Равич горько усмехнулся:
— Разве вы не знаете: беженцы — самые неудобные люди на свете. Для родины они предатели, а для чужбины — все еще иностранцы.
— А мне плевать. Единственное, чего я хочу, — это чтобы вас как можно скорее выпустили. Вы согласны указать меня в качестве вашего поручителя?
— Ну, если хотите… — Равич прекрасно знал, что этого не сделает. — Для врача везде найдется работа. — Равич вытирал руки. — Могу я вас попросить об одном одолжении? Позаботиться о похоронах Жоан Маду? Сам я, боюсь, не успею.
— Разумеется. Может, еще что-то нужно уладить? Наследство, еще что-нибудь?
— Это предоставим полиции. Не знаю, есть ли у нее родственники и где они. Да мне и все равно.
Он уже одевался.
— Прощайте, Вебер. Приятно было у вас работать.
— Прощайте, Равич. Но мы еще за кесарево не рассчитались.
— Эти деньги пусть пойдут на похороны. Хотя они наверняка дороже обойдутся. Давайте я вам еще оставлю.
— Исключено. Исключено, Равич. Где вам хотелось бы ее похоронить?
— Не знаю. На каком-нибудь кладбище. Я вам оставлю ее имя и адрес. — Взяв бланк для счета, он записал на нем все необходимое.
Вебер сложил листок и сунул под пресс-папье — кусок хрусталя, увенчанный серебряной овечкой.
— Хорошо, Равич. Думаю, через пару дней меня тоже здесь не будет. Без вас мы все равно уже столько оперировать не сможем.
Он проводил Равича до двери.
— Прощайте, Эжени, — сказал Равич.
— Прощайте, господин Равич. — Она опять на него глянула. — Вы сейчас в гостиницу?
— Да. А что?
— Да так, ничего. Просто подумала…
Было уже темно. Перед гостиницей стоял грузовик.
— Равич! — донесся до него голос Морозова из ближайшего подъезда.
— Борис? — Равич остановился.
— У нас полиция.
— Я так и думал.
— У меня есть удостоверение личности Ивана Клюге. Ну помнишь, русский, тот, что умер. Еще полтора года действительно. Пошли со мной в «Шехерезаду». Фотографию переклеим. Подыщешь другую гостиницу, запишешься русским эмигрантом.
Равич покачал головой.
— Слишком рискованно, Борис. В войну поддельные документы — штука опасная. Лучше уж вовсе без бумаг.
— Что же ты будешь делать?
— В гостиницу пойду.
— Ты как следует все обдумал, Равич? — спросил Морозов.
— Да, вполне.
— Вот черт! Они же бог весть куда тебя засунуть могут!
— В любом случае Германии уже не выдадут. Одним страхом меньше. В Швейцарию тоже не выдворят. — Равич улыбнулся. — Впервые за семь лет полиция захочет нас в стране оставить. Понадобилась война, чтобы мы сподобились такой чести.
— Поговаривают, в Лоншане оборудовали концентрационный лагерь. — Морозов потеребил бороду. — Стоило тебе из немецкого концлагеря бежать, чтобы во французский пожаловать.
— Может, нас скоро снова выпустят.
Морозов промолчал.
— Борис, — сказал Равич, — обо мне не тревожься. В войну врачи всегда нужны.
— Под каким же именем ты изволишь себя арестовать?
— Под своим, настоящим. Я его здесь только один раз называл, пять лет назад. — Равич помолчал немного. — Борис, — сказал он, — Жоан умерла. В нее стреляли. Сейчас она в морге в клинике Вебера. Ее надо похоронить. Вебер обещал все устроить, но я не уверен: может, его раньше мобилизуют. Возьмешь это на себя? Не спрашивай ни о чем, просто скажи «да», и дело с концом.
— Вот черт, — буркнул Морозов.
— Ну и хорошо. Значит, после войны встречаемся у Фуке?
— На какой стороне? Елисейские или Георга Пятого?
— Георга Пятого. Какие же мы идиоты. Герои сопливые. Прощай, Борис.
— Вот черт, — прокряхтел Морозов. — Даже попрощаться по-человечески — и то нам стыдно. Дай я хоть тебя обниму, идиот несчастный!
Он расцеловал Равича в обе щеки. Равича уколола его борода и обдало крепким настоем трубочного табака. Приятного мало. Он направился в гостиницу.
Все эмигранты столпились в «катакомбе». Прямо как первые христиане, подумал Равич. Первые европейцы. Под искусственной пальмой за письменном столом сидел человек в штатском: он проводил регистрацию.
