— Нет, — ответил я. — Я бы не хотел, чтобы она знала о нашем с вами разговоре. Завтра утром она наверняка позвонит вам сама. Может, вы тогда ей и скажете?
— Хорошо. Сделаем так. Я ей скажу.
Я машинально сдвинул толстую и замусоленную телефонную книгу. Она лежала на небольшой деревянной полке. Все пространство над ней было испещрено карандашными записями телефонных номеров.
— Можно мне тогда зайти к вам завтра днем? — спросил я. Жаффе не отвечал. — Я бы очень хотел знать, как она, — сказал я.
— Завтра я вам этого не скажу, — ответил Жаффе. — Я должен понаблюдать ее хотя бы неделю. А потом я сам вас извещу.
— Спасибо. — Полка приковала к себе мое внимание. На ней было что-то нарисовано. Толстушка в соломенной шляпке. А внизу было написано: «Элла — свинья». — А должна ли она теперь делать какие-нибудь процедуры? — спросил я.
— Об этом я смогу судить завтра. Но как мне кажется, дома ей обеспечен хороший уход.
— Не знаю. Я слышал, что ее соседи на той неделе собираются уезжать. Тогда она останется, по сути, одна, при ней будет только горничная.
— Ах так? Что ж, завтра поговорю с ней и об этом.
Я снова задвинул рисунок на полке телефонной книгой.
— А вы полагаете, что она… что такой приступ может повториться?
Жаффе помедлил с ответом.
— Возможно, конечно, — сказал он потом, — но маловероятно. Однако за это я могу поручиться лишь после обследования. Я позвоню вам.
— Спасибо.
Я повесил трубку. Вышел и постоял еще в растерянности около будки. Было пыльно и душно. Потом я пошел домой.
В дверях я столкнулся с фрау Залевски. Она, как пушечное ядро, вылетела из комнаты фрау Бендер. Увидев меня, остановилась.
— Что? Уже вернулись?
— Как видите. Есть новости?
— Для вас ничего. И почты никакой. Но вот фрау Бендер выехала.
— Да? Почему же?
Фрау Залевски приняла стойку «руки в боки».
— Потому что кругом одни негодяи. Ее подобрал христианский дом призрения. Вместе с кошкой и двадцатью шестью марками состояния.
И она поведала, что приют, в котором фрау Бендер присматривала за младенцами, закрылся. Возглавлявший его пастор погорел на биржевых спекуляциях. Фрау Бендер была уволена и даже не получила жалованья за два месяца.
— Ну и как, нашла она себе что-нибудь новенькое? — брякнул я, не подумав.
Фрау Залевски только выразительно на меня посмотрела.
— Ну да, где уж там, — сказал я.
— Я ей говорю: оставайтесь, заплатите, когда сможете. Но она не захотела.
— Кто беден, тот чаще всего и честен, — сказал я. — А кто будет жить в ее комнате?
— Супруги Хассе. Эта комната дешевле, чем та, в которой они жили.
— А что будет с ней?
Она пожала плечами:
— Посмотрим. На новых жильцов теперь рассчитывать особенно не приходится.
— Когда она освободится?
— Завтра. Хассе уже переезжают.
— А сколько эта комната стоит? — спросил я. Мне вдруг пришла в голову одна идея.
— Семьдесят марок.
— Слишком дорого, — сказал я, уже настроившись на бдительный лад.
— Это с чашкой-то кофе по утрам, двумя булочками да изрядной порцией масла?
— Тем более дорого. Кофе в исполнении Фриды можете сократить. Итого, пятьдесят, и ни пфеннига больше.
— А вы что, хотите ее снять? — спросила фрау Залевски.
— Может быть.
Я прошел к себе в комнату, где в задумчивости уставился на дверь, соединявшую ее с комнатой Хассе. Пат в пансионе фрау Залевски! Нет, это трудно себе представить! И все же я, поразмыслив, вышел в коридор и постучал в соседнюю дверь.
Фрау Хассе была дома. Она сидела в полупустой комнате перед зеркалом и пудрилась, не снимая шляпы.
Я поздоровался, окинув комнату взглядом. Она оказалась больше, чем я думал. Теперь, когда мебель наполовину вынесли, это особенно бросалось в глаза. Монотонные светлые обои были довольно новыми, двери и оконные переплеты выкрашены недавно, к тому же имелся весьма обширный и красивый балкон.
— Вы уже слышали, что он опять отмочил? — встретила меня фрау Хассе. — Я должна перебираться в комнату этой особы! Какой позор!
— Позор? — удивился я.
— Да, позор! — прорвало ее. — Вы ведь знаете, что мы с ней не выносили друг друга, а теперь Хассе заставляет меня жить в ее комнате, да еще без балкона, с единственным окошком! Только потому, что это дешевле! Можете себе вообразить, как она там торжествует в своем приюте?
— Ну, не думаю, чтобы она торжествовала.
— Еще как торжествует, эта якобы нянечка, эта тихоня, на которой пробы ставить негде! Да еще рядом эта девица Эрна Бениг! И кошками пахнет!
Я был ошарашен. Тихоня, на которой негде ставить пробы? Каким свежим и сочным становится у людей язык, когда они бранятся, как однообразны и стерты выражения любви и сколь, напротив того, богата палитра ругательств!
— Кошки — чистоплотные, красивые твари, — сказал я. — Кстати, я только что заходил в ту комнату. Там вовсе не пахнет кошками.
