— В шесть? — очнулся булочник. — В шесть мне надо… — Внезапно он повернулся ко мне. — Может быть, пойдете со мной?
— Куда? — спросил я с удивлением.
— К вашему другу, художнику. Портрет готов.
— Ах вот оно что — к Фердинанду Грау…
Он кивнул:
— Пойдемте. Заодно поговорим и о машине.
По всей видимости, он почему-то не хотел идти один. Мне же теперь не хотелось оставлять его одного.
— Хорошо, — сказал я. — Но это довольно далеко. Так что давайте поедем сразу.
Фердинанд Грау выглядел плохо. Лицо помятое и обрюзгшее, серо-зеленого цвета. Он приветствовал нас в дверях мастерской. Булочник едва взглянул на него. Он был как-то странно не уверен в себе и взволнован.
— Где портрет? — сразу же спросил он.
Фердинанд указал рукой на окно. Портрет стоял у окна на мольберте. Булочник быстро прошел туда и застыл перед ним. Через какое-то время он снял шляпу, что забыл впопыхах сделать сразу.
Мы с Фердинандом остались в дверях.
— Как дела, Фердинанд? — спросил я.
Он сделал неопределенный жест рукой.
— Что-нибудь случилось?
— Что могло случиться?
— Ты плохо выглядишь…
— И только-то?
— И только…
Он положил мне на плечо свою ручищу, и его лицо старого сенбернара озарилось улыбкой.
Мы постояли так еще немного. Потом подошли к булочнику. Портрет его жены поразил меня. Голова получилась замечательно. По свадебной фотографии и другому снимку, на котором едва можно было что-либо разобрать, Фердинанду удалось написать портрет еще молодой женщины, взирающей на мир серьезными, несколько растерянными глазами.
— Да, — сказал булочник, не оборачиваясь, — это она. — Он сказал это скорее для себя, и мне показалось, что он даже не заметил, как у него это вырвалось.
— Вам достаточно света? — спросил его Фердинанд.
Булочник не ответил.
Фердинанд подошел к мольберту и слегка повернул его. Потом, отойдя, кивнул мне, приглашая к себе в каморку рядом с мастерской.
— Вот уж не думал, — сказал он с удивлением, — что и такой несгораемый сейф, как он, может рыдать. Его проняло…
— Рано или поздно пронимает всякого, — возразил я. — Да только его — слишком поздно…
— Слишком поздно, — сказал Фердинанд, — это всегда бывает слишком поздно. Уж так устроена жизнь, Робби.
Он медленно прошелся по комнате взад и вперед.
— Пусть пока побудет наедине с собой. Можем тем временем сыграть партию в шахматы.
— У тебя золотая душа, — сказал я.
— При чем здесь это? — Он остановился. — Его душе от этого не будет ни прибытка, ни убытка. Да и нельзя все время думать о подобных вещах — не то бы люди на земле разучились улыбаться, Робби…
— И опять ты прав, — согласился я. — Ну, давай сгоняем партийку.
Мы расставили фигуры и начали игру. Фердинанд выиграл без особых усилий. Поставил мне мат слоном и ладьей, даже без помощи ферзя.
— Ну и ну, — сказал я. — Выглядишь ты так, как будто три ночи не спал. А играешь при этом как заправский морской пират.
— Я всегда хорошо играю, когда на меня нападает меланхолия, — заметил Фердинанд.
— А отчего это она на тебя напала?
— Да так, без всяких причин. Потому что стемнело. Порядочный человек всегда впадает в меланхолию, когда вечереет. И не по какой-либо определенной причине. Просто так…
— Но только в том случае, если он одинок, — сказал я.
— Разумеется. Это час теней. Час одиночества. Час, когда особенно хорошо пьется коньяк. — Он достал бутылку и две рюмки.
— Не пора ли нам к булочнику? — спросил я.
— Сейчас. — Он наполнил рюмки. — Будь здоров, Робби! Ибо всем нам когда-нибудь подыхать!
— Будь здоров, Фердинанд! Ибо пока-то мы еще живы!
— Ну, — сказал он, — все не раз висело на волоске. Да обходилось. Выпьем-ка и за это!
— Идет.
Мы вернулись в мастерскую. Стемнело. Булочник, вобрав голову в плечи, все еще стоял перед портретом. В большом голом помещении он выглядел жалким, потерянным, мне даже показалось, что он уменьшился в росте.
— Завернуть вам картину? — спросил Фердинанд.
Он испуганно вздрогнул.
— Нет, нет…
— В таком случае я пришлю ее вам завтра.
— Нельзя ли оставить ее пока здесь? — поколебавшись, спросил булочник.
— Почему? — с удивлением спросил Фердинанд, подходя к нему. — Вам не нравится?
— Нравится. Но мне бы хотелось, чтобы она побыла пока здесь…
— Не понимаю…
Булочник взглянул на меня в поисках помощи. Я понял — он боялся повесить портрет дома, где хозяйничала теперь чернявенькая стерва. А может, ему было неловко перед покойницей.
— Но, Фердинанд, — сказал я, — портрет ведь может повисеть и здесь, если он будет оплачен…
— Ну, это само собой…
Булочник с облегчением вынул из кармана чековую книжку. Они с Фердинандом подошли к столу.
— За мной оставалось четыреста марок? — спросил булочник.
— Четыреста двадцать, — сказал Фердинанд, — с учетом скидки. Хотите квитанцию?
— Да, — сказал булочник. — Порядка ради.
