Равич поставил чемоданы около кровати.
— Ничего не случилось. Простая предосторожность. Умер кое-кто. Ждали полицию. Теперь все это позади.
— Я звонила. Мне сказали, ты больше тут не живешь.
— Наверно, хозяйка. Умна и предусмотрительна, как всегда.
— Я помчалась сюда. Дверь открыта, тебя нет. И вещей никаких. Я решила… Равич! — Голос ее дрогнул.
Равич через силу улыбнулся:
— Сама видишь… Такой вот скользкий тип. Ни в чем нельзя положиться. Надежности никакой.
В дверь постучали. На пороге стоял Морозов с двумя бутылками в руках.
— Равич, ты свое горючее забыл.
Тут он увидел в полумраке комнаты Жоан, но сделал вид, что ее не заметил. Равич даже не понял толком, узнал ли он ее. Морозов вручил ему бутылки и, не заходя, откланялся.
Равич поставил на стол кальвадос и вино. В открытое окно донесся тот же голос, который он слышал, поднимаясь по лестнице. Заупокойный плач. Тише, громче, потом снова тише. Должно быть, этой душной ночью у Гольдбергов окна настежь, и там, среди всех этих мебелей красного дерева, окоченелое тело старика Аарона уже потихоньку начинает разлагаться.
— Равич, — проговорила Жоан, — мне так тоскливо. Сама не знаю отчего. Целый день. Можно, я у тебя останусь?
Он ответил не сразу. Сперва надо было в себя прийти. Он не этого ожидал. Чтобы так сразу, в лоб.
— Надолго? — спросил он.
— До завтра.
— Это не называется надолго.
Она села на кровать.
— Ну неужели нельзя один разочек все забыть?
— Нет, Жоан.
— Но мне не надо ничего. Просто посплю рядом. Или вон на тахту меня пусти.
— Так не пойдет. К тому же мне еще надо уйти. В клинику.
— Не страшно. Я тебя подожду. Мне не впервой.
Он не ответил. Только удивлялся про себя собственному каменному спокойствию. Волнение, пыл, все то, что еще недавно одолевало его на улице, теперь как рукой сняло.
— И вовсе не надо тебе ни в какую клинику, — сказала Жоан.
Он все еще безмолвствовал. Одно он понимал ясно: если сейчас переспит с ней, все, он пропал. Это все равно как вексель подписать, не имея за душой никакого покрытия. Ее тогда уже не отвадишь, будет приходить снова и снова, внедряясь в пробитую брешь и расширяя ее все больше и всякий раз добиваясь чего-то еще, сама же не поступаясь ничем, пока он, жалкая жертва собственных страстей, полностью не окажется у нее в руках, безвольный, съеденный ею с потрохами, и тогда она, вдоволь наигравшись, скучливо его отбросит. Она не к этому стремится, у нее и в мыслях такого нет, но в конечном счете именно так все и будет. Казалось бы, ну что стоит разрешить себе простую мысль: подумаешь, еще одна ночь, велика важность, — но с каждым разом ты будешь терять толику способности к сопротивлению, запродавая в себе очередную частичку самого святого на свете. Прегрешение против духа, так называет это католический катехизис, да еще с опасливым, туманным и, по сути, противоречащим всем догматам учения присловьем, что прегрешения эти невозможно искупить ни в этой, ни в иной, загробной жизни.
— Что правда, то правда, — ответил наконец Равич. — В клинику мне не надо. Но я не хочу, чтобы ты осталась.
Он ожидал бури. Но Жоан спросила спокойно:
— Почему?
Попробовать, что ли, ей объяснить? Только вот как?
— Тебе здесь больше не место, — сказал он.
— Только здесь мне и место.
— Нет.
— Почему нет?
Он молчал. «До чего же ловка!» — подумалось ему. Простейшими вопросами добивается от него объяснений. А стоит пуститься в объяснения, ты волей-неволей уже оправдываешься.
— Сама знаешь, — ответил он. — И не прикидывайся дурочкой.
— Ты меня больше не хочешь?
— Нет! — отрезал он, а потом, неожиданно для себя, добавил: — Уже не так.
За окном монотонный плач из номера Гольдбергов. Плач по смерти. Заунывный похоронный напев пастухов с гор ливанских разносился над парижским переулком.
— Равич, — сказала Жоан, — ты должен мне помочь.
— Лучшая помощь с моей стороны — тебя оставить. Да и с твоей тоже.
Она словно вообще его не услышала.
— Ты должен мне помочь. Я могла бы и дальше обманывать, но не хочу. Да, у меня есть кто-то. Но это совсем другое, не то, что с тобой. Будь это одно и то же, я бы сюда не пришла.
Равич достал из кармана сигарету. Ощутил под пальцами приятную сухую плотность папиросной бумаги. Вот оно что. Зато все ясно. Как холодный нож под ребра — без всякой боли. Узнавать никогда не больно. Больно только до и после.
— Это — всегда другое, — сказал он. — И всегда одно и то же. «Ну что за пошлости я несу, — подумал он. — Газетные афоризмы. Вроде бы истина, а стоит произнести — до чего же убого звучит…»
Жоан подняла голову.
— Равич, — сказала она, — ты ведь знаешь: неправда, что любить можно только одного человека. Есть, конечно, однолюбы. Но это счастливчики. А есть совсем другие, которых то туда бросит, то сюда. Ты же знаешь.
