— Как с выручкой сегодня? — спросил я.
— Так себе, — ответил он. — То ли слишком много развелось такси, то ли слишком мало людей стало, которые ездят на такси. А у тебя как?
— Плохо. Простоял почти всю ночь, не наскреб и двадцати марок.
— Печальные времена! — Готфрид вскинул брови. — Ну так ты сегодня, видимо, не очень торопишься?
— Нет, а почему ты спрашиваешь?
— Может, подбросишь меня тут неподалеку…
— Лады. — Мы сели. — А куда тебе? — спросил я.
— К собору.
— Куда, куда? — переспросил я. — Я, вероятно, ослышался? Мне померещилось, будто ты сказал к собору.
— Нет, сын мой, ты не ослышался. Именно к собору!
Я удивленно посмотрел на него.
— Ничему не удивляйся, а поезжай, — сказал Готфрид.
— Ну-ну.
Мы поехали.
Собор находился в старой части города, на просторной площади, сплошь окруженной домами духовных особ. Я остановился у главного портала.
— Дальше, — сказал Готфрид. — Вокруг.
Он велел остановить у небольшого входа с тыловой стороны собора и вылез из машины.
— Ты, кажется, хочешь исповедаться, — сказал я. — Желаю успеха.
— Пойдем-ка со мной, — ответил он.
Я рассмеялся.
— Только не сегодня. С утра уже помолился. Обычно мне этого хватает на весь день.
— Не болтай глупости, детка! Пойдем со мной. Сегодня я щедрый, покажу тебе кое-что.
Меня разобрало любопытство, и я последовал за ним. Мы вошли через какую-то маленькую дверь и сразу же очутились в крытой галерее внутреннего монастырского двора. Длинные ряды арок, опиравшихся на серые гранитные колонны, образовывали большой прямоугольник с садиком внутри. В середине помещался большой полуразрушенный от времени крест с фигурой Спасителя. По сторонам были каменные барельефы с изображением мучительных страстей Господних. Перед каждым изображением стояла старая скамья для молящихся. Сад одичал и цвел буйным цветом.
Готфрид показал мне рукой на несколько могучих кустов белых и красных роз.
— Вот что я хотел тебе показать! Узнаешь?
Я остановился в изумлении.
— Конечно, узнаю, — сказал я. — Так вот где ты снял урожай, старый потрошитель церквей!
Неделю назад Пат переехала в пансион фрау Залевски, и в тот же день вечером Ленц прислал ей с Юппом огромный букет роз. Их было столько, что Юппу пришлось дважды спускаться к машине, каждый раз возвращаясь с полной охапкой. Я уже тогда ломал себе голову, гадая, где Готфрид мог их раздобыть, я ведь знал его принцип — цветов не покупать. А в городских парках я таких роз не видел.
— Идея стоящая! — признал я. — До этого надо было додуматься!
Готфрид заулыбался:
— Здесь не сад, а золотая жила! — Он торжественно положил мне руку на плечо. — Беру тебя в долю! Я полагаю, теперь тебе это будет особенно кстати.
— Почему именно теперь? — спросил я.
— Потому что городские насаждения как-то заметно опустели в последнее время. А ведь они были единственным пастбищем, на котором ты пасся, не так ли?
Я кивнул.
— Кроме того, — продолжал Готфрид, — ты теперь вступаешь в период, когда сказывается разница между мещанином и благородным кавалером. Мещанин чем дольше знает женщину, тем меньше оказывает ей знаков внимания. Кавалер действует противоположно. — Он сделал широкий жест рукой. — А с этаким-то садом ты можешь переплюнуть всех кавалеров!
Я рассмеялся.
— Все это хорошо, Готфрид, — сказал я. — Но каково, если поймают? Удирать отсюда непросто, а люди набожные, чего доброго, квалифицируют мои действия как осквернение святыни.
— Юный друг мой, — произнес Ленц, — разве ты здесь кого-нибудь зришь? После войны люди предпочитают ходить на политические собрания, а не в церковь.
Это было верно.
— Ну а как же пасторы? — спросил я.
— Пасторам нет дела до цветов, иначе они ухаживали бы за садом. А Господу Богу сие будет только угодно, ежели ты порадуешь кого-нибудь цветами. Он-то не из скряг. Это старый солдат.
— Тут ты прав! — Я окинул взором огромные старые кусты. — На ближайшие недели я обеспечен, Готфрид.
— Больше чем на недели. Тебе повезло. Это очень устойчивый и долгоцветущий сорт роз. Их тебе хватит по меньшей мере до сентября. А там пойдут астры и хризантемы. Идем, я тебе заодно покажу.
Мы пошли по саду. Розы источали дурманящий аромат. Тучами с цветка на цветок перелетали гудящие рои пчел.
— Посмотри-ка на них, — сказал я, останавливаясь. — Они-то как попали сюда? В самый центр города? Ведь поблизости не может быть никаких ульев. Разве что пасторы держат их на крыше?
— Нет, брат мой, — ответил Ленц. — Могу побиться об заклад, что они прилетают с какого-нибудь крестьянского хутора. Просто они хорошо знают свой путь. — Он прищурил глаза. — В отличие от нас, не так ли?
Я пожал плечами:
— Может, и знаем. Хоть какой-то отрезок. Насколько нам это дано. А ты не знаешь?
— Нет. Да и не хочу знать. Всякие там цели делают жизнь буржуазной.
Я взглянул на башню собора. Она отливала зеленым шелком на фоне небесной голубизны, бесконечно старая и безмятежная, в подвижном венчике ласточек.
— Как здесь тихо, — сказал я.
