— Жоан…
— Нет! Это все неправда! Все! Все неправда!
— Жоан, — почти ласково сказал Равич, — отправляйся за свой столик.
В глазах ее вдруг блеснули слезы.
— Отправляйся за свой столик, — повторил он.
— Это все ты виноват! — выпалила она. — Ты! Ты один!
Она резко повернулась и пошла. Равич чуть подвинул свой столик и снова сел. Снова увидел перед собой рюмку кальвадоса и потянулся выпить. Но не стал. Пока говорил с Жоан, был совершенно спокоен. Зато теперь накатило волнение. «Вот чудно», — подумал он. Мышца на груди предательски дергалась. «Почему именно там?» — пронеслось в голове. Взял рюмку — проверить, не дрожит ли рука. Рука не дрожала. Он выпил, не чокнувшись с Жоан на расстоянии. Мимо пробегал официант.
— Сигареты, — попросил Равич. — Пачку «Капораль».
Закурив, он допил свою рюмку. Снова почувствовал на себе неотрывный взгляд Жоан. «Чего она ждет? — подумал он. — Что я прямо у нее на глазах стану тут с горя напиваться?» Он подозвал официанта и расплатился. Едва он встал, Жоан оживленно заговорила с одним из своих спутников. И не подняла глаз, когда он проходил мимо ее столика. На жестком, холодном, почти безучастном лице застыла напряженная улыбка.
Равич бесцельно бродил по улицам, покуда, сам не зная как, не очутился снова у дверей «Шехерезады». Лицо Морозова расплылось в ухмылке.
— Молодцом, вояка! А я уж почти поставил на тебе крест. Приятно, впрочем, когда твои пророчества сбываются.
— Рано радуешься.
— Да я вовсе не за тебя. Ты-то уже опоздал.
— Знаю. Мы уже встретились.
— Что?
— В «Клош д’Ор».
— Ничего себе… — озадаченно пробормотал Морозов. — Старушка жизнь все еще горазда на сюрпризы.
— Когда ты заканчиваешь, Борис?
— С минуты на минуту. Уже никого. Переодеться только осталось. Зайди покамест, выпей водки за счет заведения.
— Нет. Я тут обожду.
Морозов глянул на него пристально.
— Как ты вообще?
— Вообще погано.
— А ты что, другого ожидал?
— Да. Ждешь всегда чего-то другого. Иди переодевайся.
Равич прислонился к стенке. Рядом с ним старуха цветочница упаковывала нераспроданные цветы. Ему даже не подумала предложить. Глупость, конечно, но ему страшно захотелось, чтобы она хотя бы спросила. Выходит, у него такой вид, будто цветы ему вообще никогда не понадобятся. Он скользнул взглядом вдоль вереницы домов. Два-три окна еще горели. Медленно проползали мимо такси. Чего он ожидал? Он-то хорошо знает. А вот чего он никак не ожидал — это что Жоан сама пойдет в атаку. Хотя почему нет, собственно? Старое, веками проверенное правило: нападение — лучшая защита.
Из «Шехерезады» выходили официанты. Всю ночь они изображали гордых кавказцев в красных черкесках и высоких мягких сапожках. Теперь это были всего лишь усталые люди в штатском. Сами стесняясь своего будничного платья, они вышмыгивали из дверей почти украдкой и спешили поскорее уйти. Последним вышел Морозов.
— Куда? — спросил он.
— Да я сегодня уже всюду был.
— Тогда пошли в гостиницу, сыграем в шахматы.
— Что?
— В шахматы, говорю. Игра такая есть, деревянными фигурами. И отвлекает, и помогает сосредоточиться.
— Ладно, — согласился Равич. — Почему бы и нет?
Он проснулся и сразу почувствовал: Жоан в комнате. Было еще темно, он ее не видел, но точно знал — она здесь. Комната стала иной, окно, воздух, он сам — все стало иным.
