— Совершенно не важно, как она выглядит, — заметила Пат.
Дверь отворилась. К счастью, то была не фройляйн Мюллер, а служанка. Фройляйн Мюллер, владелица особняка, появилась минутой позже. Хрупкая седоволосая дама, типичная старая дева. На ней было закрытое до подбородка черное платье и золотой крест в виде броши.
— Пат, на всякий случай подтяни-ка снова свои чулки, — сказал я, увидев брошь, и вылез из машины. — Мне кажется, господин Кестер уже сообщал вам о нас, — начал я.
— Да, он телеграфировал о вашем приезде. — Она пристально всматривалась в меня. — А как поживает господин Кестер?
— Да хорошо, в общем, — если в наше время можно так сказать.
Она кивнула, продолжая меня разглядывать.
— А вы давно знакомы с ним?
«Похоже на экзамен», — подумал я и дал справку о том, как долго я знаю Отто. Сказанное мной ее, кажется, удовлетворило! Тем временем подошла и Пат. Чулки на ней были подтянуты. Взгляд фройляйн Мюллер потеплел, похоже, что Пат скорее могла рассчитывать на ее благосклонность, чем я.
— У вас еще найдется комната для нас? — спросил я.
— Раз телеграфирует господин Кестер, то вы всегда получите у меня комнату, — заявила фройляйн Мюллер, холодно взглянув на меня. — Я даже дам свою лучшую, — сказала она Пат.
Пат улыбнулась. Фройляйн Мюллер улыбнулась в ответ.
— Пойдемте, я покажу вам ее, — пригласила она.
Они пошли рядом по узкой тропинке, ведшей по небольшому саду. Я ковылял сзади, чувствуя себя совершенно лишним, потому что фройляйн Мюллер обращалась исключительно к Пат.
Комната, которую она нам показала, находилась на первом этаже. У нее был отдельный вход со стороны сада. Это мне очень понравилось. Комната была довольно большой, светлой и уютной. Сбоку было что-то вроде ниши, в которой стояли две кровати.
— Ну как? — спросила фройляйн Мюллер.
— Замечательно, — ответила Пат.
— Даже роскошно, — добавил я, стараясь хоть немного подольститься к хозяйке. — А где же другая?
Фройляйн Мюллер медленно повернулась ко мне.
— Другая? Какая другая? Разве вы хотите другую? А эта что, вам не подходит?
— Она великолепна, но… — начал я.
— Но что же? — ядовито спросила фройляйн Мюллер. — К сожалению, у меня нет лучшей, чем эта.
Я хотел было объяснить ей, что нам нужны две комнаты, как она уже добавила:
— Да ведь и вашей жене эта комната нравится…
«Вашей жене»… Мне показалось, что я отпрянул на шаг. На самом же деле я даже не шевельнулся. Только осторожно взглянул на Пат, которая стояла, опершись о подоконник и подавляя улыбку.
— Моей жене… конечно, — проговорил я, не сводя глаз с золотого креста на груди фройляйн Мюллер. Ничего не поделаешь, объяснить ей все невозможно. Она бы немедленно с воплем повалилась в обморок. — Я лишь хотел сказать, что мы привыкли спать в разных комнатах, — сказал я. — То есть каждый в своей.
Фройляйн Мюллер неодобрительно покачала головой:
— Две спальни у супругов — странная новая мода…
— Дело не в этом, — сказал я, погашая возможные подозрения. — Просто у жены моей очень чуткий сон. А я, к сожалению, довольно громко храплю.
— Вот как, вы храпите! — воскликнула фройляйн Мюллер таким тоном, будто всегда была в этом уверена.
Я уж испугался, что она предложит мне теперь комнату на втором этаже, но она, по-видимому, считала брак делом святым. Она открыла дверь в маленькую комнатку по соседству, в которой не было, кажется, ничего, кроме кровати.
— Великолепно, — сказал я, — этого вполне достаточно. Но я здесь никому не помешаю? — Я хотел удостовериться, что внизу, кроме нас, никого нет.
— Вы никому не помешаете, — заявила фройляйн Мюллер, с которой вдруг слетела вся важность. — Кроме вас, здесь никто не живет. Все прочие комнаты пусты. — Она постояла немного, потом встрепенулась. — Вы будете есть в этой комнате или в столовой?
— Здесь, — сказал я.
Она кивнула и вышла.
— Итак, фрау Локамп, — обратился я к Пат, — вот мы и въехали. Но я никак не ожидал, что в этой старой чертовке окажется столько церковности. Кажется, я ей тоже не приглянулся. Странно, обычно я пользуюсь у старушек успехом.
— Это не старушка, Робби, а очень милая старая дева.
— Милая? — Я пожал плечами. — Во всяком случае, в манерах ей не откажешь. Ни души в доме, а столько величия в поведении!
— Да нет в ней никакого величия…
— По отношению к тебе.
Пат рассмеялась.
— Мне она понравилась. Но давай притащим чемоданы и достанем купальные принадлежности.
Проплавав целый час, я лежал на песке и грелся на солнце. Пат еще оставалась в воде. Ее белая шапочка то и дело мелькала в синих волнах. Кричали чайки. По горизонту медленно тянулся пароход, оставляя за собой развевающееся дымное знамя.
