Я засмеялся.
— Может быть, и так. А теперь налей-ка мне чаю. Хочется попробовать.
— Нет, — сказала она, — останемся пока при кофе. Ты лучше съешь чего-нибудь. Для раздрызга.
— Хорошая идея. Но не рассчитывает ли Эгберт, сей прилежный пожиратель пирожных, что и ему еще кое-что перепадет?
— Может, и рассчитывает. Но он должен считаться и с возможной местью нижних чинов. Это ведь тоже в духе времени. Так что можешь спокойно съесть все, не оставив ему ни крошки.
Ее глаза сияли, выглядела она великолепно.
— А знаешь ли ты, — спросил я, — когда вдруг наступает безжалостный конец раздрызгу моей жизни? — Она молча смотрела на меня, не отвечая. — Когда я с тобой! Ну а теперь — к оружию! И без тени раскаяния — вперед на Эгберта!
В обед я проглотил лишь чашку бульона в шоферской столовке. Поэтому мне не составило особого труда съесть все, что было. Заодно, поощряемый Пат, я выпил и весь кофе.
Мы сидели у окна и курили. Вечер алел над крышами.
— Красиво у тебя, Пат, — сказал я. — И очень понятно, что отсюда не хочется выходить по неделям, сидеть тут до тех пор, пока не позабудешь обо всем, что творится на свете.
Она улыбнулась:
— Было время, когда я и не надеялась отсюда выйти.
— Когда же это?
— Когда болела.
— Ну, это другое. А что с тобой было?
— Да ничего особенно страшного. Просто я должна была лежать. Вероятно, я слишком быстро выросла, получая слишком мало еды. Во время войны да и после с этим ведь было трудно.
Я кивнул.
— Сколько же ты пролежала?
Она чуть помедлила с ответом.
— Примерно год.
— О, это очень долго! — Я внимательно посмотрел на нее.
— Это было давно и почти забылось. Но тогда мне это показалось вечностью. Помнишь, ты рассказывал мне как-то в баре о твоем друге Валентине? О том, что после войны он мог думать только о том, какое это счастье — жить? И что по сравнению с этим все остальное не имеет значения?
— Ты хорошо запомнила, — сказал я.
— Потому что я хорошо это понимаю. Я с тех пор тоже радуюсь любому пустяку. По-моему, я очень поверхностный человек.
— Поверхностны только те люди, которые убеждены в обратном.
— Нет, я поверхностна, это точно. Я ничего не смыслю в серьезных вопросах жизни. И воспринимаю только красивое. Вот этот букет сирени уже делает меня счастливой.
— Это не поверхностность, это — целая философия.
— Но только не у меня. Я человек поверхностный и легкомысленный.
— Я тоже.
— Не настолько, как я. Ты вон говорил об авантюризме. А я и есть настоящая авантюристка.
— Я думал об этом, — сказал я.
— Да, да. Мне давно бы пора поменять квартиру, обзавестись профессией и зарабатывать деньги. Но я все откладываю и откладываю. Хотелось пожить какое-то время так, как хочется. Не важно, разумно ли это. Вот я так и жила.
Я засмеялся.
— А почему это у тебя вдруг появилось такое строптивое выражение лица?
— Да потому что я привыкла слышать со всех сторон, что это легкомыслие — так жить, что нужно экономить деньги, искать себе место. Но мне хотелось наконец легкости, радости, а не угнетенности. Хотелось делать что хочу. Такое настроение возникло после смерти матери и после того, как я так долго лежала.
— У тебя есть братья и сестры? — спросил я.
Она покачала головой.
— Я так и думал, — сказал я.
— Ты тоже считаешь, что я была легкомысленной?
— Нет. Ты была мужественной.
— Ах, какое там мужество… Нет, это не про меня. Мне очень часто бывало страшно. Как человеку, который сидит в театре на чужом месте и все-таки не уходит.
— Вот поэтому ты и была мужественной. Мужество не бывает без страха. Кроме того, это было и разумно. Иначе ты бы просто потеряла свои деньги. А так ты хоть что-то от них имела. А что же ты делала?
— Да ничего, собственно. Жила себе, и все.
— Снимаю шляпу! Так живут только избранные натуры.
Она улыбнулась:
— Но скоро этому конец. В ближайшее время я начну работать.
— Кем же? Не об этом ли были у тебя тогда переговоры с Биндингом?
Она кивнула:
— С Биндингом и доктором Максом Матушейтом, директором «Электролы» — есть такая фирма по продаже пластинок. Продавщица с музыкальным образованием.
— А ничего другого этому Биндингу в голову не пришло? — спросил я.
— Пришло. Но я не захотела.
— А я бы ему не советовал. Когда же ты начнешь работать?
— Первого августа.
— Ну, до тех пор еще много времени. Может быть, мы еще подыщем что-нибудь получше. Но во всяком случае, в нашем лице клиентура тебе обеспечена.
— Разве у тебя есть патефон?
— Нет, но я, конечно же, немедленно его себе заведу. Хотя вся эта история мне не очень-то нравится.
— А мне нравится. Я ведь ни на что толком не гожусь. И все это значительно проще для меня с тех пор, как есть ты. Но я, наверное, не должна была тебе об этом рассказывать.
— Нет, должна была. Ты должна мне рассказывать обо всем.
Она посмотрела на меня и сказала:
— Хорошо, Робби. — Потом встала и подошла к шкафчику. — Знаешь, что у меня тут есть? Ром для тебя. Хороший, по-моему.
Она поставила на стол рюмку и выжидательно посмотрела на меня.
