— Хорошо, Робби. Я и вправду снова устала.
Я последовал за фрау Залевски по коридору. У дверей Хассе уже собрался почти весь пансион: рыжеволосая Эрна Бениг в пестром кимоно с драконами, — еще две недели назад она была ярко выраженной блондинкой; филателист-бухгалтер в домашней куртке военного покроя; Орлов, бледный и спокойный, только что вернувшийся с вечеринки; Георгий, нервно стучавший в дверь и глухим голосом звавший Хассе, и, наконец, Фрида с глазами, скосившимися от волнения, страха и любопытства.
— Ты давно уже стучишься, Георгий? — спросил я.
— Больше четверти часа, — тут же выпалила Фрида, красная как морковка. — А он-то дома, это точно, он с самого обеда никуда не выходил, только все бегал по комнате взад и вперед, а потом стало тихо.
— Дверь заперта, — сказал Георгий. — Ключ торчит изнутри.
Я посмотрел на фрау Залевски.
— Надо попытаться вытолкнуть ключ и открыть дверь. Второй ключ у вас найдется?
— Сейчас сбегаю, принесу всю связку, — с необычайной готовностью заявила Фрида. — Может, какой подойдет.
Я попросил кусок проволоки, повернул с его помощью ключ и вытолкнул его из замочной скважины. Ключ со звоном упал по другую сторону двери. Фрида вскрикнула и закрыла лицо руками.
— Уносите-ка отсюда подальше ноги, — сказал я ей и стал подбирать ключи. Один из них подошел. Я повернул его и открыл дверь.
В комнате было довольно темно, и в первое мгновение я никого не увидел. Лишь бледноватые пятна кроватей, пустые стулья, запертые дверцы шкафа.
— Вот он стоит! — выдохнула над моим плечом Фрида, снова протиснувшаяся вперед. Ее горячее дыхание обдало меня запахом лука. — Вон там, у окна.
— Нет, нет, — сказал Орлов, который быстро вошел в комнату и тут же вернулся. Он вытолкал меня в коридор и, взявшись за дверную ручку, прикрыл дверь. Затем обратился к остальным: — Вам лучше уйти. Не стоит смотреть на это, — медленно выговорил он немецкие слова с твердым, типично русским акцентом и остался стоять перед дверью.
— О Господи! — пролепетала фрау Залевски, отходя. Отступила на несколько шагов и Эрна Бениг. Только Фрида все пыталась протиснуться вперед и ухватиться за дверную ручку. Орлов оттеснил ее от двери.
— Будет действительно лучше… — снова сказал он.
— Сударь! — завопил вдруг наш финансист, распрямляя грудь. — Да как вы смеете! Вы, иностранец!..
Орлов невозмутимо посмотрел на него.
— Иностранец… — проговорил он. — Иностранец здесь ни при чем. Здесь это не важно…
— Он мертв, да? — не унималась Фрида.
— Фрау Залевски, — сказал я, — я тоже думаю, будет лучше, если здесь останетесь только вы да еще, может быть, мы с Орловым.
— Немедленно позвоните врачу, — сказал Орлов.
Георгий уже снял трубку. Все это длилось не больше пяти секунд.
— Я остаюсь! — заявил побагровевший финансист. — Как немец и мужчина я имею право…
Орлов пожал плечами и снова отворил дверь. Затем он включил свет. Женщины с криком отпрянули назад. С иссиня-черным лицом и вывалившимся черным языком в окне висел Хассе.
— Надо обрезать веревку! — крикнул я.
— Не имеет смысла, — сказал Орлов медленно, жестко и печально. — Мне это знакомо, такое лицо… Он уже несколько часов как мертв…
— Надо все-таки попытаться…
— Не надо… Пусть сначала придет полиция.
В ту же секунду раздался звонок. Явился врач, живший по соседству. Он только мельком взглянул на тощее надломленное тело.
— Предпринимать что-либо поздно, — вздохнул он. — Но все же попробуем искусственное дыхание. Немедленно позвоните в полицию и дайте мне нож.
Хассе повесился на толстом витом шнуре из шелка розового цвета — пояске от жениного халата, который он очень ловко прикрепил к крюку над окном, натерев предварительно мылом. Видимо, Хассе встал на подоконник и потом соскользнул с него вниз. Его руки были скрючены судорогой, на лицо было страшно смотреть. Как ни странно, но я отметил, что на нем был другой костюм, не тот, что утром, — он нарядился в свой парадный костюм из синей шерсти. Он также побрился и надел свежее белье. На столе были педантично разложены паспорт, сберегательная книжка, четыре купюры по десять марок, немного серебряной мелочи. Тут же два письма — одно жене, другое в полицию. Около письма к жене лежали серебряный портсигар и обручальное кольцо.
По всей вероятности, он долго и подробно обдумывал каждую мелочь и наводил порядок, ибо комната была прибрана безупречно, а осмотревшись внимательнее, мы обнаружили на комоде еще какие-то деньги и листок бумаги, на котором было написано: «Остаток квартплаты за текущий месяц». Эти деньги он положил отдельно, как будто желал показать, что они идут по другой статье, не связанной с его смертью.
В дверь позвонили, и вошли два человека в штатском. Врач, успевший тем временем снять труп, встал.
— Он мертв, — сказал он. — Самоубийство. Вне всяких сомнений.
Вошедшие ничего не ответили. Закрыв дверь, они внимательно осмотрели комнату, потом извлекли из ящика шкафа несколько писем, сличили почерк с письмами на столе. Тот, что был помоложе, понимающе кивнул головой.
