ался один. Все остальное ослабляет тайну любовного напряжения. А что еще в состоянии прорвать магический круг одиночества, если не напор чувств, не разящее потрясение, не разгул стихий, буря, ночной хаос, музыка! И не любовь…
Разом вспыхнул свет. Я на мгновение зажмурил глаза. О чем это я тут думал? Пат повернулась ко мне. Я увидел, что публика устремилась к дверям. Большой антракт.
— Не хочешь ли выйти? — спросил я.
Пат покачала головой.
— Слава Богу! Терпеть не могу эту манеру пялиться друг на друга в перерыве.
Я отправился за стаканом апельсинового сока для Пат. Буфет осаждала армия голодающих. Почему-то музыка необыкновенно возбуждает аппетит. Горячие сардельки исчезали с такой скоростью, будто в стране свирепствовал голодный тиф.
Вернувшись с добытым стаканом в ложу, я увидел, что за стулом Пат стоит некто, с кем она, повернув голову, оживленно беседует.
— Роберт, это господин Бройер, — сказала она.
«Господин Бугай», — подумал я, без всякого удовольствия глядя на него. Она сказала «Роберт» вместо обычного «Робби». Я поставил стакан на барьер ложи и стал ждать, когда уйдет этот человек в великолепно сшитом смокинге. Но он без умолку болтал о режиссуре и труппе и уходить не собирался. Пат повернулась ко мне:
— Господин Бройер спрашивает, не пойдем ли мы после спектакля в «Каскад»?
— Как хочешь, — сказал я.
Господин Бройер объяснил, что в «Каскаде» можно потанцевать. Он был крайне вежлив и в общем-то понравился мне. Вот только эта неприятная мне непринужденная элегантность, которая, как я думал, должна была действовать на Пат и которой я не обладал. Внезапно я услышал — и не поверил своим ушам, — что он обращается к Пат на ты. И хотя для этого могло найтись сто самых безобидных оснований, мне сразу захотелось выкинуть его в оркестровую яму.
Прозвенел звонок. Музыканты стали настраивать инструменты. По скрипкам запорхали легкокрылые звуки флажолета.
— Итак, мы условились — встречаемся у выхода, — сказал Бройер и наконец-то ушел.
— Это что за фрукт? — спросил я.
— Это не фрукт, а очень милый человек. Мой старинный знакомый.
— Против твоих старинных знакомых я имею кое-что возразить, — сказал я.
— Ну-ну, слушай-ка лучше музыку, дорогой, — сказала Пат.
Теперь еще этот «Каскад». Я мысленно пересчитал свои деньги. Проклятая злачная яма!
Я решил все же сходить с ними хотя бы из мрачного любопытства. Как раз этого Бройера мне и недоставало после того, что накаркала фрау Залевски. Он уже ждал нас у выхода.
Я стал звать такси.
— Оставьте, — сказал Бройер, — в моей машине достаточно места.
— Прекрасно, — сказал я. А что еще оставалось? Все прочее было бы смешно. Но все равно было противно.
Пат машина Бройера была знакома. Это был большой «паккард», стоявший под косым углом к тротуару. Пат прямо пошла к нему.
— А цвет теперь другой, — сказала она, остановившись перед машиной.
— Да, серый, — сказал Бройер. — Так тебе больше нравится?
— Гораздо больше.
Бройер повернулся ко мне.
— А вам? Нравится вам этот цвет?
— Я ведь не знаю, какой был прежде, — ответил я.
— Черный.
— Черная машина выглядит очень красиво.
— Несомненно. Но ведь иногда хочется перемен! Но ничего, к осени у меня будет новая.
Мы поехали в сторону «Каскада». Это был весьма фешенебельный дансинг с хорошим оркестром.
— Кажется, больше не пускают, — обрадованно заметил я, когда мы подошли к входу.
— Жаль, — сказала Пат.
— Пустяки, уж это мы как-нибудь уладим, — заявил Бройер и пошел к администратору. По всей видимости, его тут хорошо знали, потому как для нас специально внесли столик и стулья, и уже через несколько минут мы сидели в самом лучшем месте зала, откуда все хорошо было видно.
