Леваль побагровел.
— Думаете, мы тут с вами ради собственного удовольствия возимся?
Сплошная серость, думал Равич. Грязноватая седина, под глазами грязновато-сизые мешки, рот старчески приоткрыт. Тогда-то он не распинался; был просто тушкой дряблого мяса с прогнившим желчным пузырем внутри.
— Живете где? Адрес тоже указали фиктивный.
— Где придется. То тут, то там.
— И давно?
— Три недели. Три недели назад перебрался из Швейцарии. Через границу провели. Вы же знаете, без документов мы нигде не имеем права жить, а решиться на самоубийство большинство пока не в состоянии. Именно по этой причине вам и приходится с нами возиться.
— Вот и оставались бы у себя в Германии, — пробурчал Леваль. — Не так уж там все и страшно. Как начнут, понимаешь, преувеличивать…
«Резани я чуть-чуть не так, — думал Равич, — ты бы сейчас здесь не сидел и не нес бы всю эту околесину. Черви без всяких документов запросто пересекли бы твои границы — либо ты был бы уже пригоршней праха в аляповатой урне».
— Так где вы тут жили? — повторил свой вопрос Леваль.
«Вот что тебе хотелось бы разузнать, — думал Равич. — Других хочешь сцапать».
— В дорогих отелях, — ответил он. — Под разными именами, по нескольку дней.
— Это неправда.
— Зачем спрашивать, если вам и так все лучше меня известно, — заметил Равич, которому все это постепенно стало надоедать.
Леваль гневно пристукнул ладошкой по столу.
— Прекратите тут хамить! — прикрикнул он и озабоченно глянул на свою ладошку.
— Вы по ножницам стукнули, — любезно пояснил ему Равич.
Леваль спрятал ладошку в карман.
— Вы не находите, что довольно нагло себя ведете? — спросил он с неожиданным спокойствием человека, который может позволить себе роскошь самообладания, зная, что собеседник всецело в его власти.
— Нагло? — Равич глянул на него с неприкрытым удивлением. — Это вы мне говорите о наглости? Мы здесь не в школе, не в монастыре для раскаявшихся изуверов! Я борюсь за спасение своей жизни — а вам хочется, чтобы я чувствовал себя уголовником, который вымаливает у вас приговор помягче. Только потому, что я не нацист и у меня нет документов. Так вот: не чувствовать себя преступниками, хоть мы провинились лишь тем, что пытаемся выжить, вдоволь нахлебались тюрем, полиции, унижений, — это единственное, что еще позволяет нам сохранять веру в себя, как вы этого не поймете? И видит бог, это все, что угодно, только не наглость.
Леваль ничего на это не ответил.
— Врачебной практикой здесь занимались? — спросил он сухо.
— Нет.
«Шов, должно быть, уже почти незаметен, — думал Равич. — Я тогда хорошо зашил. Работенки было дай бог, одного жира сколько. А он опять его нажрал. Нажрал и напил».
— Это сейчас главная опасность, — изрек Леваль. — Околачиваетесь тут без диплома, без экзамена, без ведома властей! Неизвестно сколько времени! Так я и поверил в эти ваши три недели! Кто знает, во что вы совались, в каких темных делишках замешаны!
«Еще как совался. В твой бурдюк с твоими жесткими склеротическими артериями, с твоей жирной печенкой, с твоим прогнившим желчным пузырем, — думал Равич. — А если бы не совался, так твой дружок, тупица Дюран, вполне гуманно зарезал бы тебя на столе, благодаря чему прославился бы как светило хирургии еще больше и за операции стал бы драть еще дороже».
— Это главная опасность! — повторил Леваль. — Работать врачом вам запрещено. Но вы, понятное дело, хватаетесь за все, что подвернется. Недавно как раз я имел разговор на эту тему с одним из наших медицинских корифеев: он всецело того же мнения. Если вы действительно в курсе медицинской науки, то должны знать это имя…
Нет, подумал Равич. Быть не может, чтобы он сейчас Дюрана назвал. Жизнь не способна на такие шутки.
— Профессор Дюран, — торжественно провозгласил Леваль. — Он мне, можно сказать, глаза раскрыл. Санитары, фельдшеры, студенты-недоучки, массажисты — кто только не выдает себя теперь за медицинское светило из Германии! А как проверить? Как проконтролировать? Подпольные операции, аборты, часто на пару со знахарками, повитухами, шарлатанами всякими, — одному богу известно, каких бед они натворили и еще могут натворить! Вот почему от нас требуется величайшая бдительность! В таком деле любой бдительности мало!
Дюран, думал Равич. Вот и отлились те две тысячи. Только кто же теперь будет за него оперировать? Наверно, Бино. Наверно, опять договорились.
Он понял, что болтовню Леваля уже не слушает. И лишь когда тот упомянул Вебера, снова навострил уши.
— Тут некто доктор Вебер за вас хлопотал. Вы знакомы?
— Мельком.
— Он приходил. — Леваль вдруг замер, вытаращив глаза. Потом оглушительно чихнул, извлек из кармана носовой платок, обстоятельно высморкался, изучил полученные результаты, аккуратно сложил платок и сунул обратно. — Ничем помочь не могу. Мы обязаны проявлять твердость. Вы будете выдворены.
— Я знаю.
— Вас что, уже выдворяли?
— Нет.
— В случае повторного задержания шесть месяцев тюрьмы. Это вам известно?
— Да.
