Она с улыбкой смотрела на меня. Она почти никогда не отвечала, когда я говорил ей что-нибудь в этом роде. Я и представить себе не мог, чтобы это было иначе, да я бы и не вынес этого — я считал, что женщина не должна говорить мужчине, что любит его. У Пат в таких случаях становились сияющие, счастливые глаза, и это было лучшим ответом, чем любые слова.
Я долго держал ее в своих объятиях, чувствуя теплоту ее кожи, свежесть ее дыхания, и пока я обнимал ее, всякие страхи исчезли, тьма отступила, и ничего не осталось, кроме нее, живой, дышащей, и ничто не было потеряно.
— Мы что, в самом деле куда-нибудь пойдем, Робби? — спросила она, прижавшись лицом к моему лицу.
— И даже все вместе, — ответил я. — Кестер с Ленцем к нам присоединятся. «Карл» уже стоит у дверей.
— А как же Билли?
— Билли, разумеется, с нами. Иначе куда нам девать объедки! Или ты уже поужинала?
— Нет еще. Ждала тебя.
— Ты не должна меня ждать. Никогда. Ждать — это ужасно.
Она покачала головой:
— Тебе этого не понять, Робби. Ужаснее всего, когда нечего или некого ждать.
Она зажгла лампочку перед зеркалом.
— Ну, тогда мне пора начинать одеваться, а то не успею. Ты переоденешься?
— Потом, — сказал я, — я ведь делаю это быстро. Посижу пока здесь.
Я подозвал собаку и уселся в кресле у окна. Я любил потихоньку сидеть здесь, наблюдая, как Пат одевается. Никогда не ощущал я всей тайны вечно чуждой нам женской природы острее, чем в такие минуты бесшумного скольжения ее перед зеркалом, когда, священнодействуя перед ним, она впадала в эту особенную пристальную задумчивость и самозабвенную отрешенность, когда она вся отдавалась бессознательному самоощущению пола. Невозможно было себе представить, чтобы женщина могла одеваться, смеясь и болтая, а если такое бывало, значит, этой женщине недоставало какого-то тайного и невнятного, вечно ускользающего обаяния. Я любил у Пат ее мягкие и в то же время ловкие движения перед зеркалом; до дрожи умиления любил наблюдать, как касается она волос или как осторожно и чутко, будто копье, нацеливает на свои брови карандаш. В такие минуты в ней было что-то от лани и гибкой пантеры и что-то от амазонки перед битвой. Она переставала замечать что-либо вокруг себя, ее лицо, когда она внимательно и спокойно подносила его к зеркалу, делалось серьезным и собранным, и казалось, что это не отражение смотрит на него оттуда, что это две живые, настоящие женщины из тьмы тысячелетий отважно и испытующе вглядываются друг в друга своими древними и всеведающими очами.
Через открытое в сторону кладбища окно вливалось свежее дыхание вечера. Я сидел, как любил, очень тихо; нет, я не забыл о том, что было под вечер, я все помнил точно, но когда я смотрел на Пат, я чувствовал, что тупая печаль, камнем во мне осевшая, вновь и вновь захлестывается какой-то дикой надеждой, как они сменяют друг друга наподобие странного хоровода — то печаль, то надежда, то ветер, то вечер, то красивая девушка среди помноженных зеркалом светильников; и внезапно меня охватило мгновенное и странное ощущение, что это и есть жизнь, жизнь настоящая и глубокая, а может быть, даже и счастье — то есть любовь с изрядной примесью горькой печали, страха и немого прозрения.
XIX
Я стоял в хвосте очереди на стоянке и ждал, когда она продвинется. Подъехал Густав и пристроился за мной.
— Ну как поживает твой щен? — спросил он.
— Великолепно, — сказал я.
— А сам?
Я только недовольно махнул рукой.
— Я бы тоже чувствовал себя великолепно, если бы побольше получал. Представь, за весь день всего две поездки по полмарки.
Он кивнул:
— С каждым днем все хуже. Да и все становится хуже. Что-то еще будет!
— А мне позарез нужны деньги! — сказал я. — Много денег! Именно теперь!
Густав почесал подбородок.
— Много денег!.. — Он посмотрел на меня. — Теперь это не очень реально. Башли на дороге не валяются, Роберт. Нужно комбинировать. Как ты насчет тотализатора? Сегодня как раз скачки. Я в курсе дела. Недавно хапанул двадцать восемь к одному на Аиде.
— Да мне хоть что. Лишь бы какие-нибудь шансы.
— А ты когда-нибудь играл?
— Нет.
— Тогда рука твоя легкая! Это уже кое-что. — Он взглянул на часы. — Ну что, едем? Как раз успеем.
— Едем!
После истории с собакой я испытывал к Густаву большое доверие.
Кассы, в которых оформлялись пари, помещались в довольно большом зале. Справа была сигарная лавка, слева тотализатор. Витрины пестрели зелеными и розовыми полосами спортивных газет и объявлениями о скачках. Вдоль одной стены тянулась стойка с несколькими письменными приборами. Там лихорадочно орудовали трое мужчин. Один что-то орал в телефон, второй сновал между окошком кассы и стойкой с какими-то бумажками в руках, а третий, сдвинув котелок далеко на затылок и перекатывая в зубах толстую, черную, изжеванную сигару бразильских сортов, стоял без пиджака, с засученными рукавами рубашки у стойки и записывал ставки. Рубашка на нем была ярко-лилового цвета.