Оркестр играл танго. Пат облокотилась о барьер.
— Ах, как давно я не танцевала…
Бройер немедленно встал.
— Ты позволишь?
Пат посмотрела на меня загоревшимся взглядом.
— Я пока закажу что-нибудь, — сказал я.
— Хорошо.
Танго длилось долго. Танцуя, Пат время от времени поглядывала на меня и улыбалась. Я кивал в ответ, хотя чувствовал себя не блестяще. Она прелестно выглядела и великолепно танцевала. К сожалению, Бройер тоже очень хорошо танцевал, и вместе они смотрелись отлично. Они танцевали так, будто много раз делали это вместе. Я заказал себе большую рюмку рома. Они вернулись к столику. Бройер заметил каких-то знакомых и пошел поздороваться с ними, а мы с Пат остались на минуту одни.
— Давно ты знаешь этого мальчика? — спросил я.
— Давно. А почему ты спрашиваешь?
— Да так. Ты с ним здесь часто бывала?
Она посмотрела на меня.
— Я уже не помню, Робби.
— Такие вещи обычно помнят, — сказал я жестко, хотя понимал, что она имела в виду.
Она покачала головой, улыбаясь. Я очень любил ее в эту минуту. Она хотела показать мне, что прошлое забыто и не имеет значения. Но меня что-то подзуживало, что я и сам находил смешным, но с чем я не мог совладать. Я поставил рюмку на стол.
— Ты спокойно можешь во всем признаться. Что же тут особенного?
Она снова посмотрела на меня.
— Неужели ты думаешь, что мы сейчас сидели бы здесь, если б действительно что-то было?
— Нет, не думаю, — сказал я пристыженно.
Оркестр снова заиграл. Вернулся Бройер.
— Блюз, — сказал он, обращаясь ко мне. — Прелесть. Хотите потанцевать?
— Нет! — ответил я.
— Жаль.
— Тебе надо попробовать, Робби, — сказала Пат.
— Лучше не надо.
— Но почему же? — спросил Бройер.
— Не испытываю удовольствия, — ответил я недружелюбно. — Да и не учился никогда. Времени не было. Но вы можете спокойно танцевать, я найду чем заняться.
Пат колебалась.
— Ну что ты, Пат, — сказал я. — Раз тебе это в радость…
— Да, конечно. Но ты правда не будешь скучать?
— Ни в коем случае! — Я показал на рюмку. — Тоже своего рода танцы.
Они ушли. Я допил свою рюмку и подозвал кельнера. Потом сидел за столом, пересчитывая соленые миндалинки. Рядом со мной сидела тень фрау Залевски.
Бройер привел с собой нескольких знакомых к нашему столику. Двух хорошеньких женщин и довольно молодого мужчину с совершенно лысой маленькой головой. Потом к нам присоединился еще один мужчина. Все они были легки, как пробки, ловки в обращении, уверены в себе. Пат знала всех четверых.
Я же чувствовал себя настоящим чурбаном. До сих пор я всегда бывал с Пат только наедине. И вот впервые увидел людей, с которыми она встречалась до меня. Я не знал, как себя с ними держать. Они двигались легко и непринужденно, они явились из другой жизни, в которой все шло гладко, в которой люди не замечали того, чего не желали замечать, словом, то были люди из другого мира. Будь я один тут, или с Ленцем, или с Кестером, меня бы ничто не тревожило и все было бы безразлично. Но здесь была Пат, она знала их, и это меня мучило, угнетало, все время заставляло сравнивать.
Бройер предложил перебраться всей компанией в другой ресторан.
— Робби, — сказала Пат, когда мы выходили, — не пойти ли нам лучше домой?
— Нет, — сказал я, — зачем?
— Тебе ведь скучно.
— Ни капельки. Почему мне должно быть скучно? Напротив! И потом, тебе ведь весело?
Она посмотрела на меня, но ничего не сказала.
