т нам свои законы, свое дыхание и тлен, и сомнительный блеск настоящего с его провалом в ничто, и зыбкую иллюзию чувства, в погоне за которым всегда остаешься в проигрыше. Нет, невозможно его удержать, невозможно! Не распутать, не снять ее с себя, эту гремучую цепь времени, не превратить неутомимость в сон, рыскания в покой, падения в пристанище. Я не мог отделить ее ни от одной из сонма цепких случайностей, не мог отъединить ее от того, что было прежде, до того, как я узнал ее, от целой тьмы мыслей, воспоминаний, от всего, что ваяло ее до моего появления, и даже от этих людишек — не мог…
Рядом со мной звучал надломленный голос женщины. Она искала себе спутника на одну ночь, цеплялась за кусочек чужой жизни, чтобы подстегнуть себя, забыть, забыть себя и мучительно ясное понимание того, что ничего никогда не остается, ни «я», ни «ты» и уж меньше всего «мы». Разве не искала она, по сути, того же, что и я? Спутника, чтобы забыть об одиночестве жизни, товарища, чтобы справиться с бессмысленностью бытия…
— Идемте, — сказал я, — идемте назад. Все это безнадежно — и то, чего вы хотите, и то, чего хочу я.
Она окинула меня взглядом и, запрокинув голову, расхохоталась.
Мы побывали еще в нескольких ресторанах. Бройер был возбужден, речист и полон надежд. Пат притихла. Она ни о чем не спрашивала меня, ни в чем не упрекала, не пыталась ничего выяснить, она просто присутствовала, иногда улыбалась мне, иногда танцевала — и тогда казалось, будто это тихий, нарядный, стройный кораблик скользит сквозь рой марионеток и карикатурных фигур.
Сонливый чад ночных заведений словно прошелся своей серо-желтой ладонью по лицам и стенам. А музыку как будто загнали под стеклянный колпак. Лысый пил кофе. Женщина с руками, похожими на ящериц, уставилась в одну точку. Бройер купил розы у поникшей от усталости цветочницы и разделил их между Пат и двумя женщинами. На полураскрытых бутонах застыли маленькие чистые бисеринки воды.
— Давай потанцуем с тобой хоть раз, — сказала мне Пат.
— Нет, — сказал я, думая о том, какие руки ее сегодня касались. — Нет, нет. — Я почувствовал себя нелепым и жалким.
— И все-таки мы потанцуем, — сказала Пат, и глаза ее потемнели.
— Нет, — сказал я, — нет, Пат.
Потом наконец мы собрались уходить.
— Я отвезу вас домой, — сказал мне Бройер.
— Хорошо.
У него в машине нашелся плед, который он положил Пат на колени. Она выглядела теперь очень бледной и усталой. Женщина, с которой мы сидели за стойкой, при прощании сунула мне записку. Я сделал вид, что этого не заметил, и сел в машину. Дорогой смотрел в окно. Пат сидела в углу и не шевелилась. Я даже не слышал ее дыхания. Бройер поехал сначала к ней. Он знал, где она живет, вопросов не задавал. Она вышла из машины. Бройер поцеловал ей руку.
— Спокойной ночи, — сказал я, не взглянув на нее.
— Где вас высадить? — спросил меня Бройер.
— На ближайшем углу.
— Я с удовольствием довезу вас до дома, — возразил он как-то поспешно и преувеличенно вежливо.
Он явно не хотел, чтобы я вернулся к ней. Я раздумывал, не дать ли ему по физиономии. Но он был мне слишком безразличен.
— Ладно, тогда отвезите меня к бару «Фредди».
— А пустят вас в такое время?
— Очень трогательно, что вас это заботит, — сказал я, — но будьте покойны, меня везде еще пускают.
Как только я произнес эти слова, мне стало его жаль. Ведь он наверняка казался себе весь вечер лихим и обаятельным гулякой. Такие иллюзии нельзя разрушать. Я простился с ним более учтиво, чем с Пат.
В баре было еще довольно много народу. Ленц и Фердинанд Грау играли в покер с владельцем магазина модной одежды Больвисом и еще с несколькими мужчинами.
— Присаживайся, — сказал Готфрид, — сегодня покерная погода.
Я отказался.
— Да ты только посмотри, — сказал он, кивая на целую кучу денег. — И без всякого блефа. Масть сама так и прет.
— Ну ладно, — согласился я. — Давай.
Я на первой же сдаче на двух королях обставил четверых.
— Каково! — воскликнул я. — Похоже, и в самом деле сегодня шулерская погода.
— Тут такая всегда, — заметил Фердинанд, протягивая мне сигареты.
Я не хотел здесь задерживаться. Но теперь вдруг снова почувствовал почву под ногами. Настроение, конечно, было неважное, но все-таки здесь была моя старая честная родина.
— Поставь-ка мне полбутылки рома! — крикнул я Фреду.
— Смешай его с портвейном, — сказал Ленц.
— Нет, — сказал я. — Некогда экспериментировать. Хочу надраться.
— Ну так выпей сладких ликеров. Что, поссорился?
— Ерунда.
— Не скажи, детка. И не пудри мозги старому папаше Ленцу, который собаку съел в сердечных делах. Признавайся и хлобыщи.
— С женщиной нельзя ссориться. На нее можно разве что злиться.
— Что-то слишком тонко для трех часов ночи. Я, кстати говоря, ссорился с каждой. Когда кончаются ссоры, то скоро и всему конец.
— Ладно, — сказал я, — кто сдает?