К моему удивлению, народу здесь было много. Преобладали люди маленькие — ремесленники, рабочие, мелкие служащие, было несколько проституток и сутенеров. Уже в дверях нас остановил некий господин в грязных серых гамашах, сером котелке и обтрепанном сером сюртуке.
— Фон Билинг. Консультант. Успех гарантирую. Не желаете, господа?
— На том свете, — огрызнулся мгновенно преобразившийся здесь Густав.
— Всего пятьдесят пфеннигов, — канючил Билинг. — Лично знаком с тренерами. Еще с прежних времен, — добавил он, поймав мой взгляд.
Густав тем временем уже штудировал вывешенные объявления.
— А когда придет бюллетень из Отейля? — крикнул он парням за стойкой.
— В пять, — отрывисто квакнул младший из них.
— М-да, Филомена — стервоза что надо, — бормотал Густав. — Знаем ее державный галоп… — Он уже взмок от волнения. — А следующие-то где? — спросил он.
— В Хоппепгартене, — сказал кто-то рядом с ним.
Густав снова погрузился в чтение.
— Для начала поставим по две монеты каждый на Тристана. И победим! — заявил он мне.
— А ты что-нибудь петришь в этом? — спросил я.
— Что-нибудь? — парировал он мой вопрос. — Да я каждую царапину знаю на каждой подкове.
— И при этом ставите на Тристана? — сказал кто-то рядом с нами. — Прилежная Лизхен, друзья, — вот единственный шанс! Я знаком с Джонни Бернсом лично.
— А я, — ответствовал Густав, — владелец конюшни Прилежной Лизхен собственной персоной. Так что мне лучше знать.
Он сообщил наши ставки человеку за стойкой. Мы получили квитанцию и протиснулись в небольшое кафе, где стояло несколько столиков и стульев. Над нашими головами порхали клички и прозвища лошадей и жокеев. Двое рабочих спорили о достоинствах скаковых лошадей в Ницце, два почтальона вникали в сообщение о погодных условиях в Париже, а некий кучер громко хвастал тем, что был когда-то наездником. Только какой-то толстяк с прической бобриком невозмутимо сидел за столом, уплетая одну булочку за другой. На него жадно смотрели двое мужчин, стоявших у стены. В руках у них было по квитанции, но по их впалым щекам можно было догадаться, что они давно уже ничего не ели.
Пронзительно зазвонил телефон. Все навострили уши. Младший из троих парней за стойкой выкрикивал клички лошадей. О Тристане ни слуху ни духу.
— Проклятие, — сказал Густав и покраснел. — Соломон всех обставил. Кто бы мог этого ожидать? Только не вы! — гневно выкрикнул он «Прилежной Лизхен». — Ваша тоже была черт-те где, далеко под чертой…
Около нас снова всплыл фон Билинг.
— Ах, господа, ну что бы вам меня слушать! Я бы назвал Соломона! Только Соломона! Не угодно ли в следующем забеге…
Густав повернулся к нему спиной. Он уже успокоился и затеял с «Прилежной Лизхен» профессиональный разговор.
— А вы разбираетесь в лошадях? — спросил меня Билинг.
— Нет, я здесь впервые, — сказал я.
— Тогда ставьте! Ставьте! Но только сегодня, — добавил он шепотом, — и никогда больше. Послушайте меня. Ставьте! Все равно на кого — на Короля Лира или Серебристого Мотылька, а может, и на Лёр Блё. Я ничего не хочу на вас заработать. Выиграете — дадите мне какую-нибудь мелочь…
У него аж дрожал подбородок от азарта. Я и по покеру знал, что новички, как правило, выигрывают.
— Ладно, — сказал я, — а на кого ставить?
— На кого хотите, на кого хотите…
— Лёр Блё звучит недурственно, — сказал я, — итак, десять марок на Лёр Блё.
— Ты что, рехнулся? — спросил меня Густав.
— Нет, — сказал я.
— Десять монет на эту клячу, которую давно пора пустить на колбасу?
«Прилежная Лизхен», только что обозвавший Густава живодером, на сей раз горячо его поддержал:
— Тоже мне выискал! Лёр Блё! Да ведь это корова, а не лошадь, голубчик! Да Майский Сон на двух ногах сделает с ней что захочет! На что хоть ставка-то? Неужто на первое место?
Билинг, делая мне знаки, заклинающе смотрел на меня.
— На первое место, — сказал я.
— Ну, этого можно оттаскивать, — презрительно хмыкнул «Прилежная Лизхен».
— Ну ты даешь! — Густав тоже посмотрел на меня как на туземца. — Джипси Вторая! Это же ясно как день.
— Нет, остаюсь при своей Лёр Блё, — заявил я. — Менять ставку теперь — значило бы поступать против всех неписаных правил везения.
Мужчина в лиловой рубашке передал мне мою квитанцию. Густав и «Прилежная Лизхен» смотрели на меня как на прокаженного. Обдав меня презрением, они дружно двинулись к окошку, и там под совместный гогот и перекрестные насмешки, в которых все же чувствовалось взаимное уважение знатоков, один поставил на Джипси Вторую, а другой на Майский Сон.
В этот миг в толпе вдруг кто-то упал. Это был один из тех двух тощих мужчин, что стояли у столиков. Он скользнул по стене и глухо ударился головой об пол. Оба почтальона подняли его и усадили на стул. Он побелел как полотно и жадно ловил воздух ртом.
— Елки-палки! — сказала одна из проституток, пышная брюнетка с гладкой прической и низким лбом. — Да принесите же ему воды.