— Кто-нибудь в курсе дела?
Я рассказал, что знал. Он снова кивнул и записал мой адрес.
— Можно его увезти? — спросил врач.
— Я заказал санитарную машину в больнице Шарите, — сказал молодой. — Должна вот-вот быть.
Мы стали ждать машину. В комнате было тихо. Врач опустился на колени возле Хассе. Расстегнув его одежду, он то растирал ему грудь полотенцем, то пытался делать искусственное дыхание. Было слышно, как воздух проникает в мертвые легкие и со свистом вырывается наружу.
— Двенадцатый на этой неделе, — сказал молодой человек.
— И все по той же причине? — спросил я.
— Нет. Из-за безработицы большей частью. Среди них два семейства целиком, в одном трое детей. Газом, разумеется. Когда травятся целыми семьями, то чаще всего газом.
Явились санитары с носилками. Вместе с ними в комнату влезла Фрида. Она так и впилась глазами в жалкое тело Хассе. Ее вспотевшее лицо покрылось алыми пятнами.
— А вам что здесь нужно? — грубо спросил ее тот, что был старше.
Она вздрогнула.
— Должна ведь я дать показания, — проговорила она, заикаясь.
— Вон! — рявкнул он.
Санитары накрыли Хассе одеялом и унесли его. За ними двинулись и оба чиновника. Документы они прихватили с собой.
— Он оставил деньги на погребение, — сказал молодой. — Мы передадим их по назначению. Когда появится жена, передайте ей, пожалуйста, чтобы зашла в полицию. Он завещал ей деньги. Остальные вещи можно пока оставить здесь?
Фрау Залевски кивнула:
— Эту комнату мне уже все равно не сдать.
— Хорошо.
Чиновник откланялся и вышел из комнаты. Мы тоже вышли вслед за ним. Орлов запер дверь и передал ключ фрау Залевски.
— Надо бы поменьше болтать обо всем этом, — сказал я.
— Я тоже так считаю, — сказала фрау Залевски.
— Это относится прежде всего к вам, Фрида, — добавил я.
Фрида словно очнулась от забытья. В ее глазах появился блеск. Она ничего не ответила.
— Если вы скажете хоть слово фройляйн Хольман, — сказал я, — то помогай вам Бог!
— Сама знаю, — ответила она с вызовом, — бедняжка слишком болезненна для таких дел!
Ее глаза так и сверкали. Мне стоило усилий сдержаться, чтобы не влепить ей пощечину.
— Бедный Хассе! — воскликнула фрау Залевски.
В коридоре было совсем темно.
— Вы довольно грубо вели себя по отношению к графу Орлову, — сказал я финансовому жрецу. — Не хотите ли извиниться перед ним?
Старик вытаращил на меня глаза, а затем выпалил:
— Немецкий мужчина не извиняется! И уж меньше всего перед азиатом! — И он с грохотом захлопнул за собой дверь своей комнаты.
— Что это случилось с тихим собирателем марок? — спросил я удивленно. — Ведь он всегда был кроток, как агнец.
— Он уже несколько месяцев не пропускает ни одного предвыборного собрания, — донесся из темноты голос Георгия.
— Ах вот оно что!
Орлов и Эрна Бениг уже ушли. Фрау Залевски внезапно разрыдалась.
— Не принимайте все это так близко к сердцу, — сказал я. — Все равно уже ничего не поправить.
— Это слишком ужасно, — всхлипывала она. — Я должна уехать отсюда, я этого не переживу!
— Переживете, — сказал я. — Однажды мне довелось видеть сотни трупов сразу. Англичан, отравленных газом. И ничего, пережил…
Я пожал руку Георгию и пошел к себе. Было темно. Я невольно посмотрел на окно, прежде чем включить свет. Потом прислушался. Пат спала. Я подошел к шкафу, достал бутылку с коньяком и налил себе рюмку. Коньяк был хороший, и хорошо, что он у меня оказался. Я поставил бутылку на стол. В последний раз из нее угощался Хассе. Я думал о том, что нельзя было оставлять его одного. Я был подавлен, хотя не мог себя ни в чем упрекнуть. Я столько всего повидал в жизни, что давно уже знал: либо вся наша жизнь — один сплошной упрек, либо нам вообще не в чем себя упрекать. Хассе просто не повезло, что все это стряслось в воскресенье. В будний день он пошел бы себе на службу — и, глядишь, все как-нибудь обошлось бы.
Я выпил еще коньяку. Что толку думать об этом? Да и кто может знать, что ему самому еще предстоит? Еще неизвестно, не покажется ли нам завтра счастливчиком тот, кому сегодня мы сочувствуем.
Я услышал, как Пат зашевелилась, и пошел к ней. Она встретила меня открытыми глазами.
— Что же это со мной творится, Робби, просто ужас! — сказала она. — Опять меня разморило.
— Это ведь хорошо, — ответил я.
— Нет! — Она приподнялась на локтях. — Я не хочу столько спать.
— Почему же? А мне вот хочется иногда уснуть и проспать лет пятьдесят.
— И состариться на столько же тебе тоже охота?
— Не знаю. Это можно сказать только потом.
— Ты чем-нибудь огорчен?
— Нет, — сказал я. — Напротив. Я как раз решил, что сейчас мы оденемся и отправимся куда-нибудь, где можно шикарно поужинать. Будем есть все, что ты любишь. И слегка наклюкаемся.