— Что он хороший, я унюхиваю издалека, — сказал я. — Но видишь ли, Пат, не лучше ли теперь быть немного поэкономнее с деньгами? Чтобы потянуть как можно дольше с этими патефонами?
— Нет, не лучше.
— Тоже верно.
Ром, я это заметил уже по цвету, был смешан. Торговец, конечно же, обманул Пат. Я выпил рюмку до дна.
— Высший класс, — сказал я, — налей мне еще. Откуда он у тебя?
— Купила тут на углу.
«Ну конечно, — подумал я. — Один из этих магазинчиков, что торгуют деликатесами, будь они прокляты». Я решил при случае заглянуть туда и перекинуться парой слов с владельцем.
— Наверное, я должен теперь уйти, Пат, да? — спросил я.
Она посмотрела на меня.
— Нет еще…
Мы стояли у окна. Внизу пламенели огни.
— Покажи мне и спальню, — сказал я.
Она открыла дверь в соседнюю комнату и включила свет. Я заглянул в комнату, оставаясь на пороге. В голове роилась всякая всячина.
— Так это, стало быть, твоя кровать, — произнес я наконец.
Она улыбнулась:
— Ну а чья же еще, Робби?
— И в самом деле! А здесь, значит, телефон. Тоже буду знать. Ну а теперь я пойду. Прощай, Пат.
Она взяла мою голову в свои ладони. Как было бы чудесно никуда не идти, встречать с ней наступающую ночь, тесно прижавшись друг к другу под мягким голубым одеялом в этой спаленке… Но было что-то, что меня удерживало от этого. Не скованность, не страх и не осторожность — нежность скорее, огромная нежность, которая была сильнее вожделения.
— Прощай, Пат, — сказал я. — Мне было очень хорошо у тебя. Много лучше, чем ты можешь себе представить. И этот ром… что ты подумала даже об этом…
— Но это так просто…
— Для меня — нет. Я к этому не привык.
Снова казарма фрау Залевски. Посидел, поскучал. Не нравилось мне, что Пат будет чем-то обязана Биндингу. И я двинулся коридором к Эрне Бениг.
— Я по серьезному делу, — сказал я. — Как обстоят дела на женской бирже труда, а, Эрна?
— Ого! — сказала она. — Ничего себе вопросик на засыпку! Но вообще-то неважно обстоят.
— Ничего нельзя предпринять? — спросил я.
— А в каком плане?
— Ну, секретарша, ассистентка…
Она махнула рукой.
— Тысяч сто без места. А специальность у нее есть?
— Она великолепно выглядит, — сказал я.
— Сколько слогов? — спросила Эрна.
— Что?
— Сколько слогов она записывает в минуту? На скольких языках?
— Понятия не имею, — сказал я, — но вот представительствовать…
— Дорогой мой, — заметила Эрна, — у меня уже в ушах вянет от этого: «Дама из хорошей семьи вследствие изменившихся обстоятельств вынуждена…» — и так далее. Дело безнадежное, это я вам говорю. Разве что кто-нибудь проявит к ней интерес и куда-нибудь приткнет. Сами понимаете, из каких соображений. Но ведь этого вы не хотите?
— Странный вопрос, — сказал я.
— Ну, не такой уж и странный, как вы думаете, — возразила Эрна с горечью. — Бывает всякое. — Мне вспомнилась ее история с шефом. — Но могу вам дать хороший совет, — продолжала она. — Постарайтесь зарабатывать на двоих. Женитесь. Вот самое простое решение.
— Ничего себе решение, — рассмеялся я. — Хотел бы я стать когда-нибудь таким самонадеянным.
Эрна посмотрела на меня каким-то особенным взглядом. При всей своей живости она показалась мне вдруг заметно постаревшей и даже несколько увядшей.
— Вот что я вам скажу, — произнесла она. — Я живу хорошо, у меня есть все и даже больше, чем мне нужно. Но если бы сейчас пришел кто-нибудь и предложил жить вместе — по-настоящему, честно, то, верите ли, я бы бросила все эти пожитки и отправилась с ним хоть на чердак… — Лицо ее приняло прежнее выражение. — Ну да ладно, разнюнилась… Поскрести, так у каждого наберется малость сентиментальности. — Она подмигнула мне сквозь дым своей сигареты. — Даже у вас, как видно?
— Откуда? — сказал я.
— Ладно, ладно, — заметила Эрна. — Кто ничего не ждет, того-то и прихватывает всего скорее…
— Но не меня, — возразил я.
До восьми я продержался в своей берлоге, потом мне стало невмоготу сидеть одному, и я пошел в бар в надежде кого-нибудь встретить.
Валентин был на своем месте.
— Садись, — сказал он. — Что будешь пить?
— Ром, — ответил я. — К рому у меня сегодня особенное отношение.
— Ром — это молоко для солдата, — сказал Валентин. — Слушай, ты прекрасно выглядишь, Робби.
— Да?
— В самом деле помолодел.
— Уже неплохо, — сказал я. — Будь здоров, Валентин.
— Будь здоров, Робби.
— Прекрасные слова — будь здоров, а?
— Лучшие из всех слов.
Мы повторили еще несколько раз. Потом Валентин ушел.
Я остался за столом. Никого, кроме Фреда, не было. Я разглядывал старые, светящиеся изнутри карты, кораблики с пожелтевшими парусами и думал о Пат. Хотелось ей позвонить, но я запретил себе это делать. Запретил себе слишком много думать о ней. Я хотел воспринимать ее как неожиданный счастливый подарок, не больше. Как явился, так и исчезнет. Я подавлял в себе мысль, что это может быть что-то большее. Я слишком хорошо знал, что всякая любовь хочет быть вечной и в этом ее вечная мука. А вечного ничего нет. Ничего.