Булочник вздохнул с облегчением.
— А когда будет готово?
— Через шесть недель.
— Хорошо. — Булочник простился.
Мы с Фердинандом посидели еще какое-то время в мастерской.
— Неужели тебе потребуется на это шесть недель? — спросил я.
— Какое там. Дня четыре, от силы пять. Но ведь этому субчику правду не скажешь, не то он сразу примется высчитывать, сколько я зарабатываю в час, и почувствует себя обманутым. А вот шесть недель его устраивают. Как и принцесса Боргезе. Такова человеческая природа, дорогой Робби. Скажи я ему, что это швея, и портрет собственной жены уже не показался бы ему таким ценным. Кстати, это уже в шестой раз выясняется, что почившие в бозе женщины носили точно такие же драгоценности, как на этом вот портрете. Игра случая, что поделаешь. Неотразимого обаяния реклама — этот портрет славной Луизы Вольф.
Я огляделся. Неподвижные лица на стенах пристально смотрели на меня глазами, которые в действительности давно истлели. Это были портреты, не востребованные или не оплаченные родственниками. И все это были люди, которые тоже когда-то надеялись и дышали.
— Не настраивают ли они тебя на меланхолический лад, Фердинанд?
Он пожал плечами:
— Нет, скорее уж на цинический. Меланхолия возникает, когда думаешь о жизни, а цинизм — когда видишь, что делает из жизни большинство людей.
— Ну, иные все-таки живут по-настоящему…
— Конечно. Но они не заказывают портретов. — Он встал. — И слава Богу, Робби, что у людей есть эти мелочи, которые им кажутся важными, которые их поддерживают и защищают. Потому что одиночество — настоящее, без всяких иллюзий — это уже ступень, за которой следуют отчаяние и самоубийство.
Большое голое пространство мастерской заливали волнами сумерки. За стеной кто-то тихо ходил взад и вперед. Это была хозяйка. Она никогда не показывалась, если приходил кто-нибудь из нас. Она ненавидела нас, потому что думала, что мы натравливаем против нее Фердинанда.
Я вышел на улицу. Шумная сутолока ударила мне в грудь банным паром.
XI
Я шел к Пат. Впервые за все это время. До сих пор мы встречались всегда у меня или, когда мы куда-нибудь шли, она поджидала меня, около своего дома. И всегда все выглядело так, будто она заглянула сюда ненадолго. Я хотел знать о ней больше. Я хотел знать, как она живет. Мне пришло в голову, что не худо было бы прийти к ней с цветами. Это было нетрудно: городские скверы за ярмаркой зацвели пышным цветом. Я перелез через ограду и стал обрывать белую сирень.
— А вы что здесь делаете? — загремел вдруг надо мной раскатистый голос. Я выпрямился. На меня сердито смотрел мужчина с лицом цвета бургундского и лихо закрученными седыми усами. Не полицейский и не парковый сторож. Один из высших военных чинов в отставке, это сразу бросалось в глаза.
— Это не так трудно определить, — вежливым тоном ответил я. — Я здесь обламываю ветви сирени.
На миг мужчина потерял дар речи.
— А вы знаете, что здесь городской парк? — заорал он потом возмущенно.
Я рассмеялся.
— Разумеется, знаю! Или вы полагаете, что я держу это место за Канарские острова?
Мужчина позеленел от злости. Я испугался, что его хватит удар.
— А ну, немедленно вон отсюда, паршивец! — заорал он первоклассным казарменным басом. — Вы покушаетесь на общественное добро! Я велю вас забрать!
Тем временем я собрал достаточный букет.
— Да ты сначала поймай меня, дед! — поддразнил я старика, перемахнул через ограду и был таков.
Перед домом Пат я еще раз осмотрел свой костюм. Потом поднялся по лестнице, все время глядя по сторонам. Дом был новый, современной постройки — никакого сравнения с моим обветшалым помпезным бараком. На лестнице — красная дорожка, чего у фрау Залевски также не было. Не говоря уже о лифте.
Пат жила на третьем этаже. На двери красовалась внушительная латунная табличка: «Подполковник Эгберт фон Хаке». Я долго взирал на нее. Потом, прежде чем позвонить, машинально поправил галстук.
Открыла девушка в белой наколке и белоснежном переднике — не чета нашей косой Фриде. Мне вдруг стало как-то не по себе.
— Господин Локамп? — спросила она.
Я кивнул.
Она провела меня через небольшую переднюю и открыла дверь в комнату. Я бы не особенно удивился, если бы обнаружил в ней подполковника Эгберта фон Хаке при эполетах, поджидающего меня для допроса, — столь серьезное впечатление произвели на меня вывешенные в передней парадные портреты многочисленных генералов, мрачно уставившихся на меня, штафирку. Но навстречу мне своей красивой широкой походкой уже шла Пат, и комната немедленно превратилась в остров тепла и радушия. Я закрыл дверь и первым делом осторожно обнял ее. Потом вручил ей уворованную сирень.
— Вот! — сказал я. — С приветом от городской управы!
Она поставила ветки в большую глиняную вазу, стоявшую на полу у окна. Я тем временем огляделся в ее комнате. Мягкие приглушенные тона, немного старинной красивой мебели, дымчато-голубой ковер, пастельных оттенков занавеси, маленькие удобные кресла, обитые блеклым бархатом…
— Боже мой, Пат, как это тебе удалось найти такую комнату? — спросил я. — Ведь обычно комнаты сдают только с никому не нужной рухлядью да бессмысленными подарками, полученными ко дню рождения.
