Владелец кафе раздобыл четырехметровую ель, которую водрузили возле стойки. Роза, непревзойденный специалист по части душевности и уюта, взялась нарядить елку. Ей помогали Марион и мужелюбец Кики, который в силу своих наклонностей тоже обладал чувством прекрасного. Приступив к работе в полдень, эта троица провозилась до вечера и навесила на дерево огромное количество разноцветных стеклянных шаров, свечей и серпантина. И елка получилась на славу. А особое благоволение наряжальщиков к Григоляйту было отмечено множеством марципановых свинок.
После обеда я на часик-другой улегся вздремнуть. Проснулся же затемно и никак не мог сообразить, вечер теперь или утро. Мне что-то снилось, но что именно, я не мог вспомнить. В ушах у меня еще стоял стук двери, с которым захлопнулась за мной какая-то черная дверь в далеком сне. Тут я услышал, что кто-то действительно стучит.
— Кто там? — крикнул я.
— Это я, господин Локамп, — узнал я голос фрау Залевски.
— Войдите, — сказал я. — Не заперто.
Лязгнула ручка двери, и массивная фигура фрау Залевски заполнила дверной проем, освещенный желтым светом из коридора.
— Пойдемте скорее, — прошептала она. — Там пришла фрау Хассе. Я не могу ей сказать.
Я не тронулся с места — еще не пришел в себя.
— Отправьте ее в полицию, — сказал я немного погодя.
— Господин Локамп! — Фрау Залевски заломила руки. — В доме никого нет, кроме вас. Вы должны мне помочь. Ну хотя бы как христианин!
В светлом прямоугольнике двери она казалась пляшущей черной тенью.
— Ладно уж, перестаньте, — сказал я с досадой. — Сейчас приду.
Я оделся и вышел. Фрау Залевски ждала меня в коридоре.
— Она хоть что-нибудь знает? — спросил я.
Фрау Залевски покачала головой, прижимая платок к губам.
— А где она?
— В своей прежней комнате.
У входа в кухню, вся потная от волнения, стояла Фрида.
— На ней шляпа с перьями и брошь с бриллиантами, — прошептала она.
— Проследите, чтобы эта облезлая швабра не подслушивала, — сказал я фрау Залевски и вошел в комнату.
Фрау Хассе стояла у окна. Когда я вошел, она быстро обернулась. Похоже, она ждала кого-то другого. Идиотизм, конечно, но я против воли первым делом взглянул на ее шляпу и брошь. Фрида была права, шляпа шикарная. Брошь не самого строгого вкуса. В общем, мадам расфуфырилась, явно желая пустить пыль в глаза. Выглядела она неплохо, во всяком случае, куда лучше, чем когда жила здесь.
— Что это он, и в сочельник работает, что ли? — не без ехидства спросила она.
— Нет, — ответил я.
— Так где же он? В отпуске?
Она подошла ко мне, покачивая бедрами и обдавая резким запахом духов.
— А зачем он вам нужен? — спросил я.
— Мне нужно взять свои вещи. Поделить пожитки. В конце концов, что-то здесь принадлежит и мне.
— Делить все это нет больше смысла, — сказал я. — Теперь все принадлежит только вам.
Она озадаченно посмотрела на меня.
— Он умер, — сказал я.
Я хотел бы сообщить ей об этом иначе. Не обухом по голове, а после постепенной подготовки. Но я не знал, как начать. Кроме того, в голове у меня еще гудело от послеобеденного сна — такого сна, когда, пробудившись, чувствуешь себя так, что хоть накладывай на себя руки.
Фрау Хассе стояла посреди комнаты, и когда я сказал ей все это, я почему-то совершенно отчетливо представил себе, как она сейчас будет падать, и даже увидел, что, падая, она ничего не заденет. Странно, но я действительно ничего другого не видел и ни о чем другом не думал.
Однако она не упала. Продолжала стоять, глядя на меня. Только перья на ее огромной шляпе задрожали.
— Вот оно что… — произнесла она, — вот оно что…
И вдруг — я даже не сразу понял, что происходит, — эта расфуфыренная, надушенная женщина на моих глазах стала стремительно стареть, как будто время налетело, как буря, и подхватило ее, и каждая секунда была как год. Напряженный вызов исчез, торжество угасло, лицо вмиг одрябло, морщины наползли на него, как черви, и когда, слепо тычась рукой в спинку стула, она осторожно, словно боясь разбить что-то, села, передо мной был совсем другой человек — настолько она выглядела усталой, надломленной, старой.
— От чего он умер? — едва внятно, одними губами спросила она.
— Это случилось внезапно, — сказал я.
Она не слушала меня. Она смотрела на свои руки.
— Что же мне теперь делать? — пробормотала она. — Что же делать?
Я промолчал. Чувствовал я себя отвратительно.
— Но у вас, наверное, есть кто-то, к кому вы можете пойти, — сказал я наконец. — Здесь вам не следует оставаться. Да ведь вы этого и не хотели…
— Теперь все по-другому, — ответила она, не поднимая глаз. — Что же делать?
— Ведь вас кто-нибудь, наверное, ждет. Пойдите к нему и обсудите все с ним. А после Рождества загляните в полицейский участок. Все документы и банковские чеки там. Без этого вы не получите деньги.
— Деньги, деньги, — тупо бормотала она. — Какие деньги?
— Довольно большие деньги. Около тысячи двухсот марок.
