Она вдруг улыбнулась:
— Да, поэтому.
Равич чуял: не только поэтому. Тут и еще кое-что.
— Что ты хочешь на завтрак? — спросил он.
— Сердишься? — вместо ответа спросила она.
— Нет.
Только теперь она вышла из ванной и обвила его руками за шею. Сквозь тонкую ткань пижамы он ощущал ее еще влажную кожу. Он чувствовал ее тело и глухое биение своей крови.
— Сердишься, что я ревную к твоим друзьям? — снова спросила она.
Он покачал головой. Этот шлем. Амазонка. Наяда, вышедшая из пенистых волн, неся на себе дыхание моря, свежесть юности, шелковистость кожи…
— Отпусти меня, — попросил он.
Она не ответила. Эта летящая линия от скулы до подбородка. Эти полураскрытые губы. Тяжелые, смежающиеся веки. Груди, уже раздвинувшие полы его пижамы, уже льнущие к его коже.
— Отпусти меня, или…
— Или что? — выдохнула она.
Перед открытым окном настойчиво гудела пчела. Равич следил за ней глазами. Не иначе ее приманили гвоздики эмигранта Визенхофа, и теперь она искала, чем бы еще полакомиться. Пчела влетела в комнату и опустилась на рюмку из-под кальвадоса, оставленную на подоконнике.
— Ты по мне скучал? — спросила Жоан.
— Да.
— Очень?
— Очень.
Пчела взлетела. Сделала несколько кругов над рюмкой, после чего вылетела в окно, навстречу солнышку и, должно быть, гвоздикам эмигранта Визенхофа.
Равич лежал подле Жоан. Лето, думал он. Лето, утренние луга, волосы пахнут сеном, а кожа клевером, — благодарная кровь бесшумно струится по жилам, как ручей, когда он плавно и беззаботно перекатывается над песчаными отмелями, водная гладь, в которой вдруг неблизко отразится лицо и улыбка на этом лице. И всюду влага, и всюду жизнь, и нет больше засухи и смерти, на один этот светлый миг, березы и тополя, и тишина, и тихий ропот, как раскаты эха от далеких, затерянных небес где-то глубоко в жилах.
— Хочу у тебя остаться, — пробормотала Жоан у него на плече.
— Оставайся. Давай спать. Мы не выспались сегодня.
— Не могу. Надо идти.
— В этом вечернем платье — куда ты сейчас пойдешь вся разряженная?
— У меня другое с собой.
— Где?
— Под плащом принесла. И туфли тоже. Где-то там, под вещами. У меня все с собой.
Она так и не сказала, куда ей надо идти. И зачем. А Равич не стал спрашивать.
Пчела вернулась. Теперь она и не думала бесцельно жужжать и кружить. Сразу устремилась к рюмке и деловито уселась на край. Должно быть, знает толк в кальвадосе. Или во фруктозе.
— Ты не сомневалась, что у меня останешься?
— Нет, — ответила Жоан и даже не шелохнулась.
Роланда внесла поднос с бутылками, рюмками и стаканами.
— Сегодня без спиртного, — сказал Равич.
— Что, и водки не выпьешь? Смотри, это же зубровка.
— Сегодня ни капли. Можешь дать мне кофе. Только крепкого.
— Хорошо.
Он отставил микроскоп. Потом закурил сигарету и подошел к окну. На улице платаны уже зазеленели вовсю. А последний раз, когда он здесь был, стояли голыми.
Роланда принесла кофе.
— А девушек у вас изрядно прибавилось, — заметил Равич.
— Да, на двадцать человек больше.
— Неужто такой спрос? Это летом-то, в июне?
Роланда подсела к нему.
— Спрос такой, что мы вообще ничего понять не можем. Люди как с цепи сорвались. Уже после обеда валом валят. А уж вечером…
— Может, это от погоды?
— Погода ни при чем. Я же помню, как это обычно бывает в мае, в июне. А сейчас просто безумие какое-то. Бар торгует — ты не поверишь как. Можешь вообразить, чтобы французы у нас, по нашим-то ценам, шампанское заказывали?
— Нет.
— Ну, иностранцы — это понятно. На то они и иностранцы. Но чтобы французы! Да еще парижане! Шампанское! И не только заказывают — платят! Вместо дюбонне, пива или там коньяка. Можешь поверить?
— Пока сам не увижу — нет.
Роланда налила ему кофе.
— А на девушек спрос, — продолжила она, — просто одуреть. Да сам увидишь, когда вниз сойдешь. И это сейчас, днем! И никаких тебе больше осмотрительных торгашей, которые твоего визита дожидались. Там уже просто орава! Что на людей нашло, Равич?
Равич передернул плечами.
— Океанский лайнер идет ко дну. Старая история.
— Но мы-то совсем не тонем, Равич! Дела идут на загляденье!
Дверь отворилась. В розовых шелковых штанишках вошла Нинетта, красотка двадцати одного года от роду, тоненькая, задорная, немножко под мальчика. При ангельском личике она считалась одной из самых умелых девиц заведения. Сейчас она внесла поднос с хлебом, масленкой и двумя горшочками мармелада.
— Хозяйка прослышала, что доктор кофе попросил, — объявила она с неожиданной басовитой хрипотцой. — Вот, послала вам мармелада попробовать. Собственного изготовления! — Нинетта вдруг подмигнула. Ангельское личико преобразилось в озорную похабную гримаску. Она поставила поднос и, пританцовывая, удалилась.
