— Где ты сейчас, Робби? В конторе?
— Нет, я сижу на столе у фрау Залевски. Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо, милый.
— Ты встала?
— Да. Сижу на подоконнике в своей комнате. На мне белый махровый халат. За окном идет снег.
Я вдруг ясно увидел ее. Увидел, как кружатся снежные хлопья, увидел темную точеную головку, прямые, чуть выступающие вперед плечи, бронзовую кожу…
— О Господи, Пат! — сказал я. — Будь прокляты эти деньги! Если б не они, я бы сел сейчас в самолет и к ночи был бы у тебя.
— Ах, милый мой…
Она замолчала. Я услышал тихие шорохи и гудение провода.
— Ты меня слышишь, Пат?
— Да, Робби. Но лучше не говори со мной так. У меня совсем голова пошла кругом.
— И у меня чертовски кружится голова, — сказал я. — Расскажи, что ты там поделываешь наверху.
Она стала что-то рассказывать, но скоро я перестал вникать в смысл ее слов. Я слушал только ее голос, и пока я так сидел, примостившись в темной передней между кабаньей головой и кухней с ее бобами, мне вдруг почудилось, будто распахнулась дверь и меня подхватила волна тепла и света — ласковая, переливчатая, полная грез, тоски, юных сил. Я уперся ногами в перекладину стола, крепко-крепко прижал трубку к щеке, смотрел на кабанью голову, на открытую дверь кухни и не замечал ничего этого — меня обступило лето, ветер веял над вечерним пшеничным полем, и зеленым светом отливали лесные дорожки. Голос умолк. Я глубоко вздохнул.
— Как хорошо говорить с тобой, Пат. А что ты собираешься делать сегодня вечером?
— Сегодня вечером у нас маленький праздник. Он начинается в восемь. Я как раз одеваюсь, чтобы пойти.
— Что ты наденешь? Серебристое платье?
— Да, Робби. Серебристое платье, в котором ты нес меня по коридору.
— А с кем ты идешь?
— Ни с кем. Это ведь здесь, в санатории. Внизу, в холле. Тут все знают друг друга.
— И тебе будет трудно удержаться, чтобы не наставить мне рога, — сказал я. — Особенно в серебристом платье.
Она засмеялась.
— Только не в нем. У меня с ним связаны определенные воспоминания.
— У меня тоже. Я ведь помню, какое оно производит впечатление. Впрочем, я не хочу ничего знать. Можешь изменить даже, только я не хочу об этом знать. А когда вернешься, будешь считать, что это тебе приснилось, что это забытое прошлое.
— Ах, Робби, — проговорила она медленно, и голос ее стал еще глуше. — Не могу я тебе изменить. Для этого я слишком много думаю о тебе. Ты не знаешь, каково здесь жить. Сверкающая роскошью тюрьма — вот что это такое. Все стараются отвлечься как могут, вот и все. Как вспомню твою комнату, так на меня нападет такая тоска, что я иду на вокзал и смотрю на поезда, прибывающие снизу, вхожу иногда в вагоны или делаю вид, будто встречаю кого-то, — и тогда мне кажется, что я ближе к тебе.
Я стиснул зубы. Никогда еще она со мной так не говорила. Она всегда была застенчива и проявляла свои чувства больше жестами или взглядами, чем словами.
— Я постараюсь как-нибудь навестить тебя, Пат, — сказал я.
— Правда, Робби?
— Да, может быть, в конце января.
Я знал, что вряд ли сумею сделать это, так как в начале февраля надо было снова платить за санаторий. Но я сказал это, чтобы хоть как-то ее подбодрить. Потом можно будет под разными предлогами откладывать свой приезд до того времени, когда она поправится и сама сможет уехать из санатория.
— До свидания, Пат, — сказал я. — И чтобы все у тебя было хорошо, ладно? Будь весела, и тогда мне будет легче. Повеселись сегодня как следует.
— Да, Робби, сегодня у меня счастливый день.
Я кликнул Георгия, и мы отправились в «Интернациональ». Старая прокопченная развалюха была неузнаваема. Ярко горели огни на елке, и их теплый свет отражался в бутылках, бокалах, в меди и никеле стойки. Проститутки, увешанные фальшивыми драгоценностями, с лицами, полными ожидания, чинно сидели в вечерних туалетах за одним из столов.
