у.
— Родственники, — объясняла всем и каждому Леони Вагнер. — Это все родственники из Чикаго, они нам помогли. Денег прислали и визу выхлопотали. Только гостевую. Потом в Мексику придется перебираться. Родственники. У нас родственники там.
Ей было неловко. Под взглядами остающихся она чувствовала себя дезертиром. Ей хотелось как можно скорее уехать. Она сама помогала грузить вещи в фургон. Лишь бы скорее в машину, лишь бы за угол — только тогда она вздохнет с облегчением. Но ведь сразу же новые страхи накатят. Не отменят ли отплытие? Разрешат ли в Америке сойти на берег? А вдруг назад отправят? Страхам не было конца. И так уже годы.
У холостяка Штольца, кроме книг, и вещей-то почти не было. Один чемодан, все остальное — библиотека. Инкунабулы, раритеты, новые книги. Рыжий, весь обросший, встрепанный, он стоял молча.
Между тем постояльцев из числа остающихся набиралось перед входом все больше. Почти все хранили молчание. Разглядывали пожитки, смотрели на фургон.
Наконец все погрузили.
— Ну, до свидания, — смущенно сказала Леони Вагнер. — Или гуд бай. — Она нервно засмеялась. — Или адьё. Теперь даже и не знаешь, как попрощаться. — Она заглядывала остающимся в глаза, пожимала кому-то руки. — Родственники у нас там, — приговаривала она. — Родственники. Самим-то нам бы ни в жизнь… — Вскоре она и вовсе умолкла.
Доктор Эрнст Зайденбаум дружески похлопал ее по плечу.
— Не переживайте. Кому-то везет, кому-то не очень.
— Большинству — не очень, — проронил эмигрант Визенхоф. — Жизнь есть жизнь. Счастливого пути.
Йозеф Штерн попрощался с Равичем, Морозовым и остальными. Счастливая улыбка афериста, только что обналичившего в банке поддельный чек, не сходила с его уст.
— Кто знает, как оно все обернется. Может, и после «Интернасьоналя» еще выпадет свидеться.
Сельма Штерн уже сидела в машине. Холостяк Штольц прощаться не стал. Виза и билет у него были только до Португалии. Слишком незначительный повод, чтобы разводить сантименты. Когда фургон тронулся, он лишь вяло махнул рукой.
Оставшиеся все еще стояли у входа, понурым видом напоминая стайку кур под дождем.
— Пошли! — бросил Морозов Равичу. — «Катакомба» ждет! Тут без кальвадоса не обойтись.
Едва они успели сесть, как в подвал ввалились остальные. Их внесло, как палую листву порывом осеннего ветра. Двое раввинов, бледные, с жидкими бороденками, Визенхоф, Рут Гольдберг, шахматный автомат Финкенштайн, фаталист Зайденбаум, сколько-то супружеских пар, шестеро-семеро детишек, собиратель импрессионистов Розенфельд (он все еще так и не уехал), пара-тройка подростков и несколько совсем уж дряхлых стариков и старух.
Для ужина было еще рановато, но, похоже, возвращаться в тишину и унылое одиночество гостиничного номера никому не хотелось. Вот они и собрались вместе. Тихие, пришибленные, покорные своей участи. Они уже столько горя хлебнули — им почти все было безразлично.
— Аристократия отчалила, — изрек Зайденбаум. — Отныне у нас здесь общая камера смертников или приговоренных пожизненно. Избранный народ! Любимцы Иеговы к погромам готовы! Да здравствует жизнь!
— Как-никак есть еще Испания, — буркнул Финкенштайн, расставляя на доске фигуры: перед ним на столе лежало шахматное приложение газеты «Матэн».
— Ну конечно, Испания. Там фашисты спешат расцеловать всех евреев прямо на границе.
Официантка, расторопная толстуха, принесла кальвадос. Зайденбаум нацепил пенсне.
— Большинство из нас даже на это не способны, — пророкотал он. — Напиться и то не умеем. Хотя бы на одну ночь залить свою тоску-печаль. Даже этого не умеем. Жалкие потомки Агасфера. Впрочем, тут и вечный скиталец впал бы в отчаяние: нынче, без бумаг и виз, он бы далеко не ушел.
— Так выпейте с нами, — предложил Морозов. — Кальвадос отличный. Слава богу, хозяйка еще не распробовала. Иначе наверняка бы уже задрала цену.
Зайденбаум покачал головой:
— Я не пью.
Равич наблюдал за странным небритым человеком, который то и дело вытаскивал из кармана зеркальце и нервно в него смотрелся.
— Это кто? — спросил он у Зайденбаума. — Раньше я его здесь не видел.
Зайденбаум скривил губы в улыбке.
— Это новый Аарон Гольдберг.
— Что? Неужто эта веселая вдова так быстро выскочила замуж?
— Да нет. Просто продала ему паспорт старика Гольдберга. Две тысячи франков. Но вот незадача: у Гольдберга была седая борода. Теперь новый Гольдберг срочно отращивает себе такую же. Чтобы было, как на паспортной фотографии. Видите, он то и дело ее пощипывает. Пока бороды похожей не заведет, паспортом пользоваться не рискует. Вступил в гонку со временем.
Равич все еще смотрел на мужчину, который нервно теребил свою жидкую щетину, мысленно сверяя ее с чужим паспортом.
— Всегда же можно сказать, мол, бороду огнем спалило.
