— Четыре сорок. — Касса затарахтела.
— А четыре кофе и четыре безе?
— Три шестьдесят.
Лошадь, сияя от восторга, смотрела на Роланду. Больше ей просто ничего не приходило в голову.
Девушки снова сгрудились вокруг кассы.
— А сколько получилось всего, мадам Роланда?
Роланда продемонстрировала чек со столбцом цифр.
— Всего сто пять восемьдесят.
— А вы сколько на этом заработаете?
— Франков тридцать. Это из-за шампанского, с него доход хороший.
— Отлично! — обрадовалась Лошадь. — Очень хорошо! Пусть всегда так и будет!
Роланда снова подошла к Равичу. Глаза ее сияли, как сияют только глаза счастливых влюбленных и удачливых коммерсантов.
— Прощай, Равич. И не забудь, о чем я тебе говорила.
— Не забуду. Прощай, Роланда.
И она пошла, прямая, энергичная, смелая, не ведая сомнений в своей правильной жизни и ясном, благополучном будущем.
Равич с Морозовым сидели в «Фуке». Было девять вечера. На террасе было битком. Вдалеке, уже за Триумфальной аркой, белым, льдистым светом разгорались два фонаря.
— Крысы побежали из Парижа, — сообщил Морозов. — В «Интернасьонале» уже три номера пустуют. Такого с тридцать третьего года не припомню.
— Ничего, новые беженцы понаедут и все займут.
— Это откуда же? У нас были русские, итальянцы, поляки, испанцы, немцы…
— Французы, — проронил Равич. — От границы. Как в прошлую войну.
Морозов взялся за свой бокал, но тот был пуст. Он подозвал официанта.
— Еще графин «Пуйи», — заказал он. Потом обратился к Равичу: — А у тебя какие виды?
— На роль крысы?
— Именно.
— Крысам в наше время тоже паспорта и визы нужны.
Морозов глянул на него с недоверчивой усмешкой.
— Можно подумать, они у тебя раньше имелись. И тем не менее ты пожил в Вене и в Цюрихе, в Испании и в Париже. Сейчас самое время отсюда сматываться.
— Куда? — спросил Равич, берясь за принесенный официантом графин. Запотевшее стекло приятно холодило ладонь. Он разлил легкое вино по бокалам. — В Италию? Там гестапо прямо на границе нашего брата ждет не дождется. В Испанию? То-то фалангисты обрадуются.
— В Швейцарию?
— Швейцария слишком мала. Я в Швейцарии три раза был. Каждый раз меня уже через неделю отлавливала полиция и отправляла обратно во Францию.
— В Англию. До Бельгии, а оттуда зайцем.
— Исключено. Задержат в порту и спровадят обратно в Бельгию. А в Бельгии эмигранту жизни нет.
— В Америку тебе тоже нельзя. Как насчет Мексики?
— Там и без меня беженцев полно. И тоже хоть какие-то документы нужны.
— А у тебя совсем никаких?
— Было несколько справок на разные имена об освобождении из мест заключения, где я отбывал наказание за незаконное пересечение границы. Словом, мандат не самый подходящий. Я их, конечно, сразу же рвал и выбрасывал.
Морозов молчал.
— Кончилось бегство, старина Борис, — сказал Равич. — Рано или поздно оно всегда кончается.
— Но ты хоть понимаешь, что тебя здесь ждет, если война начнется?
— Само собой. Французский концлагерь. А в нем ничего хорошего, потому что ничего не готово.
— А потом?
Равич пожал плечами:
— Не стоит слишком далеко загадывать.
— Допустим. Но ты сознаешь, чем это пахнет, если тут все вверх дном пойдет, а ты в концлагере куковать будешь? До тебя немцы могут добраться.
— Как и до многих других. Может быть. А может, нас успеют вовремя выпустить. Кто знает?
— А потом?
Равич достал из кармана сигарету.
— Да что об этом говорить, Борис? Мне из Франции не выбраться. Куда ни кинь — всюду клин. Да я и не хочу никуда.
— Как это никуда не хочешь?
— Да вот так. Думаешь, я сам об этом не думал? Не могу объяснить. Не объяснить это. Не хочу больше никуда.
Морозов молчал, рассеянно глядя по сторонам.
— А вот и Жоан, — вдруг бросил он.
Она сидела за столиком с каким-то мужчиной, довольно далеко от них, на той террасе, что выходит на проспект Георга Пятого.
— Знаешь его? — спросил Морозов.
Равич еще раз глянул в ту сторону.
— Нет.
— Что-то быстро она их стала менять.
— Торопится жить, — равнодушно проронил Равич. — Как и большинство из нас. До потери пульса — лишь бы урвать, лишь бы успеть.
— Можно назвать это и иначе.
— Можно. Суть от этого не изменится. Смятение души, старина. За последнюю четверть века это стало всеобщим недугом. Никто уже не надеется тихо-мирно дожить до старости на свои сбережения. Запахло пожаром, вот каждый и спешит ухватить хоть что-нибудь. Не ты, конечно. Ты у нас философ, проповедник простых житейских радостей.
Морозов не отвечал.
— Она же ничего не смыслит в шляпах, — без перехода продолжил Равич. — Ты только глянь, что она нахлобучила! И вообще у нее со вкусом неважно. Но в этом ее сила. Культура — она расслабляет. А решают все в конечном счете простейшие жизненные инстинкты. Ты первый — превосходное тому подтверждение.
