— Как так ничего не меняет? Если ты признаешь, что был не прав…
— Дело не в том, кто прав, кто не прав. Ты не просто с кем-то была, ты и сейчас с ним не рассталась. И не хочешь расставаться. Я тогда этого еще не знал.
— Вот только не ври, — прервала она его неожиданно спокойным голосом. — Ты всегда это знал. И тогда тоже.
Она смотрела ему прямо в глаза.
— Ладно, — вздохнул Равич. — Будь по-твоему. Допустим, я это знал. Значит, тогда я не хотел этого знать. Знал — и не верил. Тебе не понять. С женщинами такого не бывает. К тому же это все равно ничего не меняет.
Неподдельный, отчаянный, панический испуг вдруг исказил ее лицо.
— Но не могу же я просто так, ни с того ни с сего выставить из дома человека, который ничего плохого мне не сделал? Только потому, что ты вдруг снова объявился? Как ты не понимаешь?
— Понимаю.
У нее сейчас был вид загнанной в угол кошки, изготовившейся к прыжку и вдруг обнаружившей, что прыгать не на кого.
— Понимаешь? — растерянно переспросила она. Яростный блеск в глазах мгновенно потух, даже плечи опустились. — А если понимаешь, зачем тогда так меня мучить? — устало спросила она.
— Отойди от двери.
Равич сел в кресло, удобное, только если в него не садиться. Жоан все еще медлила.
— Отойди, — сказал он. — Да не убегу я.
Она медленно прошла в комнату и картинно упала на тахту. Вид у нее был вконец обессиленный, но Равич знал, что это только вид.
— Дай мне чего-нибудь выпить, — попросила она.
Он видел: она пытается выиграть время. Что ж, пусть, ему все равно.
— Где у тебя бутылки? — спросил он.
— Там, в буфете.
Равич открыл нижнюю дверцу буфета. Там обнаружилась целая батарея бутылок. Явное большинство составляли осанистые пузыри с мятным ликером. Равич с отвращением отодвинул их в сторонку. Только после этого совсем в углу нашлась бутылка «Мартеля» и бутылка кальвадоса. Та, что с кальвадосом, была еще непочатая. Он не стал ее трогать, взял коньяк.
— Это ты перешла на мятный ликер? — поинтересовался Равич.
— Нет, — ответила она все еще с тахты.
— Ну и хорошо. Тогда я несу коньяк.
— Там кальвадос есть, — сказала она. — Кальвадос открой.
— И коньяк сгодится.
— Открой кальвадос.
— В другой раз.
— Но я не хочу коньяка. Я хочу кальвадоса. Пожалуйста, открой бутылку.
Равич снова заглянул в буфет. Справа — пузыри с мятным ликером для кого-то еще, слева — кальвадос для него. Все так домовито, по-хозяйски, любо-дорого смотреть, даже трогательно. Он достал бутылку кальвадоса, вскрыл. Почему нет, собственно? Дорогая сердцу символика любимых напитков, сентиментальной слезой размазанная по душещипательной сцене расставания. Он прихватил две рюмки и направился к столику. Жоан наблюдала, как он разливает кальвадос по рюмкам.
За окном послеполуденное солнце дарило летний день, золотой и огромный. Свет стал ярче, краски насыщеннее, небо синей. Равич глянул на часы. Начало четвертого. Он посмотрел на секундную стрелку, в первый миг решив даже, что та стоит. Но нет, длинный тонкий золотой клювик исправно склевывал деления секунд на циферблате. Хочешь верь, хочешь нет — он пробыл здесь всего полчаса. Мятный ликер, подумалось ему. Ну и вкусы!
Жоан по-прежнему была на синей тахте, но уже сидела.
— Равич, — сказала она мягким, вкрадчивым и все еще утомленным голосом, — это что, опять какой-нибудь твой подвох, или ты и вправду меня понимаешь?
— Никакой не подвох. Чистая правда.
— Правда, понимаешь?
— Да.
— Я так и знала. — Она ему улыбнулась. — Я это знала, Равич.
— Вообще-то не так уж трудно понять.
Она кивнула.
— Дай мне немного времени. Не могу я так сразу. Ведь он ничего плохого мне не сделал. А я вообще не знала, вернешься ли ты. Не могу же я ему так сразу в лоб брякнуть.
Равич залпом допил свою рюмку.
— К чему нам эти подробности?
— Чтобы ты знал. Чтобы понял. Это… словом, мне нужно какое-то время. Он… я просто не знаю, что с ним будет. Он меня любит. И я ему нужна. Он же не виноват.
— Конечно, нет, Жоан. И времени у тебя сколько угодно.
— Да не нужно мне сколько угодно. Совсем немного. Чтобы не сразу. — Она откинулась на подушки тахты. — А эта квартира, Равич, с ней все совсем не так, как ты, возможно, думаешь. Я сама зарабатываю. Больше, чем раньше. Он только мне помог. Он актер. У меня теперь роли в кино, небольшие, правда. Он меня только протолкнул.
— Я примерно так и думал.
— Талант у меня не бог весть какой, — продолжала она. — На этот счет иллюзий я не строю. Но хотелось вырваться из ночного клуба. Там не продвинешься. А здесь можно. Даже без таланта. А я хочу независимости. Тебе, наверно, все это покажется смешным…
— Нет, — сказал Равич. — Это вполне разумно.
Она глянула на него недоверчиво.
— Разве ты не за этим тогда в Париж приехала?
— Ну да.
