в шутку. Чудо ты превращаешь в какой-то трюк.
Равич промолчал.
— И потом… все это звучит так, словно ты от меня уже устал и подумываешь бросить.
Равич наблюдал за ней как бы со стороны, но с нежностью.
— Вот уж о чем не тревожься, Жоан. Время придет — и это ты меня бросишь. Но не я тебя. Это наверняка.
В сердцах она даже бокал отставила.
— Ну что за чепуха! Никогда я тебя не брошу. Зачем ты опять мне голову морочишь?
Эти глаза, думал Равич. Как будто молнии в них сверкнули. Нежные, красноватые молнии отблеском незримых свечей.
— Жоан, — сказал он, — ничуть я тебе голову не морочу. Давай лучше я расскажу тебе историю про волну и утес. История очень старая. Намного старше нас. Вот послушай. Жила-была когда-то волна, и любила она утес где-то в море, ну, допустим, в бухте на Капри. И вот уж она этот утес и нежила, и омывала, холила и лелеяла, целовала день и ночь, обвивала своими белыми пенистыми руками. Вздыхала и плакала и умоляла прийти к ней, ведь она так утес любит, так омывает, так нежит, так подтачивает, и в один прекрасный день утес наконец не выдержал и рухнул в ее объятия.
Он отхлебнул кальвадоса.
— Ну? И дальше что? — спросила Жоан.
— И оказалось вдруг, что никакой он больше не утес и его не обнимешь, не обласкаешь, не омоешь ни пеной, ни горючими слезами. Это был теперь всего лишь огромный каменный обломок на дне морском, где-то глубоко под ней. Волна была страшно разочарована, почувствовала себя обманутой и ушла в море на поиски нового утеса.
— Ну? — Жоан смотрела на него, явно ожидая какого-то подвоха. — Что все это значит? Ему надо было просто оставаться утесом.
— Волны всегда так говорят. Но всякое движение сильнее любой твердыни. Вода камень точит.
Она досадливо отмахнулась.
— Какое это имеет отношение к нам? Это всего лишь сказка, и она ничего не значит. Или ты опять надо мной потешаешься. А когда дело до дела дойдет, ты меня бросишь, вот и все. Я это точно знаю.
— Это будет твое последнее слово, когда ты будешь от меня уходить, — со смехом заключил Равич. — Ты мне заявишь, что это я тебя бросил. И приведешь доводы, и сама в них поверишь, и докажешь свою правоту перед старейшим судом на свете. Перед природой.
Он подозвал официанта.
— Мы хотели бы купить эту бутылку.
— Вы желаете забрать ее с собой?
— Именно.
— Сожалею, месье, но у нас это не положено. Навынос не продаем.
— Спросите все-таки у хозяина.
Официант вернулся с газетой в руках. Это была «Пари суар».
— Шеф разрешил в порядке исключения, — объявил он, с силой вогнал в горлышко пробку и завернул бутылку в газету, предварительно вынув, аккуратно сложив и сунув в карман спортивное приложение. — Прошу вас, месье. Храните в темноте, в прохладном месте. Это кальвадос еще из поместья деда нашего хозяина.
— Замечательно. — Равич расплатился и взял бутылку, чтобы получше ее рассмотреть. — Пойдем с нами, солнышко, так долго согревавшее яблоки на нормандских ветрах в старом, заброшенном саду жарким летом и ясной синей осенью. Ты нам очень пригодишься. Потому как воздух мироздания пахнет бурей.
Они вышли на улицу. Начинался дождь. Жоан остановилась.
— Равич? Ты меня любишь?
— Да, Жоан. Сильнее, чем ты думаешь.
Она прильнула к нему.
— Иной раз что-то не похоже.
— Наоборот. Иначе я бы никогда ничего подобного тебе не рассказывал.
— Лучше б ты рассказывал что-то другое.
Он глянул на дождь и улыбнулся:
— Любовь, Жоан, это не тихая заводь, чтобы млеть над своим отражением. В ней бывают свои приливы и отливы. Свои бури, осьминоги, остовы затонувших кораблей и ушедшие под воду города, ящики с золотом и жемчужины. Жемчужины, правда, очень глубоко.
— Мне это все ни о чем не говорит. Любовь — это быть вместе. Навсегда.
Навсегда, эхом отозвалось в нем.
Бабушкины сказки для малых деток.
Тут даже за минуту ручаться нельзя.
Жоан запахнула пальто.
— Скорее бы лето, — вздохнула она. — Никогда еще я его так не ждала, как в этом году.
