— Домой? То есть к фройляйн Эльфриде Мюллер с ее золотым крестом на груди? Кто знает, что еще пришло в голову старой хрычовке в наше отсутствие.
— Домой, Робби, — сказала Пат, устало склонившись к моему плечу. — Теперь это наш дом.
Я отнял одну руку от руля и обнял ее за плечи. Так мы медленно ехали по голубым и туманным сумеркам, а когда наконец завидели освещенные окна маленького домика, уткнувшегося, подобно некоему темному зверю, мордой в неширокую ложбину, то и впрямь почувствовали, будто возвращаемся к себе домой.
Фройляйн Мюллер уже поджидала нас. Она переоделась, и теперь на ней вместо черного шерстяного было черное шелковое платье такого же пуританского покроя. Крест заменила другая эмблема из сердца, якоря и креста — церковных символов веры, надежды и любви.
Она была гораздо приветливее, чем днем, и учтиво спросила, устроит ли нас приготовленный ею ужин — яйца, холодное мясо и копченая рыба.
— Почему бы и нет? — пожал я плечами.
— Вам не нравится? Это свежекопченая камбала. — Она посмотрела на меня с некоторой робостью.
— Конечно, конечно, — бросил я холодно.
— Свежекопченая камбала — это очень вкусно, — сказала Пат, бросив на меня укоризненный взгляд. — Классический ужин, о каком можно только мечтать в первый день на море, фройляйн Мюллер. А если к этому будет горячий чай…
— Ну конечно! Охотно! А как же! Сейчас принесу! — Фройляйн Мюллер с явным облегчением удалилась, шурша шелковым платьем.
— Ты что, действительно не любишь рыбу? — спросила Пат.
— Люблю. Еще как! Камбала! Да я мечтал о ней черт знает сколько!
— И при этом ведешь себя так надменно? Не слабо!
— Должен ведь я поквитаться с ней за то, как она встретила меня днем.
— Ах ты, Господи! — рассмеялась Пат. — Все-то ты держишь в себе! Я уже давно обо всем забыла.
— А я нет, — сказал я. — Я не забываю так легко.
— А надо бы, — заметила Пат.
Вошла служанка с подносом. У камбалы была кожа цвета золотистого топаза, и она чудесно пахла морем и дымом. Вместе с ней были поданы еще и свежие креветки.
— Начинаю забывать, — прочувствованно произнес я. — Кроме того, я замечаю, что страшно проголодался.
— Я тоже. Но сначала налей мне горячего чаю. Странно, но меня отчего-то знобит. Хотя на улице-то тепло.
Я посмотрел на нее. Она заметно побледнела, хотя улыбалась.
— Впредь и не заикайся насчет того, чтобы купаться подолгу, — сказал я и спросил служанку: — У вас есть ром?
— Что?
— Ром. Напиток такой, в бутылках.
— Ром?
— Да.
— Не-е…
Ее глаза на круглом как луна лице, сделанном из теста, таращились с тупым недоумением.
— Не-е… — повторила она снова.
— Ладно, — сказал я. — Это не так важно. Прощайте. Да хранит вас Бог.
Она исчезла.
— Какое счастье, Пат, что у нас есть дальновидные друзья, — сказал я. — Сегодня утром перед отъездом Ленц успел сунуть мне в машину довольно тяжелый пакет. Давай-ка посмотрим, что в нем.
Я принес пакет из машины. В нем оказался небольшой ящичек с двумя бутылками рома, бутылкой коньяка и бутылкой портвейна. Я поднес их к лампе.
— «Сент Джеймс», мать честная! На мальчиков можно положиться.
Я откупорил бутылку и налил Пат в чашку с чаем добрую толику рома. При этом я заметил, что ее рука слегка дрожит.
— Тебя трясет? — спросил я.
— Теперь уже лучше. Почти прошло. Ром хорош. Но я скоро лягу.
— Ложись немедленно, Пат, — сказал я, — пододвинем стол к кровати, и ты сможешь есть лежа.
Она дала себя уговорить. Я принес ей еще одно одеяло с моей кровати и пододвинул поближе стол.
— Может, сделать тебе настоящий грог, Пат, а? Это помогает еще лучше. Я быстро сделаю.
Пат покачала головой.
— Мне уже лучше.
Я взглянул на нее. Она и в самом деле выглядела лучше. В глазах опять появился блеск, губы налились кровью, матовая кожа ожила.
— Как быстро действует ром, просто фантастика, — сказал я.
Она улыбнулась.
— И постель тоже, Робби. Я лучше всего отдыхаю в постели. Она — мое прибежище.
— Мне это странно. Я бы спятил, если бы мне приходилось ложиться так рано. То есть одному, я хочу сказать.
Она засмеялась.
— У женщин все по-другому.
— Не говори мне про женщин. Ты не женщина.
— А кто же?
— Не знаю. Но не женщина. Если бы ты была настоящая, нормальная женщина, я бы не мог любить тебя.
Она посмотрела на меня.
— А ты вообще-то можешь любить?
— Ничего себе вопросики за ужином! — сказал я. — И много у тебя таких?
— Может, и много. Но что ты ответишь на этот?
Я налил себе стакан рома.
— Твое здоровье, Пат. Возможно, ты и права. Может быть, никто из нас не умеет любить. Ну, так, как когда-то, я хочу сказать. Но может, оно и к лучшему, что теперь все по-другому. Проще как-то.
В дверь постучали. Вошла фройляйн Мюллер. В руках у нее был крошечный стеклянный кувшин, на дне которого плескалось немного жидкости.