— А что, неплохая идея. Я ему передам. — Сняв пенсне, Зайденбаум покачал его на пальце. — Вообще-то там жуть что творится, — добавил он с усмешкой. — Две недели назад это была всего лишь выгодная сделка. А сейчас Визенхоф уже ревнует, а Рут Гольдберг в крайнем затруднении. Вот она — нечистая сила документа! По бумагам-то получается, что он ей муж.
Он встал и направился к столику новоиспеченного Аарона Гольдберга.
— Нечистая сила документа — это мне нравится, — одобрил Морозов. — Что сегодня делаешь?
— Сегодня вечером Кэте Хэгстрем отплывает в Америку на «Нормандии». Везу ее в Шербур. На ее машине. Потом на той же машине обратно, отгоню в гараж. Кэте ее продала хозяину гаража.
— А дорогу она осилит?
— Конечно. Ей уже ничто повредить не может. К тому же на корабле хороший врач. А в Нью-Йорке… — Он передернул плечами.
В «катакомбе» стояла затхлая, мертвая духота. Окон в подвале не было. Под запыленной искусственной пальмой сидела пожилая супружеская чета. Оба были просто убиты горем, которое окружало их, словно стеной. Сидели неподвижно, молча взявшись за руки; казалось, им никогда уже не подняться.
Равича вдруг охватила тоска: словно все горести и печали людские заперты в этом склепе, куда не проникают лучи дневного света. Тусклое желтоватое марево запыленных электрических ламп только усугубляло это ощущение. Тишина, молчание, шепотки, перелистывание бумаг, уже тысячу раз смотренных-пересмотренных, перекладывание и пересчет документов и денег, безмолвная неподвижность, покорное ожидание конца, изредка, от отчаяния, вспышка судорожной отваги, привычный гнет бесконечных, годами длящихся унижений, ужас оттого, что ты загнан в угол, откуда уже ни выхода, ни дороги, хоть на стену лезь, — сейчас он буквально кожей, физически ощущал все это и чуял запах, запах страха, последнего, безмолвного, неимоверного, смертного страха, и вспомнил, когда и где он чуял этот запах в последний раз: в концлагере, когда туда пригоняли людей, только что взятых прямо на улице, выхваченных из теплых постелей, — как они, свежеиспеченные арестанты, стояли в бараках, не ведая, что с ними будет дальше…
За столом рядом с ним сидели двое. Женщина средних лет, гладкие волосы расчесаны на пробор, и ее муж. Возле них стоял мальчик лет восьми. Очевидно, ходил между столиками, слушал разговоры взрослых, а теперь вернулся.
— Почему мы евреи? — вдруг спросил он у женщины.
Та ничего не ответила. Равич взглянул на Морозова.
— Мне пора, — бросил он. — В клинику.
— Я тоже пойду.
Они поднялись по лестнице.
— Что через край, то через край, — вздохнул Морозов. — Это я ответственно, как бывший антисемит, тебе заявляю.
После «катакомбы» клиника являла собой зрелище чуть ли не оптимистическое. Конечно, и здесь в воздухе пахло бедой, болезнями, мукой, но за этим хотя бы ощущалась какая-то логика, какой-то смысл. Понятно было, почему все так, а не иначе, что можно делать, а что нельзя. Здесь тебя ставили перед фактами, ты смотрел им в лицо и мог попытаться хоть что-то предпринять.
Вебер сидел у себя в кабинете и читал газету. Равич заглянул ему через плечо.
— Весело, да? — только и спросил он.
Вебер в ярости швырнул газету на пол.
— Продажная шайка! Пятьдесят процентов наших политиков повесить мало!
— Девяносто, — уточнил Равич. — Что-нибудь слышно про ту пациентку у Дюрана?
— Да с ней все в порядке. — Вебер нервно потянулся за сигарой. — Для вас, Равич, это, конечно, пустяки. Но я-то француз!
— Ну конечно, я же вообще никто. Но был бы рад, если бы Германия пала всего лишь так же низко, как Франция.
Вебер поднял на него глаза.
— Я вздор несу. Извините. — От волнения он даже забыл прикурить. — Войны не может быть, Равич! Этого просто быть не может! Все это брехня и пустые угрозы. А в последнюю минуту все как-нибудь рассосется. — Он помолчал немного. Куда подевалась его былая уверенность… — В конце концов, у нас еще есть линия Мажино! — заключил он на манер заклинания.
— Конечно, — подтвердил Равич без особой убежденности. Сколько он уже таких заклинаний слышал. Разговоры с французами обычно именно ими и кончались.
Вебер отер пот со лба.
— Дюран все свои капиталы в Америку перевел. Мне секретарша его шепнула.
— Очень на него похоже.
Вебер смотрел на Равича глазами затравленного моржа.
— Он не один такой. Мой шурин все свои французские ценные бумаги на американские обменял. Гастон Нерэ все накопления обратил в доллары и держит в сейфе. А Дюпон, по слухам, несколько мешков золота в саду зарыл. — Вебер вскочил. — Нет, не могу об этом говорить. Лично я отказываюсь! Отказываюсь верить! Это невозможно. Невозможно так предавать, так продавать Францию! В роковой час, я уверен, все встанут как один!
— Конечно, все, — без тени улыбки притворно поддакнул Равич. — Особенно политики и промышленные магнаты, даром что они уже сейчас с Германией вовсю делишки обтяпывают.
Вебер было дернулся, но тут же овладел собой.
— Равич… Давайте… Не лучше ли нам поговорить о чем-нибудь еще?
— Конечно, лучше. Я сегодня вечером везу Кэте Хэгстрем в Шербур. К полуночи вернусь.