Он наконец закурил. Сейчас, даже не глядя на Жоан, он ясно представлял, как она выглядит. Бледная, собранная, глаза от волнения потемнели, с виду хрупкая, в чем душа жива, но на самом деле ее ничем не собьешь, никакими силами. Вот такая же она была недавно у себя в квартире — словно ангел-провозвестник, вдохновенный, окрыленный и исполненный несокрушимой веры: неспешно пригвождая тебя к кресту, лишь бы ты не ушел, он свято убежден, что тебя спасает.
— Да, — проговорил он. — Это одна из обычных отговорок.
— Никакая это не отговорка. Такому человеку нет в жизни счастья. Его так и носит туда-сюда, и он ничего с собой поделать не может. И все в тебе таким клубком, накрепко, и не распутаешь, просто мрак какой-то, — а тебе через это обязательно пройти надо. И никуда ты от этого не денешься. Куда ты, туда и оно. И не развяжешься, это все равно сильней тебя.
— Зачем тогда думать? Подчинись, раз оно все равно сильней.
— Да я так и делаю. Знаю ведь, по-другому все равно не выйдет. Но… — Голос ее дрогнул. — Равич, я не хочу тебя терять.
Он молчал. Курил и не чувствовал вкуса дыма. «Терять меня ты не хочешь, — думал он. — Но и другого тоже. Вот в чем штука. И ведь можешь же! Как раз поэтому и нужно с тобой порвать. Дело совсем не в том, что у тебя был другой, — это-то забыть легче легкого. И простить тоже, ради бога, сколько угодно. Но ведь тебя это захватило, и ты не могла с этим совладать, вот же в чем несчастье. Хорошо, от этого ты, допустим, избавишься. Но попадется что-то другое. А потом еще, и снова, и снова. Это в тебе самой. Я и сам когда-то мог вот так же. Но с тобой не могу. Поэтому и нужно с тобой порвать. Пока я еще в силах. А то в следующий раз…»
— Ты думаешь, у нас с тобой что-то особенное, — заговорил он. — А это самая обычная вещь на свете. Называется: муж и любовник.
— Неправда!
— Правда. Просто разновидностей полно. Одна из них как раз твой случай.
— Да как у тебя язык поворачивается! — Она даже вскочила. — Да ты кто угодно, но только не муж и не будешь никогда! Скорее уж тот, другой… — Она осеклась. — Хотя нет, и он тоже нет. Не знаю, как объяснить.
— Хорошо, назовем это иначе: чувство опоры и приключение. Звучит вроде получше. Но на самом деле все то же самое. Хочется и одно удержать, и другое не упустить.
Она покачала головой.
— Равич, — сказала она из темноты, и в этот миг голос ее перевернул ему всю душу. — Слова-то можно найти всякие, и красивые, и нехорошие. Только этим не изменишь ничего. Я люблю тебя и буду любить до последнего вздоха. Я это знаю и очень ясно знаю. Ты для меня вроде как горизонт: на тебе все мысли кончаются. Что бы там со мной ни случилось, ты все равно во мне, пусть даже тебя это нисколько не трогает. Поверь, я не обманываю и не обманываюсь. И тебя от этого нисколько не убудет. Вот почему я снова и снова к тебе прихожу, вот почему не жалею ни о чем и даже виноватой себя не чувствую.
— В чувствах какая же может быть вина, Жоан? Откуда ты это вообще взяла?
— Я думала. Я так много думала, Равич. О тебе, о себе. Ты никогда не хотел меня всецело. Ты, может, и сам об этом не знаешь. Но в тебе всегда оставалось что-то, наглухо для меня закрытое. Ты меня туда не пускал. А я так рвалась! Как я рвалась! И все время это чувство, будто ты в любую секунду можешь уйти навсегда. И никакой уверенности ни в чем. Тебя вот полиция сцапала, тебе уехать пришлось — но точно так же и что-то еще могло случиться, все время было чувство, будто ты не сегодня завтра исчезнешь, сам, по своей воле, куда вздумается, куда глаза глядят, и тебя просто больше не будет рядом…
Равич неотрывно смотрел на ее лицо, в темноте едва различимое. А ведь кое в чем она права.
— И всегда было так, — продолжала она. — Всегда. А потом вдруг появился кто-то, для кого я была желанна, кто хотел меня, и только меня, всецело и навсегда, просто и без всяких оговорок. Без сложностей. Я сперва потешалась, не хотела, играла с ним, настолько все это казалось легко, безобидно, в любую секунду отбросить можно, — а потом вдруг, незаметно как-то, это превратилось в нечто большее, влечение, что-то во мне тоже захотело, я противилась, только бесполезно, желание было как будто вне меня и сильнее меня, словно это какая-то часть меня, вырвавшаяся наружу, и она меня тащила. Это все равно как лавина: начинается медленно, ты даже смеешься, не понимая, что происходит, — и вдруг под ногами никакой опоры, и ухватиться не за что, и все рушится, и ты бессилен. Но это все было не мое, Равич. Мое — это ты.
Он выбросил сигарету в окно. Она светляком полетела в черноту двора.
— Что случилось, Жоан, то случилось, — сказал он. — Теперь уже ничего не изменишь.
— Да я и не хочу ничего менять. Само пройдет. Просто ты во мне. Почему я все время к тебе прихожу? Почему стою под дверью? Жду тебя, хоть ты меня вышвырнешь, а я все равно приду снова? Я знаю, ты мне не веришь, думаешь, у меня какие-то еще свои причины. Да только какие? Если бы то, другое, владело мной сполна, я бы не приходила. Я бы позабыла тебя. Вот ты решил, будто я ищу в тебе чувство опоры. Это не так. Я любви ищу.