ых мыслей. Деловитый, холодный, безжалостный, но и добрый. Равич взял скальпель, поданный ему хорошенькой медсестрой. Сквозь тонкие перчатки он ощутил холодную твердость стали. Было приятно ощутить ее снова и вспомнить. Было приятно из смутной неопределенности наконец-то окунуться в эту точность, безусловную и непреложно ясную. Он сделал разрез. Тоненькая алая струйка крови потянулась вслед за лезвием. Все вдруг стало донельзя просто. Впервые с той минуты, как он вернулся, он вновь почувствовал себя самим собой. Беззвучный, но такой пронзительный свет. Дома, подумал он. Наконец-то дома!
19
— Она здесь, — сообщил Морозов.
— Кто?
Морозов огладил свою ливрею.
— Не прикидывайся дурачком. И не зли старого папашу Бориса при всем честном народе. Думаешь, я не понимаю, чего ради ты за две недели уже третий раз в «Шехерезаду» захаживаешь? Один раз хотя бы с ослепительной синеокой брюнеткой пришел, но два-то раза и вовсе один? Человек слаб, в чем и прелесть его.
— Иди к черту, — огрызнулся Равич. — Не унижай меня, болтливый привратник, в трудную минуту, мне сейчас силы нужны, как никогда.
— Тебе было бы лучше, если бы я тебя не предупредил?
— Конечно.
Морозов посторонился, пропуская двух американцев.
— Тогда отправляйся восвояси и приходи в другой раз, — посоветовал он.
— Она одна?
— Пора бы тебе знать: особу женского пола, пусть даже царственную, без сопровождения мужчины сюда никто не пропустит. Зигмунда Фрейда твой вопрос немало бы позабавил.
— Много ты понимаешь в Зигмунде Фрейде. Ты, видать, напился, вот сейчас как пожалуюсь твоему начальнику капитану Чеченидзе.
— Капитан Чеченидзе, мой мальчик, служил всего лишь поручиком в полку, где я был подполковником. И он об этом все еще помнит. Так что валяй, жалуйся.
— Ладно. Пропусти меня.
— Равич, — тяжеленные лапы Морозова легли ему на плечи, — не будь ослом! Пойди позвони своей синеокой красотке и приходи с ней, если тебе уж так неймется. Раз в кои-то веки послушай мудрого совета. Будет и дешево, и сердито.
— Нет, Борис. — Равич глянул Морозову прямо в глаза. — Дешевые уловки здесь ни к чему. Да и не хочу я.
— Тогда отправляйся домой, — изрек Морозов.
— В вонючий пальмовый зал? Или к себе в конуру?
Морозов выпустил наконец Равича из своих могучих лап и поспешил подозвать такси для вышедшей пары. Равич подождал, пока он вернется.
— А ты разумней, чем я предполагал, — похвалил Морозов. — Иначе уже проскочил бы.
И он чуть сдвинул на затылок форменную фуражку с золотыми галунами. Но прежде чем он успел еще что-то добавить, в дверях показался изрядно подвыпивший молодой человек в белом смокинге.
— Господин полковник! Мне только гоночную!
Морозов подозвал следующее по очереди такси и препроводил к нему пошатывающегося шутника.
— Вы не смеетесь, — сокрушался тот. — Насчет полковника шутка ведь недурна, разве нет?
— Отличная шутка. А насчет гоночной, пожалуй, даже еще лучше.
— Я передумал, — сказал Морозов, возвратившись на место. — Заходи. Наплюй на все. Я бы тоже так поступил. Когда-то это все равно должно случиться. Так почему не сейчас? Покончи с этим, так или эдак. Мальчишество, конечно, зато верный признак, что ты еще не старик.
— Я тоже передумал. Схожу лучше куда-нибудь еще.
Морозов смотрел на Равича с неприкрытым и веселым любопытством.
— Прекрасно, — заметил он наконец. — Тогда этак через полчасика снова увидимся.
— А если нет?
— Ну, значит, через часок.
Два часа спустя Равич все еще сидел в «Клош д’Ор». В кафе было еще почти пусто. Внизу у длинной барной стойки, как попугаи на насесте, о чем-то болтали шлюхи. Тут же околачивались торговцы кокаином, поджидали туристов. Наверху за столиками несколько пар лакомились луковым супом. На банкетке в углу прямо напротив Равича, попивая шерри-бренди, о чем-то перешептывались две лесбиянки. У той, что в костюме мужского покроя, с галстуком, в глазу торчал монокль; вторая, рыженькая пышечка, была в вечернем платье с блестками и глубоким декольте.
«Идиотство, — думал Равич. — Какого черта я не пошел в „Шехерезаду“? Чего испугался? От кого сбежал? Да, растрава в душе только усилилась, я знаю. За три месяца ничего не надломилось, наоборот, только окрепло. И нечего себя обманывать. Это чувство — едва ли не единственное, что поддерживало меня, пока я шастал по закоулкам, прятался по чердакам и каморкам, изводился от одиночества бесприютными, дождливыми, беззвездными ночами. Разлука только все распалила — куда сильнее, чем смогла бы сама зазноба, а теперь вот…»
Сдавленный крик прервал его невеселые раздумья. Он и не заметил, как в зал вошли несколько женщин. Одна из них, смуглая, почти как мулатка, явно сильно подвыпившая, лихо сдвинув на затылок шляпу с цветами, со звоном отбросила на пол обычный столовый нож и направилась вниз по лестнице. Никто не пытался ее задержать. Правда, навстречу по лестнице уже спешил официант. Но подруга мулатки преградила ему дорогу.