Она осторожно отодвинула вазу с цветами к стене. Я смотрел на ее узкий изогнутый затылок, прямые плечи и худющие руки. Смотрел и думал, что вот так, на коленях, она похожа на ребенка, который нуждается в защите. У нее были движения гибкого животного, и когда она поднялась и прижалась ко мне, то в ней уже ничего не осталось от ребенка, в глазах и губах опять появилось то выражение вопроса и тайны, которое свело меня с ума, так как я уже давно не верил, что оно еще есть в этом грязном мире.
Я положил руки ей на плечи. Было так хорошо чувствовать ее близость.
— Все это мои собственные вещи, Робби. Квартира принадлежала раньше моей матери. После ее смерти я отдала все, оставив себе две комнаты.
— Так, значит, это твоя квартира? — спросил я с облегчением. — А подполковник Эгберт фон Хаке проживает здесь на правах квартиранта?
— Нет, теперь уже не моя, — покачала она головой. — Мне не удалось сохранить ее за собой. От квартиры пришлось отказаться, а всю лишнюю мебель продать. Так что теперь я здесь сама квартирантка. Но что ты имеешь против старика Эгберта?
— Ничего. У меня лишь естественная робость перед полицейскими и штабс-офицерами. Я вынес ее со времен своей военной службы.
Она рассмеялась:
— Мой отец тоже был майор.
— Ну, майор — это еще терпимо, — сказал я.
— А ты знаешь старика Хаке? — спросила она.
Внезапно меня охватило недоброе предчувствие.
— Не такой ли это бравый коротыш с красным лицом, седыми усами да громовым голосом? Из тех, что любят прогуливаться в городском парке?
— Ага, попался! — рассмеялась она, посмотрев на букет сирени. — Нет, он высокий, бледный и в роговых очках.
— Тогда я его не знаю.
— Хочешь, я тебя с ним познакомлю? Очень милый человек.
— Избави Боже! Мой круг пока что очерчен мастерской и пансионом фрау Залевски.
В дверь постучали. Та же горничная вкатила низкий столик на колесиках. Тонкий белый фарфор, серебряный подносик с пирожными и еще такой же с неправдоподобно крошечными бутербродиками, салфетки, сигареты и бог весть что еще, — пораженный, я не мог оторвать от всего этого взгляда.
— Смилуйся, Пат! — наконец произнес я. — Да ведь это все как в кино. Я еще в парадной заметил, что мы стоим на разных ступенях социальной лестницы. Не забывай, что я привык есть с засаленной бумаги на подоконнике фрау Залевски в соседстве с доброй и верной спиртовкой. Сжалься над обитателем убогих пансионов, ежели он, потрясенный, раскокает тебе чашку!
Она рассмеялась.
— Нет уж, пожалуйста, не надо. Честь автомобилиста тебе этого не позволит. Ты ведь обязан быть ловким. — Она взялась за ручку маленького чайника. — Хочешь чаю или кофе?
— Чаю или кофе? А что, есть и то и другое?
— Да. Вот смотри!
— Великолепно! Как в лучших ресторанах! Недостает только музыки.
Она отклонилась в сторону и включила маленький портативный приемник, который я не заметил сразу.
— Итак, чего же ты хочешь — чаю или кофе?
— Кофе, простецкого кофе, Пат. Ведь я человек сельский. А что будешь ты?
— Я выпью с тобой кофе.
— А вообще ты пьешь чай?
— Да.
— Вот тебе на!
— Я уже начинаю привыкать к кофе. С чем ты будешь — с пирожными или бутербродами?
— И с тем и с другим, Пат. Нельзя упускать такие возможности. Потом я выпью и чаю. Хочу попробовать все, что у тебя есть.
Она со смехом наполнила мне тарелку. Я запротестовал:
— Довольно, довольно! Не забывай, что рядом с нами подполковник! А начальство любит умеренность в нижних чинах.
— Только в питье, Робби. Старик Эгберт сам обожает пирожные с кремом.
— Умеренность в комфорте тоже, — заметил я. — В свое время они здорово нас от него отучили.
Я стал перекатывать столик на резиновых колесиках взад и вперед. Его бесшумный ход по ковру был настолько приятен, что хотелось длить эту игру. Я огляделся. Все здесь гармонировало одно с другим.
— Да, Пат, — сказал я, — так, стало быть, жили наши предки!
Она рассмеялась.
— Ну что ты выдумываешь!
— Я не выдумываю. Констатирую ход времени.
— Ведь все это чистый случай, Робби, что у меня сохранились некоторые вещи.
Я покачал головой:
— Это не случай. И дело не в вещах. Дело в том, что стоит за ними. Прочность. Тебе этого не понять. Это может понять лишь тот, кто этого лишен.
Она посмотрела на меня.
— Но ведь и ты мог бы все это иметь, если б всерьез захотел.
Я взял ее за руку.
— Но я не хочу, Пат, это верно. Я бы самому себе показался тогда авантюристом. Нашему брату лучше всего жить в раздрызге. К этому привыкаешь. Это в духе времени.
— И весьма удобно.