— Брось дурить, — сказал он. — Зажги свет и иди сюда.
Она не шелохнулась. Даже дыхания не слышно.
— Жоан, — сказал он, — ты же не в прятки играть пришла.
— Нет, — ответила она тихо.
— Тогда иди сюда.
— Ты знал, что я приду?
— Нет.
— У тебя дверь была открыта.
— Она у меня почти всегда открыта.
Она помолчала.
— Я думала, тебя еще нет, — продолжила она. — Хотела только… думала, ты еще где-нибудь сидишь и пьешь.
— Я и хотел. Но вместо этого в шахматы играл.
— Что?
— В шахматы. С Морозовым. Внизу, у нас в подвале, там как в аквариуме, только без воды.
— Шахматы? — Она вышла из своего угла. — Шахматы! Это же… Как можно играть в шахматы, когда…
— Я тоже так думал, но вполне. И очень неплохо. Одну партию даже выиграл.
— Такого бесчувственного, такого бессердечного…
— Жоан, — сказал Равич, — давай без сцен. Обожаю мелодраму. Но только не сегодня.
— Никакая это не сцена. Я просто до смерти несчастна, вот и все.
— Отлично. Тогда тем более не надо. Сцены хороши, когда человек несчастен не до смерти. Один мой знакомый, когда у него умерла жена, до самых похорон заперся у себя в комнате и решал шахматные задачи. Его тоже посчитали бессердечным, но я-то знаю, что он свою жену любил больше всего на свете. Просто он не знал, как ему быть. Вот и решал шахматные задачи день и ночь, лишь бы не думать о своем горе.
Жоан уже стояла посередине комнаты.
— Так ты с горя в шахматы играл?
— Нет. Говорю же тебе — это был не я, другой человек. Когда ты пришла, я вообще спал.
— Да, ты спал! Как ты можешь спать!
Равич сел в кровати.
— Я знавал еще одного человека, который тоже потерял жену. Так он бухнулся в кровать и проспал двое суток кряду. Теща его была вне себя от негодования. Она не понимала: в безутешном горе человек способен делать самые несуразные вещи. Даже смешно, но как раз на случаи несчастья людьми разработан самый строгий, то бишь самый дурацкий этикет. Застань ты меня здесь пьяным в доску — и приличия были бы соблюдены. Но то, что я играл в шахматы, а потом улегся спать, вовсе не означает, что я чурбан бесчувственный. Я понятно объясняю или нет?
Грохот и звон сотрясли комнату. Это Жоан шарахнула об пол вазу.
— Отлично, — заметил Равич. — Мне эта уродина давно глаза мозолила. Смотри только, не поранься об осколки.
Она отшвырнула осколки ногой.
— Равич, — сказала она, — зачем ты так?
— М-да, — отозвался он. — В самом деле, зачем? Наверно, чтобы собраться с духом, Жоан. Разве не заметно?
Она порывисто повернулась к нему всем лицом.
— Похоже на то. Только у тебя никогда ничего не поймешь.
Осторожно ступая среди осколков, она подошла к нему и присела на кровать. Теперь, в ранних сумерках утра, он хорошо видел ее лицо. И изумился: в нем не было и тени усталости. Молодое, ясное, просветленное лицо. На ней был элегантный плащ, которого он прежде у нее не видел, и платье уже другое, не то, в котором она была в «Клош д’Ор».
— Я думала, Равич, ты уже не вернешься, — сказала она.
— Все затянулось. Я просто не мог приехать раньше.
— Почему ты не написал ни разу?
— А это бы что-то изменило?
Она отвела глаза.
— Так было бы лучше.
— Лучше было бы мне вовсе не возвращаться. Но нет для меня другой страны… и другого города нет. Швейцария маленькая, там все как на ладони. А дальше везде фашисты.