«Вот она сидит, смотрит на меня, — думал Равич, — сама святая невинность, горько обиженная судьбой-злодейкой и мной заодно. Такая спокойная, почти благостная, ибо первую бурю, слава богу, пронесло. Она, конечно же, все мне простит, и если я не успею вовремя смыться, еще доложит мне во всех подробностях, как она жила эти последние месяцы, — эта стальная орхидея, к которой я пришел в твердом намерении раз и навсегда с ней порвать и которая уже исхитрилась с больной головы все перевалить на здоровую, чуть ли не меня самого объявив во всем виноватым».
— Все хорошо, Жоан, — сказал он. — Ты уже многого достигла. И еще продвинешься.
Она вся подалась вперед.
— Ты считаешь?
— Несомненно.
— Правда, Равич?
Он встал. Еще минуты три — и его втянут в профессиональный разговор о кино. «С ними лучше вообще никогда никаких диспутов не затевать, — подумал он. — Уходишь всегда побежденным. Логика в их руках — все равно что воск. Никаких слов, только поступки. Раз, и готово».
— Я не совсем то имел в виду. По этой части ты лучше спроси своего специалиста.
— Ты что, уже уходишь?
— Да, у меня дела.
— Почему бы тебе еще не остаться?
— Мне надо обратно в клинику.
Она завладела его рукой и искательно, снизу, заглядывала в глаза.
— Но ты ведь сам сказал, что все закончишь и только потом ко мне придешь.
Он прикидывал, сказать ли ей сразу, что больше он вообще к ней не придет. Но нет, на сегодня, пожалуй, достаточно. И ему, и ей. Выходит, она и тут своего добилась. Но ничего, это все само сделается.
— Ну останься, Равич! — попросила она.
— Не могу.
Она встала и прильнула к нему. Еще и это, подумал он. Старая, как мир, игра. Дешево и сердито. Пустилась во все тяжкие. Да и как заставишь кошку щипать траву? Он мягко отстранился.
— Мне надо идти. Там, в клинике, пациент умирает.
— У врачей всегда уважительные причины, — медленно, со значением проговорила она, не сводя с него глаз.
— Как и у женщин, Жоан. У нас дела по части смерти, у вас по части любви. Самые важные дела на свете. И причины самые уважительные.
Она не ответила.
— А еще у нас, врачей, желудки крепкие, — добавил Равич. — Без этого никак. Иначе нам не справиться. Где нормального человека стошнит, нам только интересней становится. Прощай, Жоан.
— Ты еще придешь, Равич?
— Не думай об этом, Жоан. Ты же сама просила дать тебе время. Вот со временем все и узнаешь.
И он решительно, не оглядываясь, направился к двери. На сей раз Жоан не стала его удерживать. Но он знал: она неотрывно смотрит ему вслед. Почему-то вдруг разом заглохли все звуки — словно он идет под водой.
22
Крик донесся явно из окна Гольдбергов. Равич прислушался. Как-то не верилось, что старик Гольдберг запустил в жену чем-то тяжелым, а то и вовсе решил поколотить. Да и криков больше не слышно. Вместо этого беготня, чьи-то возбужденные голоса внизу, в номере эмигранта Визенхофа, хлопанье дверей.
В ту же секунду к нему постучали, и в номер ворвалась хозяйка гостиницы.
— Скорей, скорей! Месье Гольдберг…
— Что с ним?
— Повесился. На окне. Скорее…
Равич отбросил книгу.
— Полиция уже здесь?
— Нет, конечно. Иначе разве бы я вас позвала? Его только что нашли.
Равич уже спускался вместе с ней по лестнице.
— Веревку хотя бы срезали?
— Да нет! Они его держат.
В полумраке номера смутным пятном у самого окна виднелась группа людей. Равич разглядел Рут Гольдберг, эмигранта Визенхофа и еще кого-то. Он зажег свет. Визенхоф и Рут Гольдберг держали старика Гольдберга на весу, словно куклу, а третий человек лихорадочно и неумело пытался развязать узел галстука, намертво затянувшийся на оконной ручке.
— Да обрежьте вы!
— Ножа нет! — выкрикнула в ответ Рут Гольдберг.
Равич достал из сумки ножницы. Галстук был толстый, добротного тяжелого шелка, и поддался не сразу. Пока резал, Равич совсем близко, прямо перед собой, видел лицо Гольдберга. Выпученные глаза, раззявленный рот, жидкая седая бороденка, вываленный наружу язык, темно-зеленый, в белый горошек, галстук, глубоко врезавшийся во вздувшуюся морщинистую шею. Тело Гольдберга на руках у Визенхофа и Рут Гольдберг слегка покачивалось, как бы позволяя себя убаюкивать и издевательски над этим гогоча — жутким, закоченевшим, беззвучным смехом.
Лицо Рут Гольдберг, мокрое от слез, побагровело от натуги, а рядом, под грузом тела, которое никогда не было столь тяжелым при жизни, пыхтел и потел Визенхоф. Два взмокших, стонущих, искаженных ужасом лица — и над ними, безмолвно перекатываясь туда-сюда и ухмыляясь чему-то нездешнему, голова Гольдберга, которая, едва Равич перерезал наконец галстук, тюкнулась в плечо супруге, так что та вскрикнула и в ужасе отскочила, вследствие чего тело, безжизненно и по-клоунски взмахнув руками, резко накренилось в ее сторону, словно силясь ее догнать.
Равич едва успел его подхватить и с помощью Визенхофа уложил на пол. После чего, развязав петлю, приступил к осмотру.