Улицы. Город. Меркнущий багрянец неба. Меж вереницами домов тускнеет палитра рассвета — алый, белый, голубой. Ветер, льнущий к углам бистро, как ластящаяся кошка. Наконец-то люди, воздух после суток ожидания в душном гостиничном номере. Равич шел вдоль по улице, что начинается за «Шехерезадой». Деревья в пеналах решеток, в свинцовых тисках ночного города хотя и робко, но все равно дышали свежестью леса. Он вдруг ощутил страшную полуобморочную усталость и опустошение. «Если все бросить, — нашептывало что-то внутри, — если все просто бросить, забыть, как змея сбрасывает старую, полинялую кожу? Какое мне дело до этой мелодрамы былых, почти забытых времен? Какое мне дело даже до этого ничтожества, ведь оно — всего лишь мелкий, случайный винтик, тупое орудие дремучего Средневековья, вдруг затмившего собой самое сердце Европы?»
Какое ему до всего этого дело? Запоздалая встречная шлюха попыталась заманить его в подворотню. Уже под аркой она распахнула полы платья, которое, едва она развязала поясок, раскрылось, как крылья летучей мыши. Рыхлое тело смутно мерцало в полумраке. Длинные черные чулки, черный треугольник лона, черные впадины глаз, в которых уже не видно зрачков; дряблая, растленная плоть, гниль, которая вот-вот начнет фосфоресцировать…
Тут же, разумеется, и сутенер, прислонился к дереву, цигарка на губе, следит. По улице уже катят фургоны зеленщиков, усталые битюги, сонно кивая головами, везут тяжело, в натяг, бугры мышц так и ходят под кожей. Пряный дух трав, вилки цветной капусты, смахивающие на окоченелые мозги в оправе зеленых листьев. Пунцовый блеск помидоров, корзины с фасолью, луком, сельдереем, черешней.
Так какое же ему до всего этого дело? Одним больше, одним меньше. Одним из сотен тысяч, которые ничуть не лучше, а то и похуже. Одним меньше. Его вдруг словно током ударило. Он даже остановился. Вот оно! И в голове все разом прояснилось. Вот оно! Этим-то они и пользуются, благодаря этому всех и оседлали — люди устали, предпочитают забыть, каждый говорит «мне-то какое дело?». Вот оно! Одним меньше! Да, пусть одним меньше — казалось бы, пустяк, но это все! Все! Он не торопясь достал из кармана сигарету, не торопясь закурил. И внезапно, пока желтый огонек спички высвечивал изнутри пещерку его ладоней с бороздами морщин, он ясно осознал: да, теперь он убьет Хааке, и ничто его не остановит. Почему-то вдруг это оказалось важнее всего. И дело тут вовсе не в его личной мести. Тут гораздо больше. Как будто, не сделай он этого, он окажется виновником чудовищного преступления — и мир из-за его бездействия понесет невозвратимую утрату. Краем сознания он прекрасно понимал, что на самом деле это не так, — и все равно, презрев все рассуждения, все доводы логики, мрачная решимость вздымалась и крепла в его крови, словно от нее исходят незримые волны чего-то по-настоящему великого, что случится позже. Он знал — Хааке всего-навсего рядовой порученец ужаса; но он знал теперь и другое: важно, бесконечно важно его убить.
Огонек в пещерке ладоней потух. Он отбросил спичку. Паутина сумерек еще окутывала кроны деревьев. Серебристая пряжа, подхваченная пиццикато просыпающихся воробьев. Он с изумлением оглядывался по сторонам. Что-то в нем изменилось. Незримый суд свершился, приговор оглашен. С какой-то болезненной отчетливостью он видел деревья, желтую стену дома, серый чугун ограды, улицу в голубоватой дымке — и ясно понимал, что никогда ничего из этого не забудет. И лишь в эту секунду он окончательно осознал: он убьет Хааке, и это будет не его личное дело, а нечто гораздо большее. Это будет начало.
Он как раз проходил мимо «Осириса». Из дверей вывалилось несколько пьяных. Глаза остекленевшие, морды красные. Такси не было. Чертыхаясь, они постояли немного, потом тяжело, вразвалку пошли пешком, громко переговариваясь и гогоча. Говорили по-немецки.
Равич вообще-то направлялся в гостиницу. Но сейчас передумал. Вспомнил, что говорила ему Роланда: в последнее время в «Осирисе» частенько бывают немцы. Он вошел.
В своем неизменном строгом платье гувернантки Роланда стояла возле бара, холодно наблюдая за происходящим. Сотрясая декор египетских древностей, из последних сил гремела усталая пианола.
— Роланда! — окликнул Равич.
Она обернулась.
— Равич! Давненько ты у нас не был. Очень кстати, что ты пришел.
— А что такое?
Он встал рядом с ней возле бара, поглядывая в зал. Гостей оставалось уже немного. Да и те сонно клевали носом за столиками.
— Все, я здесь заканчиваю, — сообщила она. — Через неделю уезжаю.
— Совсем?
Она кивнула и извлекла из выреза платья телеграмму.
— Вот.
Равич развернул, пробежал глазами, отдал.
— Тетушка твоя? Умерла наконец?
— Да, и я уезжаю. Уже объявила хозяйке. Она вне себя, но сказала, что меня понимает. Жанетта меня заменит. Но ей еще долго осваиваться. — Роланда рассмеялась. — Бедная хозяйка. Она-то собиралась в этом году блистать в Каннах. На вилле у нее уже гостей полно. Она же у нас год назад графиней стала. Вышла замуж за старичка из Тулузы. По пять тысяч в месяц ему выплачивает, но с условием, что он из Тулузы ни ногой. А теперь ей здесь придется торчать.