Она несколько воспрянула и сверкнула на меня безумными глазами.
— Нет! — взвизгнула она. — Это неправда!
Я не ответил.
— Скажите, что это неправда, — прошептала она.
— Может быть, и неправда. Но может, он откладывал их на черный день?
Она встала. Все в ней теперь изменилось. В движениях появилось что-то автоматическое. Она подошла вплотную ко мне и встала лицом к лицу.
— Нет, это правда, — прошипела она, — я чувствую, это правда! Негодяй! О, какой же он негодяй! Вынудить меня пуститься во все тяжкие, а потом вдруг нате вам! Но я их возьму, возьму и расшвыряю — все в один вечер, расшвыряю, как мусор, чтобы от них не осталось ничего! Ничего! Ничего!
Я молчал. С меня было довольно. С первым потрясением она уже справилась. Теперь она знала, что Хассе умер. Все остальное меня не касалось. Вероятно, она все же рухнула бы, если б узнала, что он повесился. Но это ей еще предстоит. Воскресить Хассе ради нее невозможно.
Она рыдала. Исходила слезами. Плакала тонко и жалобно, как ребенок. Это продолжалось довольно долго. Я дорого дал бы за сигарету. Я не мог видеть слез.
Наконец она умолкла. Вытерла слезы, привычным жестом вытащила серебряную пудреницу и стала пудриться, не глядя в зеркало. Потом спрятала пудреницу, забыв закрыть сумочку на замок.
— Я теперь ничего не могу понять, — сказала она просевшим голосом, — совсем запуталась. Наверное, он был хорошим человеком.
— Да, это так.
Я дал ей еще адрес полицейского участка и сказал, что сегодня он уже закрыт. Мне казалось, что ей лучше не идти туда сразу. На сегодня с нее было довольно.
Когда она ушла, из гостиной вышла фрау Залевски.
— Что, в самом деле никого нет, кроме меня? — раздраженно спросил я.
— Только господин Георг. Что она сказала?
— Ничего.
— И слава Богу.
— Как знать. Иногда лучше выговориться.
— Ее мне не жалко, — с нажимом заявила фрау Залевски. — Ничуточки.
— Жалость — самая бесполезная вещь на свете, — сердито сказал я. — Обратная сторона злорадства, да будет вам это известно. Который час теперь?
— Без четверти семь.
— В семь я хочу позвонить фройляйн Хольман. Но так, чтобы никто не подслушивал. Это возможно?
— Да ведь нет никого, кроме господина Георгия. Фриду я уже отпустила. Если хотите, можете взять аппарат на кухню. Шнура хватит.
— Ладно.
Я постучал к Георгию. Давно к нему не заглядывал. Он сидел за письменным столом. Вид у него был ужасный. Кругом валялись клочки разорванной бумаги.
— Привет, Георгий, — сказал я, — что это ты тут делаешь?
— Провожу инвентаризацию, — вяло улыбнулся он. — Подходящее занятие на Рождество.
Я поднял один клочок. Это были конспекты лекций по химии.
— Зачем ты их рвешь? — спросил я.
— Нет смысла тянуть дольше, Робби.
Его кожа, казалось, просвечивала. Уши были как восковые.
— Ты сегодня ел что-нибудь? — спросил я.
Он махнул рукой.
— Пустяки. Дело не в этом. Не в еде. Просто я не могу больше. Надо бросать.
— Неужели до того дошло?
— Да.
— Георгий, — сказал я как можно спокойнее. — Взгляни на меня. Не думаешь ли ты, что я в свое время мечтал о том, чтобы играть проституткам на пианино?
Он хрустел пальцами.
— Я знаю, Робби. Но от этого мне не легче. Для меня учеба была всем. А теперь я понял, что учиться нет смысла. Ни в чем теперь нет смысла. Зачем вообще мы живем?
Я невольно расхохотался, хоть он и говорил с горькой серьезностью и вид его был очень жалок.
— Ослиная ты голова! — сказал я. — Тоже мне открытие сделал! Думаешь, ты один такой жутко мудрый? Конечно, смысла нет ни в чем. Мы и не живем вовсе ради какого-то смысла. Слишком это было бы просто. Давай одевайся. Пойдешь со мной в «Интернациональ». Отпразднуем твое превращение в мужчину. До сих пор ты был школьником. Я зайду за тобой через полчаса.
— Нет, — сказал он.
Видно, совсем скис.
— Пойдем, пойдем, — сказал я. — Уж сделай мне такое одолжение. Сегодня мне не хочется торчать там одному.
Он недоверчиво посмотрел на меня.
— Ну, если ты этого хочешь, — сказал он затем, сдаваясь. — В конце концов, не все ли равно?
— Ну вот видишь? — сказал я. — Совсем недурной девиз для начала.
В семь вечера я заказал телефонный разговор с Пат. После этого времени действовал половинный тариф, и я мог говорить вдвое дольше. Я сел на стол в передней и стал ждать. На кухню не пошел. Там пахло зелеными бобами, а совмещать этот запах с разговором с Пат даже по телефону мне не хотелось. Минут через пятнадцать мне дали санаторий. Пат сразу оказалась на проводе. Услышав так близко ее теплый, низкий, неторопливый голос, я до того разволновался, что почти не мог говорить. Меня затрясло как в лихорадке, кровь застучала в висках, и я ничего не мог с этим поделать.
— Боже мой, Пат, — сказал я, — это и в самом деле ты?
Она рассмеялась.