— Для меня это нисколько не затруднительно. Хотя требования ваши, не скрою, оказались полнейшей неожиданностью. Это просто порядка ради.
— Хорошо, сделаем все порядка ради. Раньше, позже, не все ли равно.
— Это отнюдь не все равно.
— Главное, я все равно их получу, — сказал Равич. — А теперь извините, я должен выпить. Всего хорошего.
— Всего хорошего, — растерянно протянул Дюран.
Кэте Хэгстрем улыбалась:
— Почему бы вам не поехать со мной, Равич? — На своих длинных, стройных ногах она стояла перед ним, изящная, уверенная, руки в карманах пальто. — Во Фьезоле в эту пору, наверно, уже вовсю цветут форситии. Настоящее желтое пламя по всей садовой ограде. Камин. Книги. Покой.
На улице прогромыхал по мостовой грузовик. Фотографии в рамках на стенах маленькой приемной боязливо задребезжали стеклами. Это были виды Шартрского собора.
— Ночью тишь. Вдали от всего, — продолжала Кэте. — Неужели вам бы не понравилось?
— Еще как. Только вряд ли бы я долго это выдержал.
— Почему?
— Покой хорош, только когда он и на душе тоже.
— Но я вовсе не покойна.
— Вы знаете, чего хотите. Это почти то же самое, что покой.
— А вы разве не знаете?
— Я ничего не хочу.
Кэте Хэгстрем неторопливо застегивала пальто.
— Что так, Равич? С горя? Или от счастья?
Он нервно усмехнулся:
— Скорей всего и то и другое. Как обычно. Не стоит слишком над этим раздумывать.
— А что тогда стоит делать?
— Радоваться жизни.
Она подняла на него глаза.
— Для этого никто другой не нужен.
— Для этого всегда нужен кто-то другой.
Он умолк. «Что я тут несу? — думал он. — Предотъездная неловкость, напутственная болтовня, пасторские наставления».
— Я не о маленьком счастье, о котором вы говорили когда-то, — продолжил он. — Оно-то расцветает где угодно, как фиалки вокруг пепелища. Я о другом: кто ничего не ждет, тот не обманется. При таком взгляде на жизнь у вас полно новостей и не бывает разочарований.
— Это все пустое, — возразила Кэте. — Годится, только когда ты совсем немощный, пластом лежишь и даже думать боишься. А когда ты уже встал и ходить начал — все. Забываешь напрочь. Тебе этого уже мало.
Косой луч света из окна перерезал ее лицо надвое: глаза оставались в тени, и только губы пылали, как чужие.
— У вас есть свой врач во Флоренции? — спросил Равич.
— Нет. А что, нужен?
— Да мало ли какая болячка может вылезти. Всякое бывает. Мне спокойнее было бы знать, что у вас там есть врач.
— Но я вполне хорошо себя чувствую. А если что — я же всегда могу вернуться.
— Конечно. Это только так, на всякий случай. Я знаю хорошего врача во Флоренции. Профессор Фиола. Запомните? Фиола.
— Наверняка забуду. Мне ведь это не нужно, Равич.
— Я вам запишу. Он за вами присмотрит.
— Но зачем? У меня все хорошо.
— Обычная перестраховка всех медиков, Кэте. Больше ничего. Я ему напишу, и он вам позвонит.
— Ради бога. — Она взяла сумочку. — Прощайте, Равич. Ухожу. Может, из Флоренции я сразу поеду в Канны, а оттуда на «Конте де Савойя» прямиком в Нью-Йорк. Будете в Америке, разыщете вместо меня домохозяйку где-нибудь на ферме, при муже, детях, лошадях и собаках. А ту Кэте, которую вы знали, я оставляю здесь. У нее даже маленькая могилка имеется — в «Шехерезаде». Не забывайте хоть изредка помянуть, когда там будете.
— Хорошо. Водкой, конечно.
— Ну да. Только водкой. — В полумраке приемной она все еще стояла в нерешительности. Полоска света переползла теперь с ее лица на одну из шартрских фотографий. Резной алтарь с распятием.
— Странно, — сказала она. — Мне бы радоваться. А я не рада.
— Так всегда при прощании, Кэте. Даже если расстаешься со своим отчаянием.