Ленц кивнул.
— Да, старичок, здесь-то и понимаешь, что тебе, в сущности, всегда не хватало одного-единственного, чтобы стать хорошим человеком, — времени. Не так ли?
— Времени и покоя, — ответил я. — Покоя не хватало тоже.
Он засмеялся.
— Теперь слишком поздно! Теперь никакого покоя мы бы не вынесли. Поэтому — вперед! То бишь назад к привычной сутолоке!
Высадив Ленца, я вернулся на стоянку. По пути проехал и кладбище. Я знал, что Пат в это время лежит в своем шезлонге на балконе, и, проезжая мимо, несколько раз посигналил. Никто, однако, не показался, и я поехал дальше. Зато там я увидел фрау Хассе, плывшую по улице в своей напоминавшей фату шелковой пелерине. Она повернула за угол. Я поехал за ней, чтобы спросить, не нужно ли ее куда-нибудь подвезти. Но, добравшись до перекрестка, я увидел, как она садится в машину, стоявшую за углом. Это был довольно-таки обшарпанный лимузин образца тысяча девятьсот двадцать третьего года, который немедленно затарахтел и тронулся. За рулем сидел мужчина с утиным носом в броском клетчатом костюме.
Я довольно долго смотрел вслед машине. Вот что, значит, бывает, когда женщина подолгу сидит дома одна. Я в глубокой задумчивости поехал на остановку, где присоединился к веренице ожидающих клиентов такси.
Солнце накалило крышу машины. Очередь двигалась медленно. Я подремывал, пытался даже уснуть. Однако «умыканье» фрау Хассе не давало мне покоя. Конечно, у нас все по-другому, но ведь Пат в конце концов тоже весь день сидит дома одна.
Я вылез из машины и направился вперед, к Густаву.
— На-ка, выпей, — предложил он мне, протягивая термос. — Напиток холодный, просто чудо! Собственное изобретение! Кофе со льдом. Держится в таком виде часами при любой жаре. Да, Густав — человек практичный!
Я выпил стаканчик.
— Раз уж ты такой практичный, — сказал я, — то подскажи мне, чем занять женщину, которая много времени проводит одна.
— Нет ничего проще! — Густав взглянул на меня с видом превосходства. — Чудило ты, Роберт! Ребенок или собака! Спросил бы что-нибудь посложнее!
— Собака! — опешил я от изумления. — Черт побери, конечно, собака! Ты прав! У кого есть собака, тот не одинок.
Я предложил ему сигарету.
— Послушай, а ты, случайно, не в курсе, где их берут? Вряд ли такое добро теперь дорого.
Густав укоризненно покачал головой:
— Нет, Роберт, ты и в самом деле не представляешь, кого имеешь в моем лице. Ведь мой будущий тесть — второй секретарь ферейна, объединяющего владельцев доберман-пинчеров! Разумеется, ты получишь щенка самых лучших кровей, и даже бесплатно. Есть у нас как раз один помет, четыре плюс два, бабушка — медалистка Герта фон дер Тоггенбург.
Густав был из тех, кто родился в рубашке. Отец его невесты не только разводил доберманов, но и содержал трактир — «Новую келью»; а невеста его, помимо всего прочего, была владелицей плиссировочной мастерской. Позиции Густава благодаря этому были самые первоклассные. У тестя он столовался на дармовщинку, а невеста стирала и гладила ему рубашки. Он не торопился с женитьбой. Ведь тогда у него прибавилось бы забот.
Я объяснил Густаву, что доберман — это не совсем то, что нужно. Слишком уж крупен, да и характер ненадежный. Густав недолго раздумывал. Как бывалый вояка, он привык действовать немедленно.
— Пойдем со мной, — сказал он. — На разведку. Есть у меня кое-что на примете. Только ты не встревай в мои переговоры.
— Ладно.
Он привел меня к небольшой лавке. В витрине были выставлены аквариумы с водорослями. Тут же в ящике сидели две понурые морские свинки. По бокам висели клетки, в которых неутомимо резвились чижики, зяблики, канарейки.
К нам вышел небольшой кривоногий человечек в коричневой вязаной жилетке. Водянистые глаза, поблекшая кожа лица и целый фонарь вместо носа — видать, заядлый поклонник пива и шнапса.
— Скажи-ка, Антон, как поживает Аста? — спросил Густав.
— Второй приз и почетная грамота в Кёльне, — ответил Антон.
— Какая подлость! — воскликнул Густав. — Отчего же не первый?
— Первый они сунули Удо Бланкенфельзу, — буркнул Антон. — Оборжаться можно! Жулики!
Где-то в глубине лавки слышалось тявканье и скулеж. Густав прошел туда. И тут же вернулся, держа за шиворот двух маленьких терьеров — в левой руке черно-белого, в правой — красновато-бурого. Он незаметно встряхнул того, что был в правой. Я взглянул на него: да, подходящий.
Щенок был красив на загляденье. Лапки прямые, тельце квадратное, головка прямоугольная. Вид лихой и смышленый. Густав выпустил щенков из рук.
— Смешной метис, — сказал он, показывая на красновато-бурого. — Откуда он у тебя?
Антон сказал, что ему оставила его одна дама, уехавшая в Южную Америку. Густав разразился недоверчивым смехом. Антон, обидевшись, полез за родословной, восходившей аж к Ноеву ковчегу. Густав только махнул рукой и стал выказывать интерес к черно-белому щенку. Антон потребовал сто марок за бурого. Густав предложил пять. Его не устраивал прадедушка. Да и хвост вызывал сомнения. Уши тоже были не вполне. Вот черно-белый — тот был на все сто.