— Да? — враждебно зыркнула на меня фрау Хассе и поправила шляпку. — В таком случае это вопрос обоняния. Но я и пальцем не шевельну для этого переезда. Пусть сам перетаскивает всю мебель! А я отправляюсь на прогулку! Могу я себе хоть что-то позволить в этой собачьей жизни?
Она встала. Ее расплывшееся лицо тряслось от ярости так, что с него сыпалась пудра. Я заметил, что она ярко намалевала губы и вообще расфуфырилась до предела. Меня обдало как из парфюмерной лавки, когда она с шумом прошла мимо.
Я озадаченно посмотрел ей вслед. Потом еще раз внимательно оглядел комнату, обдумывая, куда бы поставить вещи Пат. Но вскоре я отбросил эти мечты. Пат здесь, постоянно, рядом со мной — нет, это невообразимо! Да мне бы и в голову никогда не пришла такая мысль, если б она была здорова. Теперь же — как знать… Я отворил дверь на балкон, измерив его глазами. Но потом покачал головой и вернулся к себе в комнату.
Она еще спала, когда я вошел. Я потихоньку сел в кресло рядом с кроватью, но Пат сразу проснулась.
— Жаль, что я тебя разбудил, — сказал я.
— Ты все время был здесь? — спросила она.
— Нет. Только сейчас вернулся.
Она потянулась и прижалась лицом к моей руке.
— Это хорошо. Не люблю, чтобы на меня смотрели, когда я сплю.
— Понимаю. Я тоже не люблю. Да я и не думал смотреть на тебя. Я только не хотел тебя будить. Ты не хочешь поспать еще немного?
— Нет, я выспалась. Сейчас встану.
Я перешел в соседнюю комнату, давая ей возможность одеться.
За окном постепенно темнело. Из открытого окна в доме напротив доносились квакающие звуки военного марша. У граммофона сидел мужчина с лысиной и в подтяжках. Вот он встал и принялся расхаживать по комнате, делая в такт музыке разные упражнения. Его лысина металась в полумраке, как беспокойная луна. Я равнодушно наблюдал за ним, испытывая чувство пустоты и печали.
Вошла Пат. Выглядела она чудесно — свежо, без малейших следов усталости.
— Ты блестяще выглядишь, — сказал я, опешив.
— Я и чувствую себя хорошо, Робби. Как будто проспала целую ночь. У меня часто бывают такие перемены состояния.
— В самом деле! Иной раз они случаются так быстро, что не успеваешь уследить.
Она прислонилась к моему плечу и посмотрела на меня.
— Значит, слишком быстро, Робби?
— Нет. Это я слишком медлителен. Я медлительный человек, Пат.
Она улыбнулась.
— Что медленно, то прочно. А что прочно, то всегда хорошо.
— Да уж я прочен — как пробка на воде, — сказал я.
Она покачала головой.
— Ты вообще совсем другой, чем думаешь. Ты гораздо прочнее, чем тебе кажется. Я мало встречала в жизни людей, которые настолько заблуждались бы на собственный счет, как ты.
Я снял руки с ее плеч.
— Да-да, милый, это и в самом деле так, — сказала она, кивая в такт своим словам головой. — Ну а теперь идем, отправимся куда-нибудь ужинать.
— Куда же мы пойдем? — спросил я.
— К Альфонсу. Мне надо все это снова увидеть. У меня такое чувство, как будто меня не было вечность.
— Хорошо! — сказал я. — А аппетит у тебя подходящий? К Альфонсу нельзя являться сытым. Вышвырнет вон.
Она рассмеялась.
— Аппетит у меня чудовищный.
— Тогда вперед! — Настроение у меня вдруг поднялось.
Наше появление у Альфонса было триумфальным. Поздоровавшись с нами, он тут же исчез и вскоре вышел в белом воротничке и белой бабочке в зеленую крапинку. Этого он не сделал бы и ради германского кайзера. Он и сам слегка растерялся от столь неслыханных признаков декаданса.
— Итак, Альфонс, чем вы нас порадуете сегодня? — спросила Пат, положив руки на стол.
Альфонс осклабился, выпятив губы, и прищурил глаза.
— Вам повезло! Сегодня есть раки!
Он отступил на шаг, чтобы полюбоваться произведенным эффектом. Мы были восхищены.
— А к ним да по стаканчику молодого мозельского вина! — восторженно прошептал он и снова отступил на шаг. Ответом были бурные аплодисменты, странным образом подхваченные и в дверях. В них вырос ухмыляющийся последний романтик со своим буйным соломенным чубом и облупившимся на солнце носом. — Готфрид? — вскричал Альфонс. — Это ты? Лично? Нет, ну что за день! Дай прижать тебя к груди!
— Сейчас будет зрелище, — шепнул я Пат.
Они бросились друг другу в объятия. Альфонс хлопал Ленца по спине так, что звон стоял, будто в кузнице.
— Ганс, — крикнул он затем кельнеру, — тащи сюда «Наполеон»!
Он поволок Готфрида к стойке. Кельнер принес большую бутылку, покрытую пылью. Альфонс доверху наполнил две рюмки.
— Будь здоров, Готфрид, отбивная ты несоленая!
— Будь здоров, Альфонс, каторжная ты морда!
Оба залпом опрокинули свои рюмки.
— Первый класс! — сказал Готфрид. — Коньяк для мадонн!
— Даже стыдно эдак-то его глушить, — подтвердил Альфонс. — Но разве будешь цедить, когда рад! Давай-ка хлопнем еще по одной!
Он разлил коньяк и поднял рюмку.
— За тебя, помидорчик ты мой прокисший!