Морозов ухмыльнулся:
— Мечтатель ты наш заоблачный, дались тебе мои низменные житейские удовольствия… Пойми: чем проще вкусы, тем больше у человека радости в жизни. Такой не будет от тоски изводиться. Когда тебе седьмой десяток пошел, а ты, как юнец, все еще за любовью гоняешься, ты просто идиот. Это все равно что с шулерами крапленой колодой играть да еще и на выигрыш рассчитывать. Хороший бордель — вот тебе и отрада, и покой для души. В заведении, куда я частенько наведываюсь, шестнадцать молодок. За сущие гроши тебя там ублажат, как падишаха. И это ласки без обмана, не то что скудные подачки, по которым тоскует иной раболепный воздыхатель, раб любви. Да-да, раб любви…
— Я прекрасно тебя слышу, Борис.
— Ну и ладно. Тогда давай допьем. Винцо легкое, прохладное. И давай дышать этим серебристым парижским воздухом, покуда он еще не отравлен.
— Вот это верно. Ты обратил внимание: в этом году каштаны второй раз зацвели?
Морозов кивнул. Потом многозначительно указал глазами на небо, где, наливаясь недобрым красноватым сиянием, над темными крышами ярко поблескивал Марс.
— Ага. Вон и Марс, бог войны, в этом году подошел к Земле как никогда близко. — Он усмехнулся. — Подожди, скоро в газетах пропечатают про какого-нибудь новорожденного с родимым пятном в форме меча. И про то, как где-то выпал кровавый дождь. Для полного комплекта знамений недостает только какой-нибудь зловещей средневековой кометы.
— Да вот же она. — Равич кивнул на бегущую красную строку новостей над зданием газетной редакции, где, вспыхивая, мчались друг за другом очередные сенсации, и на толпу зевак, что стояли внизу, молча задрав головы.
Какое-то время они тоже сидели, ни слова не говоря. На краю тротуара уличный музыкант наигрывал на гармошке «Голубку». Тут же объявились и торговцы коврами со своими шелковыми кешанами на плече. Между столиками сновал мальчонка, предлагая фисташки. Казалось, вечер как вечер, но лишь до той поры, покуда не побежали первые разносчики газет. Вечерние выпуски шли нарасхват, и уже вскоре терраса ресторана, где за каждым столиком белела раскрытая газета, напоминала скопище огромных бабочек, что, тихо шелестя и подрагивая крыльями, жадно присосались каждая к своему цветку.
— Жоан уходит, — сообщил Морозов.
— Где?
— Да вон.
Жоан переходила улицу наискосок, направляясь к зеленому кабриолету, припаркованному на Елисейских полях. Сопровождавший ее кавалер обошел машину и сел за руль. Это был довольно молодой еще человек без шляпы. Он уверенно вывел свой шикарный приземистый «делайе» из плотного ряда стоявших вдоль тротуара машин.
— Красивая машина, — только и заметил Равич.
— Да уж, колеса хоть куда, — неодобрительно пропыхтел Морозов. А потом с досадой добавил: — Наш стальной, наш несгибаемый Равич! Безупречный наш европеец! Красивая машина! Нет бы сказать — стерва шлюхастая! Это я бы еще понял.
Равич усмехнулся:
— Это как посмотреть. Шлюха или святая — это не от нее, это только от тебя самого зависит. Тебе, исправный ходок по борделям, с твоими шестнадцатью молодками этого не понять. Любовь не торговля, она не ищет барышей и даже не стремится окупить затраты. А фантазии — ей достаточно пары гвоздиков, чтобы набросить на объект желаний свое дымчатое покрывало. А уж какие это гвоздочки — золотые, медные или просто ржавые, ей не важно. За что зацепилась, на том и попалась. Что розовый куст, что терновник — под ее покрывалом, сотканным из перламутровых нитей лунного света, все превращается в сказку из «Тысячи и одной ночи».
Морозов глотнул вина.
— Слишком много говоришь, — буркнул он. — К тому же все это неправда.
— Знаю. Но в кромешной тьме, Борис, даже светлячок — маячок.
От площади Звезды мягкой серебристой поступью пришла блаженная прохлада. Равич приподнял запотевший бокал вина. Влажное стекло приятно холодило руку. Вот так же холодна его жизнь под горячим биением сердца. Ее уже окутало глубокое дыхание ночи, а вместе с холодом пришло и полное равнодушие к собственной судьбе. К судьбе, к будущему. Где, когда он уже что-то похожее испытывал? В Антибе, вспомнилось ему. Когда он понял, что Жоан его бросит. Именно тогда накатило равнодушие, обернувшееся полным покоем. Как вот и сейчас решение не спасаться бегством. Хватит бегать. Одно с другим как-то связано. Месть и любовь — и то и другое свершилось в его жизни. Этого довольно. Может, это и не все, но мужчина, пожалуй, и не вправе требовать большего. А ведь он ни того ни другого уже и не ждал. А теперь он убил Хааке и все равно не уехал из Парижа. Так и надо: одно к одному. Кто использовал шанс, тот должен его и предоставить. И это не покорность судьбе, это спокойствие окончательного решения, пусть и принятого вопреки всякой логике. Зато вместо нерешительности в нем теперь твердость. Он ждет, он собран, он спокойно смотрит по сторонам. Это какое-то странное, неизъяснимое доверие к судьбе, когда на кону твоя жизнь, а сам ты замер перед решающим шагом. И застыли все реки. И зеркало ночи простерлось вокруг гигантским озером; утро покажет, куда потекут его воды.