— Ну что, пойдем, дружище? — спросил я.
— Да, — ответила Пат, — но я бы хотела еще раз заглянуть в твою комнату.
— Зачем? — сказал я. — Что тебе эта халупа…
— Побудь здесь, — сказала она. — Я сейчас.
Я немного подождал, а потом пошел за ней. Она стояла посреди комнаты и резко вздрогнула, заметив меня. Такой я ее еще не видел. Такой угасшей. Но это длилось только секунду, потом она снова улыбнулась.
— Пойдем, — сказала она. — Теперь пойдем.
У кухни нас ждала фрау Залевски. Ее седые букли колыхались, а на черном шелковом платье виднелась брошь с изображением блаженной памяти Залевски.
— Приготовились! — прошептал я Пат. — Сейчас тебя затискают.
В ту же секунду Пат уже утонула в необъятном хозяйкином бюсте. Огромное лицо над ней стало подергиваться. Еще немного — и поток слез залил бы Пат с головы до ног: уж когда матушка Залевски принималась плакать, ее глаза превращались в сифоны.
— Извините, — сказал я, — но мы очень торопимся! Нам пора!
— Пора? — Фрау Залевски смерила меня уничтожающим взглядом. — Поезд отходит только через два часа! А вам бы лишь урвать время, чтобы напоить бедную девочку!
Пат не смогла сдержаться и засмеялась.
— Нет, нет, фрау Залевски. Нам еще надо проститься со всеми.
Матушка Залевски недоверчиво покачала головой.
— Ах, фройляйн Хольман, вам кажется, что этот молодой человек — прямо-таки золотой горшок, а на самом деле он всего-навсего позолоченная бутылка из-под водки.
— Прекрасный образ, — заметил я.
— Дитя мое, — фрау Залевски снова заколыхалась от волнения, — возвращайтесь скорее! Ваша комната всегда будет ждать вас. Даже если в ней поселится сам император, ему придется съехать, чтобы освободить ее вам!
— Большое спасибо, фрау Залевски, — сказала Пат. — Большое спасибо за все. И за гадание на картах. Я ничего не забуду.
— Вот и отлично. И отдыхайте как следует! И поправляйтесь!
— Да, — сказала Пат. — Я буду стараться. До свидания, фрау Залевски. До свидания, Фрида.
Мы вышли. Квартирная дверь захлопнулась за нами. На лестнице был полумрак — несколько лампочек перегорело. Пат молча и тихо спускалась по лестнице своим плавным шагом. У меня было такое чувство, будто кончился отпуск, и вот в серых предрассветных сумерках мы отправляемся на вокзал, чтобы снова ехать на фронт.
Ленц распахнул дверцу такси.
— Осторожно! — сказал он.
Машина была полна роз. Два огромных букета белых и красных роз лежали на задних сиденьях. Я сразу догадался, откуда они, — из церковного сада.
— Последние! — самодовольно заявил Ленц. — Стоили мне немалых усилий. Пришлось выдержать большую дискуссию с пастором.
— Это не такой ли с голубыми детскими глазами? — спросил я.
— А, стало быть, это был ты, брат мой! — воскликнул Готфрид, — О тебе была его повесть. Горькая повесть о разочаровании, каковое он испытал, удостоверившись, в чем была истинная причина горячей молитвы. А уж он было поверил, что набожность среди мужского населения вновь пошла в гору.
— А тебя он что же — так и отпустил с цветами?
— Он дал мне высказаться. А потом взялся помогать мне срезать бутоны.
— Неужели правда? — рассмеялась Пат.
Готфрид ухмыльнулся:
— Ну разумеется. Вам бы полюбоваться этим зрелищем: духовный отец в облачении прыгает в темноте, чтобы достать ветку повыше. Его прямо-таки охватил спортивный азарт. Да он и был, по его рассказам, футболистом, когда учился в гимназии. Правым полусредним, кажется.
— Ты совратил пастора на воровство, — сказал я. — Это обойдется тебе в несколько сотен лет ада. Но где же Отто?
— Он уже у Альфонса. Ведь мы будем ужинать у Альфонса?
— Да, конечно, — сказала Пат.
— Тогда вперед!
Альфонс угостил нас зайцем, нашпигованным печеными яблоками, с красной капустой. А под конец завел патефон и поставил пластинку с хором донских казаков. То была очень тихая песня, сам хор звучал приглушенно, как далекий орган, а над ним возносился одинокий и чистый голос. Мне почудилось, будто отворилась бесшумная дверь, вошел усталый старик, молча присел к столику и стал слушать песню своих юных дней.
— Братцы, — сказал Альфонс после того, как пение, постепенно затихая, растаяло наконец в воздухе, как вздох, — братцы, знаете, о чем я всякий раз вспоминаю, когда слышу это? Я вспоминаю Ипр в семнадцатом году… А ты, Готфрид, еще помнишь тот мартовский вечер с Бертельсманом?…
— Да, — сказал Ленц, — помню, Альфонс. И вечер, и вишни…
Альфонс кивнул.
Кестер поднялся.
— По-моему, пора. — Он взглянул на часы. — Да, надо ехать.
— Еще по рюмке коньяку, — сказал Альфонс. — Настоящий «Наполеон»! Ведь я его притащил ради вас!
Мы выпили коньяк и стали собираться.
— До свидания, Альфонс! — сказала Пат. — Я так любила бывать здесь. — Она протянула ему руку.
Альфонс покраснел. Он сжимал ее руку своими лапищами.