Она достала из шкафа свое черное вечернее платье и бросила на кровать.
— Как же я иногда все это ненавижу. Вечное это платье. «Шехерезаду» эту вечную. Изо дня в день одно и то же! Вечно одно и то же!
Равич смотрел на нее молча.
— Неужели ты не понимаешь?
— Еще как понимаю.
— Так почему ты не заберешь меня отсюда, милый?
— Куда?
— Куда-нибудь! Все равно куда!
Равич развернул бутылку кальвадоса и вытащил пробку. Принес рюмку и налил до краев.
— Выпей.
Она покачала головой:
— Не поможет. Иногда даже выпивка не помогает. Иногда вообще ничего не помогает. Не хочу сегодня вечером туда идти, к идиотам этим.
— Так оставайся.
— И что?
— Позвонишь, скажешь, что заболела.
— Ну так завтра все равно туда тащиться, только хуже будет.
— Ты и несколько дней проболеть можешь.
— А, все равно. — Она подняла на него глаза. — Да что же это? Что же это со мной, милый? Или это все дождь? И слякоть эта ночная? Иногда я словно в гробу лежу. Эти серые дни, я в них просто тону. А ведь еще сегодня у меня такого и в мыслях не было, я была счастлива с тобой в том ресторанчике, но ты зачем-то начал рассуждать, кто кого бросит. Не хочу об этом ни знать, ни слышать! Мне от этого тоскливо, в голову бог весть что лезет, и я места себе не нахожу. Я знаю, ты не о том совсем думал, но меня это ранит. Меня это ранит, и сразу начинается дождь, и эта темень. Тебе не понять. Ты сильный.
— Я сильный? — переспросил Равич.
— Да.
— Откуда ты знаешь?
— Ты ничего не боишься.
— Я больше ничего не боюсь. Отбоялся свое. А это, Жоан, не одно и то же.
Но она его не слушала. Мерила комнату своими длинными шагами, и комната была ей мала. У нее походка — как будто она все время идет против ветра, подумал Равич.
— Я хочу отсюда прочь, — сказала она. — Ото всего. От гостиницы этой, от этого ночного клуба, от тамошних липких взглядов, прочь! — Она остановилась. — Равич, ну почему мы должны жить вот так? Неужели нельзя жить, как все люди живут, когда любят друг друга? Быть вместе, вместе проводить вечера, среди любимых вещей, в укромном уюте, а не тосковать целыми днями среди чемоданов в гостиничном номере, где все чужое?
Лицо Равича оставалось непроницаемым. Вот оно, подумалось ему, сейчас начнется. Рано или поздно этого надо было ожидать.
— Ты и вправду такими нас видишь, Жоан?
— Почему нет? Другие ведь живут! В тепле, в согласии, несколько комнат, дверь закрываешь — и вся суета, все тревоги позади, за порогом, а не лезут, как здесь, во все щели.
— Ты правда это видишь? — повторил Равич.
— Да.
— Небольшая милая квартирка, свой милый мещанский мирок? Милый мещанский покой на краю вулкана? Ты правда это видишь?
— Мог бы и иначе сказать, — с горечью проронила она. — Не с таким презрением. Когда любишь, совсем другие слова подбираешь.
— Разве в словах дело, Жоан? Ты правда все это видишь? И не видишь, что мы оба для этого не созданы?
Она опять остановилась.
— Почему? Я вполне.
Равич улыбнулся. В улыбке была нежность, ирония, но и грусть.
— Жоан, — произнес он, — ты тоже нет. Ты еще меньше, чем я. Но это не единственная причина. Есть и другая.
— Ну да, — проронила она с горечью. — Я знаю.
— Нет, Жоан. Этого ты не знаешь. Но я тебе сейчас скажу. Так будет лучше. Чтобы ты больше не думала о том, о чем сейчас думаешь.
Она все еще стояла перед ним.
— Отделаемся от этого поскорей, — сказал он. — Только потом ты уж меня особо не донимай.
Она не ответила. Стояла с пустым лицом. Точно с таким же, какое он видел прежде, в первые дни. Он взял ее руки в свои.
— Я проживаю во Франции нелегально, — сказал он. — У меня нет документов. Это и есть главная причина. Не могу я снять квартиру, нигде и никакую. И жениться не могу, если полюблю кого-то. Для всего этого мне нужны паспорт и виза. У меня их нет. Я и работать не имею права. Только по-черному. И никогда не смогу жить иначе, чем сейчас.