Я начал пить. Не так, как до этого, а по-настоящему. Лысый обратил на это внимание. Он спросил, что я пью.
— Ром, — ответил я.
— Грог? — переспросил он.
— Нет, ром, — сказал я.
Он попробовал тоже и поперхнулся.
— Черт побери, — сказал он уважительно, — к этому надо привыкнуть.
Обе женщины теперь смотрели на меня. Пат танцевала с Бройером, часто поглядывая в мою сторону. Я делал вид, что этого не замечаю. Я понимал, что это нехорошо, но что-то нашло на меня. Меня злило еще, что все наблюдают за тем, как я пью. Мало радости импонировать людям таким способом, я все же не гимназист. Я встал и направился к бару. Мне показалось, что Пат мне совсем чужая. Пусть катится к черту со своими людишками. Она такая же, как они. Нет, она не такая… Такая!
Лысый потащился за мной. Мы выпили с барменом водки. Бармены — это вечное наше утешение. С ними и без всяких слов сразу найдешь общий язык в любой точке земного шара. Этот тоже был парень что надо. Только лысый никуда не годился. Жаждал излиться. Некая Фифи не шла у него из ума. Впрочем, вскоре он перескочил с нее на Пат и сказал мне, что Бройер уже много лет влюблен в нее.
— Вот как? — сказал я.
Он хихикнул. После коктейля «Прэри ойстер» он умолк. Но то, что он сказал, застряло у меня в башке. Меня злило, что я так влип. Злило, что это меня так задевает. И еще злило, что я не могу грохнуть кулаком по столу. Я чувствовал, как где-то во мне зарождается холодная страсть к разрушению. Но направлена она была не против других, а против меня самого.
Лепеча что-то бессвязное, лысый исчез. Я остался у стойки. Внезапно я почувствовал, что к моей руке прижимается чья-то крепкая грудь. Это была одна из женщин, которых привел Бройер. Она уселась вплотную ко мне, обволакивая меня матовой зеленью своих косоватых глаз. После такого взгляда, собственно, говорить не нужно — нужно действовать.
— Как это здорово — уметь так пить, — сказала она немного погодя.
Я молчал. Она протянула руку к моему бокалу. Ее сверкающая драгоценностями рука походила на сухую и жилистую ящерицу. И двигалась она медленно, будто ползла. Я отдавал себе отчет в том, что происходит. «С тобой-то я покончу в два счета, — думал я про себя. — Ты меня недооцениваешь. Видишь, что я злюсь, и думаешь, что я на все готов. Но ты ошибаешься. С женщинами я могу разделаться быстро — это с любовью я разделаться не могу. Несбыточное — вот что нагоняет на меня тоску».
Женщина о чем-то заговорила. Голос у нее был ломкий, какой-то стеклянный. Я заметил, как Пат смотрит в нашу сторону. Плевать. Но и на женщину рядом со мной мне было плевать. У меня было такое чувство, будто я бесшумно падаю в бездонную и скользкую пропасть. Это чувство не имело никакого отношения к Бройеру и его знакомым. Оно не имело отношения даже к Пат. То была сама мрачная тайна жизни, которая будит жажду желаний, но никогда не может ее утолить, которая зачинает любовь в человеке и никогда не может ее завершить, которая если и посылает все — любовь, человека, счастье, радость жизни, — то всего этого по какому-то ужасному правилу всегда оказывается слишком мало, и чем большим кажется тебе то, что у тебя есть, тем меньше его оказывается на самом деле. Я украдкой взглянул туда, где была Пат. Вон она там передвигается в своем серебристом платье, юная и прекрасная, пламенеющий факел жизни; и я любил ее, и когда говорил ей «приди», она приходила, и ничто не разделяло нас больше, мы могли быть близки, как только могут быть близкими люди, — и все-таки иногда каким-то загадочным образом все погружалось вдруг в муку и мрак, и я не мог вынуть ее из кольца вещей, не мог вырвать ее из круга того бытия, которое над нами и в нас, которое навязывае