— Так вы это… ежели что… дайте знать. — Он выглядел крайне смущенно. — Ведь вы теперь тоже наша. Вот уж никогда не думал, что когда-нибудь женщина станет нашей…
— Спасибо, — сказала Пат. — Спасибо, Альфонс, Вы не могли бы сказать мне ничего приятнее. До свидания и всего вам доброго.
— До свидания! До скорого!
Кестер с Ленцем проводили нас на вокзал. У нашего дома мы на минутку остановились, и я сбегал за псом. Чемоданы Юпп уже отвез на вокзал.
Мы едва успели на поезд. Как только мы вошли в вагон, он тронулся. Паровоз уже разбегался, когда Готфрид вынул из кармана завернутую во что-то бутылку и протянул мне.
— Возьми-ка, Робби, вот это. В дороге всегда пригодится.
— Спасибо, — сказал я, — распейте ее сегодня сами, братцы. У меня с собой кое-что имеется.
— Возьми! — настаивал Ленц. — Этого добра никогда не бывает достаточно! — Он уже шел рядом с едущим поездом и на ходу бросил мне бутылку. — До свидания, Пат! — крикнул он. — Как разоримся тут, немедленно приедем к вам в горы. Отто — лыжником, я — танцмейстером, Робби — пианистом. Составим с вами ансамбль и будем разъезжать по отелям.
Поезд набрал скорость, и Готфрид отстал. Пат, высунувшись из окна, махала до тех пор, пока вокзал не скрылся за поворотом. Потом она обернулась. Она была очень бледна, и в глазах ее блестели слезы. Я обнял ее.
— Давай-ка выпьем теперь чего-нибудь, — сказал я. — Ты великолепно держалась.
— Настроение у меня, однако, отнюдь не великолепное, — сказала она и попыталась улыбнуться.
— У меня тоже, — признался я. — Поэтому и надо немного выпить.
Я откупорил бутылку коньяка и налил ей в стакан.
— Хорош? — спросил я.
Она кивнула и прильнула к моему плечу.
— Ах, милый, что же теперь будет?
— Ты не должна плакать, — сказал я. — Я так гордился тем, что ты ни разу не заплакала за весь день.
— Да я вовсе не плачу, — возразила она, тряся головой, а по тонкому лицу ее бежали слезы.
— Ну-ка, выпей еще, — сказал я, крепко прижимая ее к себе. — Это только в первый момент тяжело, сейчас все пройдет.
Она кивнула:
— Да, Робби. Не обращай внимания. Сейчас все пройдет. Лучше, чтобы ты совсем этого не видел. Дай мне только побыть немного одной, и я с этим справлюсь.
— Зачем же? Ты мужественно держалась весь день, так что теперь можешь поплакать вволю.
— Я держалась совсем не мужественно. Просто ты этого не заметил.
— Возможно, — сказал я. — Но это тем более похвально.
Она попыталась улыбнуться:
— Почему же, Робби?
— Потому что это означает, что человек не сдается. — Я погладил ее по волосам. — А до тех пор, пока человек не сдается, он сильнее своей судьбы. Старое солдатское правило.
— У меня это не мужество, милый, — пробормотала она. — У меня это просто страх. Жалкий страх перед последним и великим страхом.
— Это и есть мужество, Пат.
Она прислонилась ко мне.
— Ах, Робби, ты ведь даже не знаешь, что такое страх.
— Знаю, — сказал я.
Дверь в купе отворилась. Проводник потребовал наши билеты. Я протянул их ему.
— Спальное место для дамы? — спросил он.
Я кивнул.
— Тогда вам нужно пройти в спальный вагон, — сказал он Пат. — В других вагонах ваш билет недействителен.
— Хорошо.
— А собаку нужно сдать в багажный вагон, — заявил он. — Там есть специальное купе для собак.
— Отлично, — сказал я. — Где же находится спальный вагон?
— Третий вагон направо. А багажный вагон в самом начале.
Он ушел. На его груди болтался небольшой фонарик. Как у шахтера где-нибудь в подземных коридорах.
— Придется переселяться, Пат, — сказал я. — Билли я уж как-нибудь доставлю тебе контрабандой. В багажном вагоне ему нечего делать.
Для себя я не взял спального места. Мне-то ничего не стоило просидеть ночь в углу купе. А это обходилось куда дешевле.
Чемоданы Пат уже были в спальном вагоне, куда их доставил Юпп. Купе было маленькое, уютное, обитое красным деревом. У Пат была нижняя полка. Я спросил у проводника, занято ли также верхнее место.
— Да, — сказал он. — От Франкфурта.
— А когда мы будем во Франкфурте? — спросил я.
— В половине третьего.
Я дал ему на чай, и он скрылся в своем отделении.
— Через полчаса я приду к тебе вместе с собакой, — сказал я Пат.
— Но ведь с собакой нельзя, проводник-то в вагоне.
— Ничего, как-нибудь. Ты только не запирай дверь.
Я пошел обратно мимо проводника, который внимательно посмотрел на меня. На следующей станции я вышел с собакой и пошел по платформе вдоль поезда. Миновав спальный вагон, я остановился и стал ждать. Вскоре проводник вышел поболтать с главным кондуктором. Тогда я вскочил в вагон, прошмыгнул к спальным купе и явился к Пат, никем не замеченный.
На ней был мягкий белый халат, и выглядела она замечательно. Ее глаза блестели.
— Все, я с этим справилась, Робби, — сказала она.
— Молодец. Но не хочешь ли прилечь? А то очень уж тут тесно. А я сяду к тебе на постель.
— Да, но… — Она нерешительно показала на верхнюю полку. — А что как откроется дверь и перед нами предстанет некто из союза призрения падших девиц?…