— Сам видишь, — вздохнула Роланда. — Стыда никакого. Знают, что без них никуда.
— Ну и правильно, — заметил Равич. — Когда же еще им распускаться, как не сейчас? Но как прикажешь понимать этот мармелад?
— Что ты, это же гордость нашей хозяйки. Сама варит. В своем имении на Ривьере. И в самом деле хороший мармелад. Попробуешь?
— Мармелад терпеть не могу. Особенно когда его варят миллионерши.
Роланда открутила стеклянную крышку, зачерпнула пару ложек мармелада, положила на плотный лист вощеной бумаги, добавила ломтик масла и два куска хлеба, завернула все в аккуратный пакет и дала Равичу.
— Потом можешь выкинуть, — сказала она. — А сейчас возьми, сделай ей приятное. Она же потом придет, спросит, ел ли ты, понравилось ли. Последняя радость женщины, у которой на старости лет других иллюзий не осталось. Просто из вежливости возьми, и все.
— Ладно. — Равич встал и приоткрыл дверь. — Да у вас тут дым коромыслом, — заметил он, прислушиваясь. Снизу доносились голоса, музыка, крики и смех. — Это что, все французы?
— Эти нет. В большинстве иностранцы.
— Американцы?
— Что самое странное — нет. В основном немцы. Столько немцев у нас отродясь не было.
— Ничего странного.
— И большинство очень хорошо говорят по-французски. Совсем не то, что пару лет назад.
— Я так и думал. Наверно, и ваших вояк много. Новобранцев и из колониальных войск?
— Ну, эти-то всегда ходили.
Равич кивнул.
— И что, немцы много тратят?
Роланда усмехнулась:
— Еще как! Любого готовы угостить, кто с ними захочет выпить.
— Особенно ваших военных, верно? А ведь в Германии строгие ограничения на иностранную валюту и границы на замке. Выехать можно только с разрешения властей. И денег с собой не больше десяти марок. Разве не странно, что у вас при этом столько развеселых щедрых немцев, запросто болтающих по-французски?
Роланда передернула плечиками:
— По мне так пусть. Лишь бы платили.
Домой он вернулся после восьми.
— Никто мне не звонил? — спросил он у портье.
— Нет.
— И после обеда тоже?
— Нет. Весь день никто.
— Может, кто заходил, меня спрашивал?
Портье покачал головой:
— Абсолютно никто.
Равич направился к лестнице. Поднимаясь к себе, на втором этаже услышал, как ругаются супруги Гольдберг. На третьем орал младенец. Не простой младенец, а французский гражданин Люсьен Зильберман, одного года и двух месяцев от роду. Для своих родителей, торговца кофе Зигфрида Зильбермана и его жены Нелли, урожденной Леви из Франкфурта-на-Майне, он был и свет в окошке, и важный практический резон. Как-никак родился он во Франции, в связи с чем Зильберманы надеялись на два года раньше получить французские паспорта. Не по возрасту сметливое чадо, пользуясь родительским обожанием, мало-помалу превращалось в домашнего тирана. На четвертом этаже дудел граммофон. Он принадлежал беженцу Вольмайеру, бывшему заключенному концлагеря Ораниенбург, большому любителю немецких народных песен. Коридор провонял затхлостью, сумерками и тушеной капустой.
Равич пошел к себе в номер почитать. Когда-то по случаю он купил несколько томов всемирной истории и время от времени погружался в их изучение. Веселого в этом занятии было не много. Единственным, что хоть как-то утешало, давая повод для мрачного злорадства, была мысль, что в происходящем сегодня с общеисторической точки зрения ничего нового нет. Все это уже было, и не один, а десятки раз. Вероломства, измены, убийства, варфоломеевские ночи, подкупы и продажность ради власти, войны беспрерывной и неумолимой чередой — история человечества писалась слезами и кровью, и в образах прошлого, среди тысяч обагренных кровью статуй злодеев лишь изредка проблеском света мелькал серебристый нимб добра. Демагоги, обманщики, убийцы отцов, братьев, лучших друзей, опьяненные жаждой власти себялюбцы, фанатики-пророки, насаждавшие любовь огнем и мечом, — все было вечно одно и то же, снова и снова терпеливые народы позволяли гнать себя на бойню, натравлять себя друг на друга во имя царей, религий и вообще любых безумцев и безумств — и не было этому конца.
Он отложил книгу. Снизу из-за открытого окна слышались голоса. Он их узнал — это были Визенхоф и жена Гольдберга.
— Нет, не сейчас, — говорила Рут Гольдберг. — Он скоро вернется. Через час.
— Так это ж целый час.
— Может, и раньше.
— Куда хоть он пошел?
— К американскому посольству. Каждый вечер туда ходит. Просто стоит и смотрит. Больше ничего. Потом возвращается.
На это Визенхоф что-то еще сказал, но Равич его слов не расслышал.
— Конечно, — сварливо отозвалась Рут. — А кто не сумасшедший? А что он старый, я и без тебя знаю.
— Прекрати, — послышалось немного погодя. — Не до этого мне. И вообще настроения нет.
Визенхоф что-то промямлил.
— Тебе хорошо говорить, — ответила она. — Все деньги у него. У меня вообще ни гроша. А ты…
Равич встал. В нерешительности посмотрел на телефон. Уже почти десять. С тех пор как Жоан утром от него ушла, от нее не было никаких вестей. Он не спросил, придет ли она сегодня вечером. Но был уверен, что придет. И только теперь начал сомневаться.