— Ты, — сказал Фердинанд Грау. — Радуйся, у тебя мировая скорбь, Робби. Береги ее как зеницу ока. Жизнь пестра, но несовершенна. Между прочим, для человека с мировой скорбью ты блефуешь на славу. Два короля — это уже наглость.
— Как-то я наблюдал партию, в которой на двух королей поставили семь тысяч франков, — сказал Фред от стойки.
— Швейцарских или французских? — спросил Ленц.
— Швейцарских.
— Твое счастье, — заявил Готфрид. — Если бы французских, тебе бы попало за то, что мешаешь игре.
Мы играли в течение часа. Я довольно много выиграл, больше постоянно проигрывал. Я пил, но не чувствовал ничего, кроме головной боли. Хмельное блаженство не наступало. Я только острее все чувствовал. В животе начался настоящий пожар.
— Ну а теперь кончай игру и поешь чего-нибудь, — сказал Ленц. — Фред, дай ему сандвич и пару сардин. Прячь деньги в карман, Робби.
— Давай еще один кон.
— Ладно. Но последний. По двойной ставке?
— По двойной! — загудели все.
Я довольно безрассудно прикупил три карты к десятке и королю треф. Пришли валет, дама и туз той же масти. С таким набором я выиграл у Больвиса, у которого на руках был полный комплект восьмерок. Больвис взвился под потолок. Проклиная все на свете, он придвинул мне кучу денег.
— Видал? — сказал Ленц. — Покерная погодка!
Мы перебрались к стойке. Больвис опять спросил о «Карле». Он все не мог забыть, как Отто обогнал его спортивную машину. И все еще надеялся купить «Карла».
— Спроси у Кестера, — сказал Ленц. — Но я думаю, он скорее продаст тебе свою руку.
— Ну, это мы поглядим, — сказал Больвис.
— Тебе этого никогда не понять, — заметил Ленц, — ты коммерческое дитя двадцатого века.
Фердинанд Грау засмеялся. За ним Фред. А там и все мы. Если уж не смеяться над двадцатым веком, то надо всем застрелиться. Но и долго над ним не посмеешься. Он таков, что впору бы выть.
— Ты умеешь танцевать, Готфрид? — спросил я.
— Конечно. Я ведь был учителем танцев в свое время. Ты об этом забыл?
— Забыл — и прекрасно, что забыл, — вмешался Фердинанд Грау. — В забвении — тайна вечной молодости. Мы стареем только из-за памяти. Мы слишком мало забываем.
— Нет, — возразил Ленц. — Мы забываем только плохое.
— Можешь меня научить? — спросил я.
— Танцевать-то? Да за один вечер, детка. Это и все твое горе?
— Нет у меня никакого горя, — сказал я. — Одна головная боль.
— Болезнь нашего времени, Робби, — сказал Фердинанд. — И лучшее средство от нее — родиться без головы.
Я зашел еще в кафе «Интернациональ». Там Алоис уже собирался опускать жалюзи.
— Есть еще кто-нибудь? — спросил я.
— Роза.
— Давай-ка выпьем втроем еще по одной.
— Годится.
Роза, сидя около стойки, вязала маленькие чулочки своей дочке. Она дала мне полистать журнал с образцами. Кофточку оттуда она уже связала.
— А как с выручкой сегодня? — спросил я.
— Плохо. Денег ни у кого нет.
— Хочешь, я тебе одолжу? Вот — выиграл в покер.
— О, выигрышем обзаведешься — деньгами разживешься, — изрекла Роза, поплевала на бумажки и сунула их в карман.
Алоис принес три стопки. Потом, когда пришла Фрицци, еще одну.
— Шабаш, — сказал он, когда мы выпили. — Устал смертельно.
Он выключил свет. Мы вышли на улицу. У дверей Роза простилась. Фрицци прицепилась к Алоису, повиснув на его руке. Плоскостопый Алоис устало шаркал по мостовой, а Фрицци вышагивала рядом с ним легко и бодро. Я остановился, глядя им вслед. И увидел, как Фрицци склонилась к перепачканному кривоногому кельнеру и поцеловала его. Он досадливо отстранился. И тут вдруг сам не знаю с чего бы, но когда я повернулся и побрел по пустынной улице, глядя на дома с темными окнами и на холодное ночное небо, на меня навалилась и чуть не сшибла с ног чудовищная тоска по Пат. Я даже зашатался. Я ничего больше не понимал — ни себя самого, ни свое поведение в этот вечер, ничего вообще.
Я стоял, прислонившись к стене какого-то дома и уставившись в одну точку. Я не мог уразуметь, что заставило меня все это вытворять. Что-то нашло на меня, рвало на куски, подталкивая к несправедливости, глупости, швыряло меня туда-сюда, разбивая вдребезги то, что я доселе так старательно строил. Чувствовал я себя, стоя у этой стены, довольно беспомощно и не знал, что делать. Идти домой не хотелось — там совсем было бы скверно. Наконец я вспомнил, что у Альфонса, должно быть, еще открыто. И пошел туда, намереваясь просидеть там до утра.
Альфонс не проронил ни слова, когда я вошел. Он бросил на меня взгляд и продолжал читать газету. Я сел за столик и погрузился в полудрему. Никого в зале больше не было. Я думал о Пат. И только о Пат. И о том, что я начудил. Я вдруг вспомнил все до последней детали. И все было против меня. Я один был во всем виноват. Просто спятил.
Я тупо смотрел на стол, а в голове моей закипала кровь. Меня душили горечь и гнев на себя самого. И беспомощность. Я, я один все погубил.