— И что, правда открываешь свое кафе?
— Да. Целыми днями только и знаю, что бегаю, заказываю все. В Париже-то дешевле. Материал вот на портьеры. Взгляни, как тебе узорчик?
Теперь она извлекла из выреза платья мятый лоскут. Цветы на желтом фоне.
— Красота, — сказал Равич.
— За треть цены. Распродажа с прошлого сезона. — Глаза Роланды светились радостным теплом. — Триста семьдесят франков сэкономила. Неплохо, правда?
— Замечательно. Ну а замуж?
— Конечно.
— Зачем тебе замуж, Роланда? Куда торопиться? Почему бы тебе, пока ты сама себе хозяйка, сперва все свои дела не устроить, а уж потом и замуж можно?
Роланда от души рассмеялась.
— Много ты понимаешь в коммерции, Равич! Без хозяина дело не пойдет. Раз кафе — значит, должен быть хозяин. Уж мне ли не знать?
Она стояла перед ним, крепкая, спокойная, уверенная в себе. Она уже все обдумала. Раз кафе — значит, хозяин.
— Хотя бы денежки свои на него не торопись переписывать, — посоветовал Равич. — Сперва погляди, как дело пойдет.
Она снова рассмеялась.
— Да знаю я, как оно пойдет. Мы же не дураки, не враги себе. К тому же делом будем повязаны. А мужик, какой он хозяин, если денежки у жены? Нет, мне прощелыга-иждивенец ни к чему. Мне такой нужен муж, чтобы я его уважала. А как я его буду уважать, если он за каждым сантимом ко мне бегать будет? Согласен?
— Пожалуй, — сказал Равич, хотя согласен не был.
— Вот и хорошо. — Она удовлетворенно кивнула. — Выпьешь чего-нибудь?
— Сегодня ничего. Надо идти. Я просто так заглянул. Мне завтра работать с утра.
Она слегка удивилась.
— Да ты трезвый как стеклышко. Может, девочку хочешь?
— Нет.
Одним мановением руки Роланда направила двух девиц к гостю, который обмякшим мешком уснул на банкетке. Остальные их товарки веселились вовсю. Лишь немногие еще сидели на высоких табуретках, расставленных в два ряда посреди зала. Прочие же, словно детвора зимой на льду, устроили катание на гладких каменных плитах коридора: попарно подхватывали третью, присевшую на корточки, и во всю прыть тащили ее за собой. Развевались волосы, тряслись упругие груди, белели плечи, ничего уже не прикрывали коротенькие шелковые комбинашки, девицы верещали от восторга, и весь «Осирис» внезапно превратился чуть ли не в Аркадию, в этакую хрестоматийную обитель цветущей невинности.
— Лето, — снисходительно вздохнула Роланда. — Пусть маленько развеются хотя бы с утра. — Она вскинула на него глаза. — В четверг у меня прощальный вечер. Хозяйка дает обед в мою честь. Придешь?
— В четверг?
— Ну да.
Четверг, думал Равич. Через неделю. Целая неделя еще. Семь дней — как семь лет. Четверг — тогда уже все давно будет исполнено. Четверг — разве можно так далеко загадывать?
— Конечно, — сказал он. — А где?
— Здесь. В шесть.
— Хорошо. Обязательно приду. Счастливо отоспаться, Роланда.
— И тебе тоже, Равич.
…Это накатило, когда он ввел ретрактор. Его словно обдало удушливой волной, даже в глазах потемнело. Он на миг замер. Перед ним алым пятном вскрытая брюшная полость, легкий парок от прокипяченных стерильных салфеток для работы на кишечнике, кровь, слегка сочащаяся из тонких сосудов под зажимами, — тут он поймал на себе встревоженный, непонимающий взгляд Эжени, в металлическом свете ламп отчетливо увидел и широкое лицо Вебера, каждый волосок на его усах, дырочки пор на распаренной коже — и только тогда окончательно пришел в себя и продолжил работу.
Он уже ушивал рану. Вернее, не он, а его руки, они работали сами, машинально. Полость закрывалась. А он чувствовал только, как по рукам от подмышек и плеч струится холодный пот. И по всему телу тоже.
— Вы не закончите? — спросил он у Вебера.
— Разумеется. А что такое?
— Да ничего. Жара. Не выспался.
Озабоченный взгляд Эжени не укрылся и от Вебера.
— Бывает, Эжени, — сказал он. — Даже с великими.
Перед глазами все слегка плыло. И жуткая усталость. Вебер продолжил накладывать шов. Равич помогал автоматически. Язык во рту чудовищно разбух. И как будто ватный. Он старался дышать реже. Маки, думал он. Алые маки во Фландрии. Алое пятно вскрытой раны. Раскрывшийся цветок мака, алое бесстыдство чуда и тайны, жизнь, трепетная, беззащитная, совсем близко под руками и скальпелем. Внезапное подрагивание рук, словно откуда-то издалека, незримым магнитом, сама смерть под локоть подталкивает. «Так я не могу оперировать, — пронеслось в голове. — Пока не пройдет, не могу».
Вебер уже смазывал йодом закрытый шов.
— Готово дело.
Эжени опустила изножье операционного стола и тихо вывезла каталку из операционной.
— Сигарету? — предложил Вебер.
— Нет. Мне бы уйти. Уладить кое-что. Тут дел не осталось?
— Нет. — Вебер смотрел на Равича с удивлением. — Куда вы так спешите? Может, выпьете хотя бы вермута с содовой или еще чего-нибудь прохладительного?