— А с меня нет, — сказал я. — Раз ты не едешь, то я сам пощиплю тогда травку у ночных заведений между одиннадцатью и двумя.
— Оставь, — сказал Ленц улыбаясь. — Посмотри лучше на себя в зеркало. Что-то не везет тебе с носом в последнее время. А к человеку с таким фонарем, как у тебя, никто и не сядет. Ступай-ка домой да сделай компресс.
Он был прав. С таким носом действительно нельзя было ехать. Поэтому я вскоре простился со всеми и отправился домой. По дороге я встретил Хассе и до самого дома шел с ним. Вид у него был неряшливый и несчастный.
— Что-то вы похудели, — сказал я.
Он кивнул и рассказал мне, что практически перестал толком ужинать. Жена что ни день пропадает у приятельниц, которых с недавних пор себе завела, домой возвращается поздно. Он, конечно, рад, что она нашла себе развлечение, но самому готовить еду вечерами не хочется. Да и устает он за день так, что пропадает охота даже к еде.
Я искоса поглядывал на него, пока он, опустив плечи, вышагивал рядом. Может, он и вправду верил в то, что говорил, но все равно слушать все это было ужасно. Ведь всего толики прочности и толики денег хватило бы, чтобы поддержать, спасти этот брак и эту кроткую, неприметную жизнь. Я думал о том, что таких людей, которые нуждаются в толике прочности и толике денег, миллионы. Вся жизнь человека каким-то чудовищным образом скукожилась, испоганилась, превратилась в жалкую борьбу за голое выживание. Я вспомнил о сегодняшней драке, вспомнил о том, что видел и что сам делал в последнее время, а потом вспомнил о Пат и вдруг с ужасающей ясностью осознал, что одно с другим никак не совместимо. Разница была слишком велика, жизнь стала слишком дрянной и грязной для счастья, оно не могло длиться долго, в него нельзя было верить, оно — временная стоянка, а не пристань.
Мы поднялись по лестнице и открыли дверь. В прихожей Хассе остановился.
— Ну что ж, тогда до свидания.
— Вы хоть сегодня поешьте чего-нибудь, — сказал я.
Он покачал головой и слабо улыбнулся, словно прося за что-то прощения. Потом прошел в свою пустую, темную комнату. Я посмотрел ему вслед и двинулся дальше по коридорной кишке. Вдруг послышалось пение. Я остановился, прислушался. То был вовсе не патефон Эрны Бениг, как я сначала подумал, то был голос Пат. Она была одна в комнате и пела. Я взглянул на дверь, за которой скрылся Хассе, потом снова подался вперед, прислушался и невольно, борясь с внезапным ознобом, сжал руки — да, черт возьми, пускай это лишь временная стоянка, а не пристань, пускай расхождений будет в тысячу раз больше, чтобы невозможно было в счастье поверить, — как раз потому в него и невозможно было поверить, — именно поэтому-то оно так ошеломляюще ново и с такой силой захватывает!
Пат не слышала, как я вошел. Она сидела на полу перед зеркалом и примеряла маленькую черную шляпку. Рядом на ковре стояла лампа. Вся комната тонула в теплом, золотистых тонов полумраке, и только ее лицо было ярко освещено. Она придвинула к себе стул, с которого свисал кусок шелка. На сиденье стула поблескивали ножницы.
Я застыл в дверях, наблюдая, с какой серьезностью она возится со своей шляпкой. Она любила сидеть на полу, и я нередко, возвращаясь вечером, находил ее прикорнувшей где-нибудь в углу с книгой в руках, а рядом собака.
Собака, и теперь лежавшая рядом с ней, слегка заворчала. Пат подняла глаза и увидела меня в зеркале. Она улыбнулась, и мне сразу же показалось, что в мире стало светлее. Я прошел через комнату, опустился за ней на колени и наконец-то — после всей этой грязи, которую нанесло за день, — прижался губами к ее теплому, мягкому затылку.
Она повертела в воздухе своей черной шляпкой.
— Я тут кое-что переделала, милый. Тебе нравится?
— Не шляпа, а верх совершенства, — сказал я.
— Но ведь ты даже не взглянул на нее! Видишь, я срезала поля сзади, а спереди подвернула их наверх.
— Все я вижу, — сказал я, зарываясь лицом в ее волосы. — Шляпа такая, что парижские модельеры умерли бы от зависти, если б могли ее видеть.
— Ах, Робби! — Она, смеясь, отодвинула меня своим затылком. — Ты в этом ничего не смыслишь! Ты хоть замечаешь вообще, как я одета?
— Я замечаю каждую мелочь, — заявил я, устраиваясь к ней поближе, однако же так, чтобы нос оставался в тени.
— Вот как? Тогда скажи, в чем я была вчера вечером?
— Вчера? — Я задумался. Я и в самом деле не помнил.
— Так я и думала, милый! Ты вообще почти ничего не знаешь обо мне.
— Это верно, — сказал я. — Но ведь в этом вся прелесть. Чем больше люди знают друг друга, тем меньше они друг друга понимают. И чем ближе они знакомятся друг с другом, тем более чужими они становятся. Возьми хоть семейство Хассе для примера: они знают друг о друге все и ненавидят друг друга больше, чем любые чужие люди.
Она водрузила на голову свою черную шляпку и стала примерять ее перед зеркалом.
— Все это верно только наполовину, Робби.
— Ну, это касается любой истины, — возразил я. — Дальше половины нам никогда не удается продвинуться. На то мы и люди. Мы и с половинными-то истинами умудряемся делать столько глупостей. А знай мы истину целиком, мы вообще не могли бы жить.