Солнце пекло. Оно расплавляло всякое желание сопротивляться бездумной, сонной лени. Я закрыл глаза и вытянулся во весь рост. Горячий песок похрустывал. В ушах отдавался шум слабого прибоя. Что-то мне все это напоминало, какой-то день, когда я точно так же лежал…
Было это летом тысяча девятьсот семнадцатого года. Наша рота находилась тогда во Фландрии, и мы неожиданно получили несколько дней для отдыха во Фландрии — Майер, Хольтхоф, Брегер, Лютгенс, я и еще несколько человек. Большинство из нас еще ни разу не были на море, и эта толика отдыха, этот непостижимый перерыв между смертью и смертью превратился в настоящее безудержное упоение солнцем, песком и морем. Мы по целым дням пропадали на пляже, распластавшись голышом на солнце, — ибо лежать голым, не навьюченным оружием и униформой уже было почти что миром. Мы резвились на песке, мы снова и снова бросались в море, мы с невероятной, только в это время возможной силой ощущали биение жизни в своем теле, в своем дыхании, в своих движениях, мы забывали в эти часы обо всем на свете и хотели обо всем забыть. Но вечерами, в сумерках, когда солнце закатывалось за горизонт и от него бежали по потускневшему морю серые тени, к рокоту прибоя постепенно примешивался другой звук, он усиливался и наконец заглушал все, словно глухая угроза, — то был грохот фронтовой канонады. И тогда случалось, что стихали разговоры и наступало вымученное молчание, заставлявшее тянуть шею и напряженно вслушиваться, а на радостных лицах наигравшихся до устали мальчишек снова проступали суровые лики солдат, словно бы высекаемые внезапно, нахлынувшим изумлением, тоской, в которой сошлось все, чему не было слов: горькое мужество и жажда жизни, преданность долгу, отчаяние, надежда и глубокая загадочная печаль тех, кто был смолоду отмечен перстом судьбы. Через несколько дней началось большое наступление, и уже к третьему июля от роты осталось всего тридцать два человека, а Майер, Хольтхоф и Лютгенс были мертвы.
— Робби! — крикнула мне Пат.
Я открыл глаза. Несколько секунд мне понадобилось, чтобы осознать, где я. Воспоминания о войне всегда уносили меня далеко-далеко. С другими воспоминаниями так не было.
Я встал. Пат выходила из воды. Она шла как раз по солнечной дорожке на море, ярким блеском были залиты ее плечи, и вся она была словно окутана светом, отчего фигурка ее казалась почти черной. С каждым шагом наверх она все выше врастала в слепящее предзакатное солнце, пока лучи его не образовали ореол вокруг ее головы.
Я вскочил на ноги. Это видение показалось мне неправдоподобным, будто из другого мира: просторное синее небо, белые гребни волн — и на этом фоне красивая стройная фигура. Чувство было такое, будто я один в целом мире и ко мне выходит из воды первая женщина. На миг меня поразила мощная безмолвная сила красоты, и я почувствовал, что она значительнее, чем кровавое прошлое, что она должна быть значительнее, иначе мир рухнул бы и задохнулся от ужаса и смятения. И еще сильнее, чем это, я ощутил, что я есть, что я существую и что есть Пат, что я живу, что я выбрался из кошмара, что у меня есть глаза, и руки, и мысли, и что горячими волнами бьет во мне кровь, и что все это непостижимое чудо.
— Робби! — снова крикнула Пат и помахала рукой.
Я подхватил с земли ее халат и пошел ей навстречу.
— Ты слишком долго была в воде, — сказал я.
— Я совсем не замерзла, — ответила она, с трудом переводя дух.
Я поцеловал ее в мокрое плечо.
— На первых порах тебе надо вести себя немного разумнее.
Она покачала головой и посмотрела на меня сияющими глазами.
— Я достаточно долго вела себя слишком разумно.
— Вот как?
— Конечно. Слишком долго! Пора мне наконец быть и неразумной!
Она рассмеялась, прильнув щекой к моему лицу.
— Будем неразумными, Робби! Ни о чем не будем думать, совершенно ни о чем, только о нас двоих, да о солнце, да о каникулах, да о море!
— Хорошо, — сказал я и взял махровое полотенце. — Для начала, однако, я вытру тебя досуха. Когда это ты успела уже загореть?
Она надела халат.
— Это результат разумно проведенного года. В течение которого я ежедневно по часу должна была лежать на солнце на балконе. А в восемь вечера идти спать. Сегодня же в восемь вечера я опять пойду купаться.
— Это мы еще посмотрим, — сказал я. — Человек всегда велик в своих намерениях. Но не в их свершении. В этом и состоит обаяние человека.
Из вечернего купания ничего не вышло. Мы еще прогулялись по деревне и проехались в сумерках на «ситроене», а потом Пат почувствовала себя вдруг крайне усталой и потребовала ехать домой. Я уже не раз наблюдал в ней этот резкий переход от кипучей жизненной энергии к внезапной усталости. У нее было не много сил и вовсе не было никаких резервов — хотя она и не производила такого впечатления. Она всегда расточительно тратила все запасы своей жизненной силы, и они казались неисчерпаемыми благодаря ее цветущей юности, а потом вдруг наступал момент, когда лицо ее резко бледнело, а глаза глубоко западали — и всему приходил конец. Она утомлялась не медленно, как другие люди, а в одну секунду.
— Поедем домой, Робби, — сказала она, и ее низкий голос прозвучал глуше обычного.