— Я прослежу, чтобы вас выдворили как можно скорей. Это единственное, что я могу для вас сделать. Деньги у вас есть?
— Да.
— Хорошо. В таком случае оплата за проезд до границы для вас и сопровождающего лица за ваш счет. — Он кивнул. — Можете идти.
— Нам нужно вернуться к определенному часу? — спросил Равич у своего конвоира.
— Ну, не совсем. Более-менее. А что?
— Неплохо бы промочить горло.
Сопровождающий глянул на него испытующе.
— Да не сбегу я, — сказал Равич, а сам уже многозначительно поигрывал в руках двадцатифранковой купюрой.
— Ну ладно. Минутой больше, минутой меньше…
У первого же бистро они попросили таксиста притормозить. Несколько столиков уже были выставлены на тротуаре. Было прохладно, но солнечно.
— Что будете пить? — спросил Равич.
— «Амер Пикон». В это время ничего другого не употребляю.
— А мне двойной коньяк. Только отборного. И воды не надо.
Равич спокойно сидел за столиком и дышал свежим воздухом. Если б на воле — какое это было бы счастье! На деревьях вдоль тротуара уже набухли блестящие бурые почки. Пахло свежим хлебом и молодым вином. Официант принес заказ.
— Где у вас телефон?
— В зале, справа, где туалеты.
— Но-но… — спохватился полицейский.
Равич сунул ему в ладонь двадцать франков.
— Сами прикиньте: ну кому еще бывает нужно позвонить? Никуда я не денусь. Хотите, постойте рядом. Пойдемте.
Конвоир колебался недолго.
— Ладно, — сказал он, поднимаясь. — В конце концов, все мы люди.
— Жоан!
— Равич! Господи! Где ты? Тебя выпустили? Ради бога, где ты?
— В бистро…
— Не дури! Где ты на самом деле?
— Я правда в бистро.
— Где? Так ты уже не в тюрьме? Где ты пропадал все это время? Этот твой Морозов…
— Он сказал тебе все как есть.
— Он даже не сказал мне, куда тебя отправили. Я бы сразу…
— Вот потому-то он тебе и не сказал, Жоан. Поверь, так лучше.
— Почему тогда ты звонишь из бистро? Почему ко мне не едешь?
— Не могу. У меня всего несколько минут. Уговорил сопровождающего ненадолго остановиться. Жоан, меня на днях вывезут в Швейцарию и… — Равич глянул в застекленную дверь телефонной кабинки. Конвоир, прислонившись к стойке, мирно с кем-то беседовал. — И я сразу вернусь. — Он подождал. — Жоан…
— Я уже еду! Сейчас же! Где ты?
— Ты не можешь приехать. Тебе до меня полчаса. А у меня только несколько минут.
— Задержи полицейского! Дай ему денег! Я привезу денег!
— Жоан, — сказал Равич. — Ничего не выйдет. И так проще. Так лучше.
Он слышал ее взволнованное дыхание.
— Ты не хочешь меня видеть? — спросила она, помолчав.
До чего же тяжело! Не надо было звонить, подумал Равич. Разве можно хоть что-то объяснить, не глядя друг другу в глаза?
— Больше всего на свете я хочу тебя видеть, Жоан.
— Так приезжай! И человек этот пусть приезжает!
— Это невозможно. Я должен заканчивать. Скажи только быстренько, чем ты сейчас занята?
— Что? О чем ты?
— Что на тебе надето? Где ты в данную секунду?
— В номере у себя. В постели. Вчера опять засиделись допоздна. Но мне одеться — минутное дело, я сейчас же приеду!
Вчера, опять допоздна. Ну конечно! Все идет своим чередом, даже если кого-то упрятали в тюрягу. Это забывается. В постели, еще сонная, грива волос на подушке, на стульях вразброс чулки, белье, вечернее платье — как все вдруг расплывается перед глазами: наполовину запотевшее стекло душной телефонной кабинки, физиономия конвоира, что смутно виднеется в нем, как в аквариуме.
— Я должен заканчивать, Жоан.
До него донесся ее растерянный голос:
— Но как же так! Не можешь ты просто так уехать, а я даже не знаю, куда и что… — Она привстала, подушка отброшена, трубка в руке словно оружие, причем вражеское, плечи, глаза, глубокие и темные от волнения…
— Не на войну же я ухожу. Просто надо съездить в Швейцарию. Скоро вернусь. Считай, что я коммерсант и должен всучить Лиге наций партию пулеметов…
— А когда вернешься, опять будет то же самое? Да я жить не смогу от страха.
— Повтори это еще раз.
— Но это правда так! — Голос ее зазвенел от гнева. — Почему я все узнаю последней? Веберу можно тебя посещать, а мне нет! Морозову ты звонишь, а мне нет! А теперь еще уезжаешь…
— О господи, — вздохнул Равич. — Не будем ссориться, Жоан.
— Я и не ссорюсь. Просто говорю все как есть.
— Хорошо. Мне надо заканчивать. Пока, Жоан.
— Равич! — закричала она. — Равич!
— Да…
— Возвращайся! Слышишь, возвращайся! Без тебя я пропала!
— Я вернусь.
— Да… да…
— Пока, Жоан. Я скоро вернусь.
Еще пару секунд он постоял в душной, тесной кабинке. Только потом заметил, что все еще держит в руке телефонную трубку. Открыл дверь. Сопровождающий смотрел на него с добродушной улыбкой.