Она сняла шляпку и отложила ее в сторону. Потом повернулась ко мне и увидела мой нос.
— Что это с тобой? — спросила она испуганно.
— Ничего страшного. Распухло немного, только и всего. Работал под машиной, и что-то брякнулось мне прямо на нос.
Она недоверчиво посмотрела на меня.
— И где ты опять пропадал? Ты ведь никогда ничего не рассказываешь мне. Я о тебе знаю так же мало, как и ты обо мне.
— Оно и к лучшему, — сказал я.
Она принесла тазик с водой и полотенце и сделала мне компресс. Потом присмотрелась к моему лицу внимательнее.
— Похоже на удар. И шея у тебя поцарапана. Опять у тебя было какое-то приключение, милый.
— Самое большое приключение сегодня мне еще предстоит, — сказал я.
Она с удивлением посмотрела на меня.
— Так поздно, Робби? Что же ты собираешься делать?
— Я собираюсь остаться здесь! — сказал я и, отбросив компресс, обнял ее. — Я остаюсь на весь вечер с тобой!
XX
Август был теплый и ясный, да и в сентябре погода держалась еще почти летняя; но потом, с конца сентября, зарядили дожди, тучи надолго обложили город. С крыш текло, ветер усилился, и когда я однажды проснулся ранним воскресным утром и подошел к окну, то увидел, что листва на кладбищенских деревьях покрылась пятнами охры и перепрела кое-где так, что проступили голые ветви.
Я какое-то время постоял у окна. Странное это было состояние в последние месяцы — с тех пор как мы вернулись из нашей поездки к морю, я постоянно, всякий час помнил, что осенью Пат надо уехать, но помнил об этом так, как мы помним о многом: о том, что годы проходят, что мы стареем и что мы не будем жить вечно. Настоящее всегда оказывалось сильнее, оно поглощало все мысли, и пока Пат была здесь, а деревья вовсю зеленели, такие слова, как «осень», и «отъезд», и «прощание», были не более чем бледные тени на горизонте, которые лишь подчеркивали счастье близости и пока еще длящейся совместной жизни.
Я смотрел на мокрое, залитое дождем кладбище, на покрытые опавшими темными листьями надгробия. Туман, как бледный вампир, высосал за ночь всю зелень из листьев; пожухлые и безжизненные, они бессильно повисли на ветках, и каждый порыв то и дело набегавшего ветра срывал все новые и новые листья и гнал их перед собой, — и, как острая, режущая боль, накатило на меня внезапное чувство предстоящей разлуки, которая была близка, которая была реальна, так же реальна, как эта вот осень, дохнувшая на деревья и оставившая на них свои охряные следы.
Я подошел к двери в смежную комнату, остановился, прислушался. Пат еще спала. Она спала спокойно, не кашляла. На миг меня пронзила надежда — мне представилось, как не сегодня завтра позвонит Жаффе и скажет, что уезжать ей не нужно; но тут же вспомнились ночи, когда я слышал тихий посвист ее дыхания и эти просевшие регулярные хрипы — вжик, вжик! — как звуки тонкой далекой пилы, и надежда моя как вспыхнула, так и угасла.
Я вернулся к окну и стал снова смотреть на дождь. Потом подсел к письменному столу и принялся пересчитывать деньги, которые у меня там лежали. Я начал было прикидывать, на сколько дней их хватит Пат, но только расстроился и снова запер их в ящик.
Я посмотрел на часы. Было около семи. Пат будет спать еще часа два. Я быстро оделся, чтобы еще немного поездить. Все лучше, чем торчать здесь наедине со своими мыслями.
Я пошел в мастерскую, выкатил такси и не торопясь поехал по улицам. Было безлюдно. Бесконечные и унылые ряды казарм на рабочих окраинах походили на колонны понурых, сгорбившихся под дождем проституток. Стены домов покрылись грязью и облупились, мутные окна хмуро поблескивали в сереньком утреннем свете, а штукатурка обветшалых каменных оград, словно изъеденная язвами, была вся в глубоких желтовато-серых дырах.
Я проехал в старую часть города, к собору. Остановив машину у небольшого заднего входа, я вышел. Сквозь тяжелую дубовую дверь донеслись приглушенные звуки органа. Было время утренней мессы, и по органной мелодии я понял, что освящение святых даров едва началось и, таким образом, будет длиться еще минут двадцать, а раньше этого времени никто из собора не выйдет.
Я прошел в сад, расположенный внутри галереи. Свет здесь был совсем тусклый. С кустов непрерывно текло, но на многих из них еще были цветы. Мой плащ был довольно широк, под ним легко было прятать срезанные ветки. Несмотря на воскресный день, никого поблизости не было, и я без помех отнес в машину первую охапку роз. Потом вернулся в сад за второй. И когда ее уже набрал, услышал в галерее чьи-то шаги. Крепко прижав к себе локтем букет, спрятанный под плащом, я застыл в молитвенной позе перед одним из святых изображений.
Шаги приблизились, но не проследовали дальше, а замерли. Мне вдруг стало жарко. Я постоял перед каменным изваянием в задумчивой созерцательной позе, перекрестился и медленно перешел к следующему, подальше от галереи. Шаги последовали за мной и снова замерли. Я не знал, что делать. Сразу двигаться дальше я теперь не мог — надо было по крайней мере выждать время, необходимое для прочтения молитвы «Отче наш» и десятка молитв «Аве Мария», иначе я тут же выдал бы себя. Поэтому я остался на месте, но позволил себе слегка оглянуться, как бы выражая сдержанно горестное сожаление по поводу неумес