Оба молча занялись писанием — один чека, другой квитанции. Оставшись у окна, я огляделся. В сумеречном полусвете со стен мерцали лица невостребованных и неоплаченных портретов в золоченых багетах. Это походило на собрание потусторонних призраков, и казалось, что все они уставили неподвижный взгляд на портрет у окна, который должен был к ним присоединиться и на который вечернее солнце бросало последний отблеск жизни. Странное настроение создавала эта картина — двое согбенных и пишущих за столом, тени и многочисленные немые портреты.
Булочник снова подошел к окну. Его красноватые, воспаленные глаза походили на стеклянные шары, рот был полуоткрыт, нижняя губа отвисала, и были видны нечистые зубы — фигура печальная и смешная. Этажом выше кто-то стал наигрывать на пианино, всего несколько повторяющихся тактов, для разминки пальцев. Звуки были высокие и царапающие. Фердинанд Грау, оставшись у стола, зажег себе сигару. Спичка, вспыхнув, осветила его лицо. Из-за маленького красноватого огонька залитое синими сумерками помещение показалось невероятно огромным.
— А можно еще изменить кое-что в портрете? — спросил булочник.
— Что именно?
Фердинанд подошел поближе. Булочник показал на драгоценности.
— Можно их убрать?
Та самая тяжелая брошь, на которой он настаивал, когда делал заказ.
— Конечно, — сказал Фердинанд, — да они и мешают. Портрет только выиграет, если они исчезнут.
— Вот и мне кажется. — Он помялся. — А во что это обойдется?
Мы с Фердинандом обменялись взглядами.
— Это ничего не будет стоить, — великодушно произнес Фердинанд. — Напротив, кое-что причитается вам назад. Ведь работы становится меньше.
Булочник встрепенулся. На миг показалось, что он согласится с этим. Но потом он решительно заявил:
— Нет, нет, оставьте, ведь вам пришлось это все рисовать…
— И это правда…
Мы ушли. На лестнице, глядя на сгорбленную спину булочника, я растроганно думал, что в этой истории с брошью в нем заговорила совесть. И было как-то не по себе от мысли, что я нагреваю себе руки на «кадиллаке». Но потом я подумал о том, что частью своей искренней скорби по усопшей жене он обязан только тому, что эта чернявенькая, что ждала его дома, оказалась такой стервой, и снова приободрился.
— Мы могли бы потолковать о деле у меня дома, — сказал булочник, когда мы вышли на улицу.
Я кивнул. Меня это вполне устраивало. Булочник хоть и полагал, что в своих четырех стенах он будет сильнее, но я-то рассчитывал на поддержку брюнетки.
Она уже поджидала нас в дверях.
— Приношу вам свои самые сердечные поздравления, — сказал я, не давая булочнику раскрыть рот.
— С чем же? — быстро спросила она, метнув на меня юркий взгляд.
— С вашим «кадиллаком», — ответил я как можно непринужденнее.
— Киса! — бросилась она на шею булочнику.
— Но это все еще вовсе не… — пытался он выпутаться из ее объятий и объясниться. Но она не отпускала его, а, пританцовывая, крутилась с ним по комнате, не давая ему говорить. Передо мной попеременно возникала то ее хитрая, подмигивающая мордочка, то его постная и укоризненная, тщетно протестующая головка мучного червя.
Наконец ему удалось высвободиться.
— Да мы вовсе еще ничего не решили, — выдохнул он.
— Решили! — сказал я со всей сердечностью. — Положитесь на меня — выторгую я у него эти последние пятьсот марок. Вы заплатите за «кадиллак» всего семь тысяч — и ни пфеннига больше! Согласны?
— Конечно! — поспешно воскликнула чернявенькая. — Ведь это и впрямь недорого, киса…
— Да постой ты! — Булочник протестующе поднял руку.
— Ну что с тобой опять! — напустилась она на него. — То говорил, что берешь машину, то опять вдруг не хочешь!
— Да хочет он, — вставил я, — мы уже обо всем договорились.
— Ну вот, киса, к чему ж ты тогда… — Она опять прильнула к нему своей обширной грудью, а он опять забарахтался, пытаясь освободиться. Лицо он сделал сердитое, однако сопротивление его заметно слабело.
— «Форд»… — произнес он.
— Будет, конечно же, принят в счет оплаты…
— Четыре тысячи марок…
— Стоил он когда-то, не так ли? — спросил я самым участливым тоном.
— Пойдет в счет оплаты за четыре тысячи марок, — твердо заявил булочник. Наконец-то он обрел точку опоры для контратаки против ошеломительного натиска. — Машина ведь почти новая…
— Новая, — подхватил я, — после колоссального ремонта…
— Сегодня утром вы сами со мной соглашались…
— Сегодня утром речь шла о другом. Новое и новое — это большая разница, и зависит она от того, покупаете вы или продаете. Чтобы стоить четыре тысячи марок, ваш «форд» должен иметь бамперы из чистого золота.
— Четыре тысячи — или ничего не выйдет, — упрямо заявил булочник. Он вернулся к своему старому образу и, казалось, твердо намерен стереть всякие следы недавнего наплыва сентиментальности.
— В таком случае — желаю здравствовать! — заявил я и обратился к черноволосой его сожительнице: — Сожалею, сударыня, но соглашаться на убыточные сделки я не могу. Мы и без того не зарабатываем ни пфеннига на «кадиллаке», не можем же мы при этом брать «форд» по такой чудовищной цене. Прощайте…