Двое полицейских охраняли дверь, хотя никто и не думал бежать.
— Паспорт? — спросил полицейский у Равича.
— Нету.
— Другие документы?
— Тоже нет.
— Находитесь нелегально?
— Да.
— Почему?
— Бежал из Германии. Документы получить не мог.
— Фамилия?
— Фрезенбург.
— Имя?
— Людвиг.
— Еврей?
— Нет.
— Профессия?
— Врач.
Чиновник записал.
— Врач? — переспросил он, беря какую-то бумажку. — А врача по фамилии Равич, случайно, не знаете?
— Нет.
— А тоже вроде как здесь живет. У нас тут на него заявление.
Равич твердо посмотрел полицейскому прямо в глаза. Эжени, мелькнуло в голове. То-то она полюбопытствовала, не в гостиницу ли он идет. То-то удивлялась, что он все еще на свободе.
— Говорю же вам: я знать не знаю постояльца с такой фамилией! — гаркнула хозяйка, стоя у двери кухни.
— А вы успокойтесь, — неприязненно бросил ей чиновник. — Вас и так оштрафуют за размещение постояльцев без регистрации.
— А я этим горжусь! Теперь уже и за человечность штрафуют! Что ж, валяйте!
Человек в штатском хотел было что-то ей ответить, но осекся и только досадливо отмахнулся. Хозяйка смотрела на него с явным вызовом. При своих связях наверху она, видимо, уже ничего не боялась.
— Соберите вещи, — устало сказал чиновник Равичу. — Смену белья и еды на сутки. И одеяло, если есть.
Равича отправили в номер в сопровождении полицейского. Двери многих комнат были раскрыты настежь. Он взял давно приготовленный чемодан и одеяло.
— Больше ничего? — спросил полицейский.
— Больше ничего.
— Остальное тут бросаете?
— Остальное тут бросаю.
— И это тоже?
Полицейский указал на ночной столик у кровати, на котором стояла маленькая деревянная фигурка мадонны: когда-то, еще вначале, Жоан прислала ее ему в гостиницу.
— И это тоже.
Они спустились вниз. Кларисса, горничная эльзаска, сунула Равичу пакет. Такие же пакеты Равич успел приметить и у остальных собравшихся.
— Это вам еда, — объявила хозяйка. — Чтобы с голоду не померли. Уверена, там, куда вас отправляют, ни черта еще не готово.
И снова испепелила взглядом человека в штатском.
— Хватит язык распускать! — досадливо прикрикнул он. Потом добавил: — Я, что ли, эту войну объявил?
— Но и тем более не они!
— Оставьте меня в покое! — Он глянул на полицейского. — Все готово? Выводите!
Темная людская масса пришла в движение. Равич увидел мужчину с женой, которой мерещились тараканы. Свободной рукой муж ее поддерживал. Другой рукой он держал сразу два чемодана: один под мышкой, второй за ручку. Его сынишка тоже тащил чемодан.
Равич кивком поздоровался.
— Инструменты и лекарства у меня с собой, — сказал он. — Не бойтесь.
Они влезли в кузов. Мотор затарахтел. Грузовик тронулся. Хозяйка стояла в дверях и махала им вслед.
— Куда хоть едем? — спросил кто-то у полицейского.
— Откуда мне знать? — ответил тот.
Равич оказался рядом с Розенфельдом и мнимым Аароном Гольдбергом. У Розенфельда под мышкой был рулон. А в рулоне — Сезанн и Гоген.
Розенфельд думал о чем-то своем.
— Испанская виза, — бормотал он. — Срок испанской визы истек, прежде чем… — Он умолк на секунду. — А стервятник все-таки смылся! — вдруг объявил он. — Маркус Майер. Вчера вечером отчалил в Америку.
Машину трясло. Стояли тесно, почти вплотную. И почти в полном безмолвии. Они свернули за угол. Машину качнуло, и Равич увидел фаталиста Зайденбаума. Того притиснули в самый угол.
— Такие вот делишки, — усмехнулся Зайденбаум.
Равич пошарил в карманах в поисках сигареты. Ничего не нашел. Но он вспомнил, что в чемодане вроде бы сигарет еще достаточно.
— М-да, — заметил он. — Человек многое способен выдержать.
Миновав Ваграмский проспект, машина выехала на площадь Звезды. Нигде ни огонька. Площадь тонула в кромешной мгле. Тьма стояла такая, что даже Триумфальной арки было не видно.