— Но здесь… ведь полиция…
— У здешней полиции ровно столько же шансов меня сцапать, сколько и прежде, ни больше ни меньше. В прошлый раз это была, считай, глупая случайность. Даже вспоминать не стоит.
Он потянулся за сигаретами. Пачка лежала на столе возле кровати. Это был вполне удобный, средних размеров стол, на котором умещались и сигареты, и книги, и еще много всякой всячины. Хлипкие сооружения из полочек искусственного мрамора, этакую уродливую помесь этажерки и табуретки, которые принято ставить в гостиницах под видом ночного столика, Равич ненавидел от всей души.
— Дай и мне сигарету, — попросила Жоан.
— Выпьешь чего-нибудь? — спросил он.
— Да. Не вставай. Сама принесу.
Она принесла бутылку и две рюмки. Одну налила ему, вторую себе и тут же выпила. Когда пила, запрокинув голову, плащ соскользнул с плеч. Только тут, в светлеющих сумерках, Равич разглядел, что на ней то самое платье, которое он подарил ей перед Антибом. С какой стати она именно сейчас его надела? Ведь это единственное платье, которое он ей купил. Обычно он о таких вещах не думает. Да и что за охота об этом думать?
— Когда я тебя увидела, Равич, — сказала Жоан, — это все было так неожиданно, я вообще ничего не соображала. Ну совсем ничего. А когда ты ушел… я решила: все, больше я тебя не увижу. Но я не сразу так подумала. Сперва ждала, вдруг ты еще вернешься в «Клош д’Ор». Мне казалось, ты обязательно вернешься. Почему ты не пришел?
— А зачем?
— Я бы ушла с тобой.
Он знал, что это неправда. Но и об этом не хотелось думать. Почему-то вдруг захотелось вообще ни о чем не думать. Вот уж не предполагал, что одного ее прихода ему будет достаточно. Он понятия не имел, чего ради она пришла и чего на самом деле хочет, — но странным, каким-то глубоко успокоительным образом ему одного этого уже было достаточно. «Да что же это? — проносилось у него в голове. — Неужели уже оно? По ту сторону всякого самоконтроля? Где вступают в свои права мрак, неистовый зов крови, буйство фантазии и неведомые угрозы?»
— Я подумала, ты решил меня бросить, — сказала Жоан. — А ты и решил! Скажи честно!
Равич не ответил.
Она все еще смотрела на него.
— Я знала! Знала! — исступленно повторила она.
— Налей-ка мне еще кальвадоса.
— А это кальвадос?
— Да. Что, не признала?
— Нет. — Она налила. И, наливая, как бы невзначай положила руку ему на грудь. Его словно током ударило. Она тем временем взяла свою рюмку и пригубила. — Да, и правда кальвадос. — И снова устремила на него глаза. — Хорошо, что я пришла. Я знала. Хорошо, что я пришла.
Стало еще светлее. Уже потихоньку поскрипывали оконные ставни. Утренний ветерок.
— Ведь хорошо, что я пришла? — спросила она.
— Не знаю, Жоан.
Она склонилась над ним.
— Знаешь. Должен знать.
Лицо ее было так близко, что волосы ласкали ему плечи. Он смотрел в это лицо. Он созерцал этот пейзаж, столь же родной, сколь и чуждый, всегда один и тот же — и всегда разный. Сейчас он заметил, что кожа на лбу слегка шелушится от загара; заметил, что накрасилась она в спешке, на верхней губе помада легла с крошками, — он все это разглядел в лице, склонившемся сейчас над ним столь низко, что весь прочий мир, казалось, перестал существовать, — он все это видел и в то же время прекрасно осознавал, что лишь его собственное воображение, всем подсмотренным подробностям вопреки, сообщает этому лицу загадочность непостижимой тайны; осознавал, что бывают лица красивее, умнее, чище этого, — но знал и вот что: на всем белом свете не найти другого лица, которое обладало бы над ним столь же необоримой властью. И властью этой наделил его только он сам.