Она стояла перед ним, все еще медля, какая-то по-особому трепетная и нежная, исполненная решимости и печали.
— Самое верное при расставании — просто взять и уйти, — рассудил Равич. — Пойдемте, я вас провожу.
— Да.
За порогом теплый уличный воздух обдал их сыростью. Закатное небо раскаленным железом пылало между домами.
— Сейчас я подгоню вам такси, Кэте.
— Не надо. Хочу пройтись до угла. Там и подхвачу. Ведь это чуть ли не первый мой выход на улицу.
— И каково это?
— Пьянит, как вино.
— Может, мне все-таки сходить за такси?
— Нет-нет. Хочу пройтись.
Она смотрела на мокрую мостовую. Потом рассмеялась.
— А где-то в глубине души все еще сидит страх. Это тоже нормально?
— Да, Кэте. Это нормально.
— Прощайте, Равич.
— Прощайте, Кэте.
На секунду она опять замешкалась, словно хотела еще что-то сказать. Потом осторожным шагом сошла вниз по ступенькам, тоненькая, все еще гибкая, и двинулась по улице — навстречу фиалковому вечеру и своей кончине. Больше не оглянулась.
Равич шел назад. Проходя мимо палаты, где лежала Кэте Хэгстрем, из-за двери услышал музыку. От удивления он даже остановился. Новый пациент еще не мог туда въехать.
Осторожно приоткрыв дверь, он увидел медсестру: та стояла на коленях перед радиолой. Девушка вздрогнула и испуганно вскочила. Радиола проигрывала старую пластинку — «Le dernier valse» [25].
Девушка смущенно одернула халатик.
— Это госпожа Хэгстрем мне подарила, — сообщила она. — Американский аппарат. Здесь такой не купишь. Во всем Париже не найдешь. Один-единственный на весь город. Вот, проверить хотела. Он пять пластинок подряд играет. Автоматически. — Она сияла от радости. — Такой тысячи три стоит, не меньше. И пластинок в придачу еще вон сколько. Пятьдесят шесть штук. В нем еще и радиоприемник. Вот счастье-то!
Счастье, подумал Равич. Опять счастье. На сей раз это радиола. Он постоял, послушал. Скрипка порхала над оркестром голубкой, сентиментально и жалостливо. Одна из тех душещипательных мелодий, которые иной раз берут за сердце похлеще всех шопеновских ноктюрнов. Равич обвел глазами палату. Кровать голая, матрас поставлен на попа. Собранное белье грудой валяется у двери. Окна настежь. В них с усмешкой заглядывает вечер. Улетучивающийся аромат духов и стихающие аккорды салонного вальса — вот и все, что осталось от Кэте Хэгстрем.
— Мне все сразу не забрать, — посетовала медсестра. — Слишком тяжело. Отнесу сперва аппарат, а уж потом, и то в две ходки, пластинки. Если не в три. Вот здорово-то. Хоть кафе открывай.
— Отличная идея, — заметил Равич. — Смотрите, не разбейте ничего.
15
Равич мучительно выбирался из сна. Какое-то время он еще лежал в странном небытии между сном и явью — сон, уже блеклый, обрывками, все еще был с ним, — и в то же время он осознавал, что уже снова спит. Он был в Шварцвальде, неподалеку от немецкой границы, на каком-то полустанке. Поблизости шумел водопад. С гор веяло густым хвойным настоем. Было лето, знойный воздух напоен смолой и травами. Ленточки рельсов багряно поблескивали в закатном солнце — словно сочащийся кровью товарняк проехал по ним. «Зачем я здесь? — думал Равич. — Что мне понадобилось в Германии? Я же во Франции. В Париже». Но мягкая, убаюкивающая волна уже опять уносила его в сон. Париж… Париж уже таял, тонул, растекался в туманной дымке. Нет, он не в Париже. Он в Германии. Каким ветром его снова сюда занесло?
Он расхаживал по платформе. Возле газетного киоска стоял дежурный по станции. Это был мордастый мужчина средних лет с выгоревшими соломенными бровями. Он читал «Фёлькишер Беобахтер» [26].
— Когда следующий поезд? — спросил его Равич.
Дежурный нехотя оторвался от газеты.
— А куда вам надо?