— Все в порядке, — заверила она. — Ничего не случилось.
Официант пожал плечами и пошел назад. Равич между тем наблюдал, как рыжеволосая в углу медленно встала. Подруга мулатки, та, что не пропустила официанта, тем временем поспешила по лестнице вниз, к бару. Рыжая стояла молча, прижав руку к пышной груди. Потом осторожно раздвинула два пальца и опустила глаза. На платье теперь виднелся небольшой, в несколько сантиметров, разрез, а под ним — открытая рана. Кожи вообще было не видно, как будто рана зияет прямо в поблескивающем, ирисовом вечернем платье. В ужасе, не веря своим глазам, рыжая смотрела на этот разрез.
Равич непроизвольно дернулся. Но, опомнившись, заставил себя усидеть на месте. Хватит с него и одного выдворения. Он видел: та, что с моноклем, с силой пихнула рыжую обратно на банкетку. А из бара с рюмкой водки в руке уже бежала вторая, та, что не пускала официанта. Та, что в галстуке, зажала рыжей рот и резко отвела ее руку от груди. Вторая выплеснула водку прямо в рану. Дезинфекция подручными средствами, успел подумать Равич. Рыжая стонала, дергалась, но подруга держала ее железной хваткой. Еще две подоспевшие женщины загородили их столик от прочих гостей. Все было проделано весьма умело и быстро. Еще через минуту, словно по мановению волшебной палочки, в зал ввалилась шумная и пестрая ватага лесбиянок и гомосексуалистов. Они обступили столик в углу, поставили рыжеволосую на ноги и, поддерживая, под прикрытием шумящих, болтающих, хохочущих товарок и товарищей как ни в чем не бывало вывели из кафе. Большинство гостей вообще почти ничего не заметили.
— Не слабо, да? — спросил кто-то у Равича за спиной. Это оказался официант.
Равич кивнул.
— А в чем дело-то вообще?
— Да ревность. Эти извращенцы та еще публика.
— Но остальные-то откуда так быстро набежали? Прямо телепатия какая-то.
— Они все чуют, месье, — сухо заметил официант.
— Наверно, все-таки кто-то позвонил. Но все равно — реакция мгновенная.
— Говорю вам, они чуют. И все одна шайка. Друг на друга никто никогда не заявит. Только никакой полиции — это первое, что они вам скажут. Сами промеж собой разбираются. — Официант взял со стола пустую рюмку. — Вам повторить? Что вы пили?
— Кальвадос.
— Хорошо. Еще один кальвадос.
Он отошел. Равич поднял глаза — и через несколько столиков от себя увидел Жоан. Очевидно, она вошла, пока он болтал с официантом. Во всяком случае, он не заметил, как она вошла. За столиком с ней было двое мужчин. В ту секунду, когда он ее обнаружил, она тоже его заметила. Бледность проступила на ее лице даже сквозь загар. В первый миг она замерла, не сводя с него глаз. Потом резко, с силой отодвинула столик, встала и направилась прямо к нему. Пока шла, лицо ее менялось на глазах. Оно как бы расплывалось, становилось размытым, и только глаза, неподвижные, ясные, как кристаллы, смотрели на него неотрывно. Такими светлыми Равич эти глаза никогда не видал. Они излучали силу и, кажется, чуть ли не гнев.
— Ты вернулся, — то ли сказала, то ли выдохнула она.
Она подошла совсем близко. Словно хотела порывисто обнять. Но одумалась, не стала. Даже руки не подала.
— Ты вернулся, — повторила она.
Равич ничего не ответил.
— И давно ты вернулся? — все так же тихо спросила она.
— Недели две.
— Две недели… а я даже… ты даже не…
— Никто не знает, где ты. Ни в гостинице твоей, ни в «Шехерезаде».
— «Шехерезада»… я же была… — Она запнулась. — Почему ты не написал мне ни разу?
— Не мог.
— Врешь.
— Допустим. Не хотел. Не знал, вернусь ли я вообще.
— Опять врешь. Это не причина.
— Почему же? Я мог вернуться — а мог и не вернуться. Неужели не понятно?
— Непонятно. Зато понятно, что ты уже две недели здесь и даже пальцем не пошевельнул, чтобы меня…
— Жоан, — сказал Равич как можно спокойнее, — этот шикарный загар ты тоже не в Париже нагуляла.
Мимо проходил официант. Он покосился на Жоан и Равича. Видимо, недавняя сцена все еще не изгладилась из его памяти. Как бы невзначай он подошел к их столику и убрал с красной в клеточку скатерти тарелку, две вилки и два ножа. От Равича его тревога не укрылась.
— Все в порядке, — бросил он официанту.
— Что в порядке? — вскинулась Жоан.
— Да так. Было тут кое-что.
Она все еще не сводила с него глаз.
— Ты ждешь кого-то? Женщину?
— Господи, да нет же. Только что здесь была небольшая заварушка. Кое-кого ранили. Я на сей раз не стал вмешиваться.
— Вмешиваться? — До нее наконец дошло. Она сразу изменилась в лице. — Что ты тут делаешь? Тебя же опять схватят! Я теперь все знаю. В следующий раз — это уже будет полгода тюрьмы! Тебе надо уехать отсюда! Я не знала, что ты в Париже. Думала, ты вообще не вернешься.
Равич промолчал.
— Думала, ты вообще не вернешься, — повторила она.
Равич поднял на нее глаза.