— Вот… я принесла вам ром.
— Спасибо, — сказал я, умиленно разглядывая стеклянный наперсток. — Крайне любезно с вашей стороны, но мы уже вышли из положения.
— О Господи! — Она с ужасом оглядела рать бутылок на столе. — Вы так много пьете?
— Только в целях лечения, — произнес я со всей мыслимой кротостью, избегая смотреть на Пат. — Все это прописано врачом. У меня излишняя сухость в печени, фройляйн Мюллер. Однако не окажете ли нам честь?
Я откупорил бутылку портвейна.
— За ваше здоровье! За то, чтобы дом ваш вскоре наполнился постояльцами!
— Премного благодарна! — Она со вздохом отвесила мне легкий поклон и пригубила вино, как птичка. — За то, чтобы вам хорошо отдыхалось! — Потом она лукаво улыбнулась мне. — Однако крепкий напиток. И хороший.
Меня так поразила эта перемена, что у меня чуть не выпал стакан из рук. У фройляйн Мюллер покраснели щечки и заблестели глаза, и она принялась болтать о всякой всячине, нам вовсе не интересной. Пат внимала ей с ангельским терпением. Наконец хозяйка обратилась ко мне:
— Стало быть, господину Кестеру живется неплохо?
Я кивнул.
— Он был такой тихоня в ту пору, — сказала она. — Бывало, за весь день не вымолвит ни словечка. Он и теперь такой же?
— Да нет, теперь он иногда разговаривает.
— Он пробыл здесь около года. И все один…
— Да, — сказал я, — в таких обстоятельствах человек обычно разговаривает меньше.
Она с серьезным видом кивнула и обратилась к Пат:
— Вы, конечно, устали.
— Немного, — ответила Пат.
— Очень, — добавил я.
— Ну тогда я пойду, — всполошилась она. — Спокойной ночи! Приятного сна!
Помешкав, она все же ушла.
— По-моему, она бы не прочь посидеть здесь еще, — сказал я. — Что довольно странно…
— Бедняга, — ответила Пат. — Наверняка сидит вечерами одна в своей комнате и тоскует.
— Да-да, конечно… — сказал я. — Но мне кажется, я был с ней в целом достаточно обходителен.
— Вполне. — Она погладила мою руку. — Приоткрой немного дверь, Робби.
Я подошел к двери и отворил ее. Небо прояснилось, полоса лунного света протянулась от дороги к нам в комнату. Казалось, сад только и ждал, когда же откроется дверь, — с такой силой ворвался к нам ночной запах цветов, сладкий аромат левкоя, резеды и роз. Он залил всю комнату.
— Ты только посмотри, — сказал я.
При усилившемся свете луны садовую дорожку было видно до самого конца. Вдоль нее стояли, склонив головки, цветы; листья отливали темным серебром, а бутоны, игравшие днем всеми цветами радуги, теперь окутались в тона призрачной и нежной пастели. Лунный свет и ночь отняли у красок их силу, зато благоухание стало острее и слаще, чем когда-либо днем.
Я посмотрел на Пат. Ее изящная узкая голова в обрамлении темных волос нежно и хрупко покоилась на белоснежных подушках. И в этом ее бессилии была та самая тайна хрупкости, что и в цветах, распускающихся в полумраке, и в парящем свете луны.
Она слегка приподнялась на постели.
— Я и правда очень устала. Это ужасно, да?
Я сел к ней на постель.
— Совсем нет. Лучше заснешь — только и всего.
— Но ведь ты еще не будешь спать.
— Я схожу еще разок на пляж.
Она кивнула и откинулась на подушки. Я посидел еще немного.
— Не закрывай дверь на ночь, — сказала она уже в полусне. — Как будто мы спим в саду…
Дыхание ее сделалось ровнее. Я потихоньку встал и вышел в сад. Около забора остановился и закурил сигарету. Отсюда мне была видна вся комната. На стуле висел халатик Пат, сверху было наброшено платье и белье, на полу у стула стояли туфли. Одна из них была опрокинута. Глядя на все это, я испытывал странное, небывалое ощущение чего-то близкого и родного. «Вот, — думал я, — у меня теперь есть она, есть и будет, стоит мне сделать несколько шагов, и я могу видеть ее и быть с ней — сегодня, завтра и, может быть, еще долгое, долгое время…»
Может быть, думал я, может быть… Вечно встревает это слово, без которого теперь нельзя обойтись! В нем — утраченная уверенность, утраченная всеми уверенность во всем…
Я спустился на пляж, к морю и ветру, к глухому шуму прибоя, напоминавшему отдаленную канонаду.
XVI
Я сидел на пляже, наблюдая, как заходит солнце. Пат со мной не пошла. Она весь день чувствовала себя неважно.
Когда стемнело, я поднялся, чтобы идти домой. И тут увидел, что со стороны леса бежит служанка. Она что-то кричала и размахивала руками. Я не мог разобрать ни слова — ветер и море слишком шумели. Я помахал ей, жестами давая понять, чтобы она остановилась и ждала меня. Но она продолжала бежать, то и дело всплескивая руками. «Ваша жена… — донеслось до меня, — быстрее…»
Я побежал ей навстречу.
— Что случилось?
Она хватала ртом воздух.
— Быстрее — ваша жена — несчастье…
Я полетел во весь дух по песчаной дорожке через лес к дому. Деревянная калитка не поддавалась, я перепрыгнул через забор и вбежал в комнату. Пат лежала на постели, заломив руки; кровь, бежавшая у нее изо рта, заливала ей грудь. Рядо