В тот же миг Равича окатило удушливой волной страха. Где он вообще? В каком месте? Как хоть станция называется? Сказать, что ему во Фрейбург? Черт, да как же это он не знает, где оказался? А сам тем временем украдкой посматривал на перрон. Нигде никакой таблички. Ни указателя, ни названия. Он улыбнулся.
— Да я в отпуске, — сказал он.
— Куда вам надо-то? — повторил свой вопрос железнодорожник.
— Да я просто так, катаюсь. Вышел вот тут, наобум. Из окошка вроде понравилось. А теперь уже вроде как нет. Водопады терпеть не могу. Хочу вот дальше ехать.
— Хотите вы куда? Должны же вы знать, куда вам надо?
— Послезавтра мне надо во Фрейбурге быть. До тех пор время пока есть. Вот разъезжаю просто так, для собственного удовольствия.
— Фрейбург не на этом направлении, — глядя прямо на него, сухо изрек дежурный.
«Что я такое творю? — лихорадочно думал Равич. — Зачем вообще полез с расспросами? Нет бы помалкивать. Как хоть я сюда попал?»
— Я знаю, — откликнулся он. — Но времени-то еще полно. Где тут можно вишневки выпить? Настоящей, шварцвальдской?
— Да вон, в буфете, — ответил дежурный, все еще не спуская с него глаз.
Равич неторопливо двинулся по платформе. Каждый его шаг по бетону гулким эхом разносился под станционным навесом. В зале ожидания первого и второго классов сидели двое мужчин. Он спиной ощутил на себе их взгляды. Две ласточки пронеслись вдоль перрона под навесом. Он сделал вид, что следит за их полетом, а сам краем глаза глянул на дежурного. Тот сложил газету. И направился вслед за Равичем. Равич заглянул в буфет. Здесь воняло пивом. Вообще никого. Он вышел из буфета. Дежурный все еще торчал на перроне. Увидев, что Равич в буфете не задержался, он пошел в зал ожидания. Равич ускорил шаг. Он вдруг понял: его уже заподозрили, «засекли». Дойдя до угла станционного здания, он оглянулся. На перроне никого. Он стремительно двинулся вдоль багажного отсека, миновал пустующее окошко багажной кассы. Пригнувшись, проскочил вдоль багажной стойки, на которой громоздилось несколько молочных бидонов, а потом и мимо окошечка, за которым выстукивал телеграф, и оказался на другом конце платформы. Быстро осмотревшись, пересек железнодорожные пути и цветущим лугом побежал к лесу. На бегу он сшибал серые шары одуванчиков, оставляя за собой марево их разлетающегося пуха. Добежав до ельника, оглянулся: дежурный и двое из зала ожидания уже стояли на перроне. Дежурный заметил его, показал, и те двое не раздумывая побежали в его сторону. Равич отскочил в тень и кинулся в глубь леса напролом. Колючие еловые ветки хлестали по лицу. Он резко метнулся в сторону и, пробежав метров сто, остановился, чтобы не выдать себя. Услышав, как ломятся через ельник преследователи, побежал дальше. Но все время прислушивался. Когда треск стихал — он тоже мгновенно останавливался, выжидая. Треск возобновлялся — и он полз дальше, теперь уже по-пластунски, лишь бы не шуметь. Когда прислушивался, сжимал кулаки и задерживал дыхание. Страшно, до боли в мышцах, хотелось вскочить и помчаться опрометью — но этим он бы только выдал свое местонахождение. Двигаться можно, только когда те двое бегут и его не слышат. Он лежал в глухой чащобе среди сине-голубых цветочков печеночницы благородной. Hepatica triloba, вспомнил он. Печеночница благородная. Hepatica triloba. Печеночница благородная. Лесу, казалось, не будет конца. Треск теперь слышался со всех сторон. Его прошиб пот, с него текло, как из губки. И почему-то вдруг слабость в коленях, ноги не держат. Он попытался встать, но ноги не слушались. Как будто под ними трясина. Он огляделся. Да нет, вроде нормальная твердая почва. Дело в ногах. Они как ватные. А преследователи все ближе. И идут, он слышит, прямо на него. Он рванулся, но колени опять предательски подкосились. Выдергивая ноги из этого болота, он чапал вперед, через силу, из послед