Ровно в восемь часов в зал строем вошел хор объединенных скотопромышленников. Они выстроились перед дверью по голосам: справа — первый тенор, на другом конце, слева — второй бас Стефан Григоляйт. Вдовец и свиноторговец достал камертон, раздал ноты, и полилось пение на четыре голоса:
Святая ночь, пролей, пролей небесный мир
в сердца.
Приветь ты странника, пролей,
утешь до смертного конца.
Уж звездный в небе сонм горит, со мной он
тихо говорит
И на небо к тебе влечет,
Как агнца.
— Как трогательно, — сказала Роза, вытирая глаза.
После того как отзвучала вторая строфа, раздались громовые аплодисменты. Хор благодарно раскланялся. Стефан Григоляйт вытер пот со лба.
— Бетховен есть Бетховен, — заявил он. Возражений не последовало. Стефан спрятал носовой платок. — Ну а теперь — к орудию!
Стол был накрыт в большой комнате, отведенной объединению. Посредине на серебряных блюдах, поставленных на маленькие спиртовки, возвышались оба румяных и поджаристых поросенка. Ничему уже больше не удивляясь, они держали в зубах ломтики лимона, а на спинках маленькие зажженные елочки.
Появился Алоис. На нем был свежевыкрашенный фрак, подарок хозяина. Алоис внес полдюжины больших бутылей со штейнхегером и стал наполнять бокалы. С ним вошел и Поттер из общества друзей кремации, задержавшийся на очередном сожжении, которым он руководил.
— Мир сей земле! — провозгласил он с пафосом, пожал руку Розе и сел рядом с ней.
Стефан Григоляйт, сразу же пригласивший Георгия к столу, встал и произнес самую короткую и самую лучшую речь в своей жизни. Он поднял бокал со сверкающим штейнхегером, обвел всех сияющими глазами и воскликнул:
— Будем здоровы!
Затем он снова сел, и Алоис втащил в зал тележку со свиными ножками, квашеной капустой и соленой картошкой. Вошел хозяин с подносом, уставленным высокими стеклянными кружками с золотистым пильзенским пивом.
— Ешь медленнее, Георгий, — сказал я. — Твой желудок должен сначала привыкнуть к жирному мясу.
— Сперва я сам должен ко всему привыкнуть, — сказал он и посмотрел на меня.
— За этим дело не станет, — сказал я. — Нужно только избегать сравнений, тогда все быстро наладится.
Он кивнул и снова склонился над тарелкой.
Внезапно на дальнем конце стола вспыхнула ссора. Послышался громкий каркающий голос Поттера. Он хотел чокнуться с Бушем, табачником, но тот отказался, заявив, что не желает пить, так как хочет побольше съесть.
— А я говорю — чушь! — бранился Поттер. — За едой надо пить! Кто пьет, тот может съесть гораздо больше.
— Глупости! — прогудел Буш, тощий длинный человек с плоским носом и в роговых очках.
Поттер вскочил с места.
— Глупости? И эта говоришь мне ты, филин с трубкой?
— Тихо! — крикнул Стефан Григоляйт. — Никаких ссор на Рождество.
Ему объяснили, из-за чего весь сыр-бор, и он принял соломоново решение — проверить дело на практике. Перед каждым из спорщиков поставили одинаковые миски с мясом, картофелем и капустой. Порции были огромны. Поттеру разрешалось пить что угодно, Буш должен был есть всухомятку. Чтобы придать состязанию особую остроту, было решено заключить пари, а сам Григоляйт вел тотализатор.
Поттер соорудил перед собой настоящий венок из бокалов с пивом и поставил между ними маленькие рюмки с водкой, сверкавшие, как алмазы. Пари были заключены в соотношении три к одному в его пользу. Когда все приготовления были закончены, Григоляйт дал старт…
Буш навалился на еду с ожесточением, низко пригнувшись к тарелке. Поттер вел борьбу в прямой и открытой стойке. Перед каждым глотком он злорадно желал Бушу здоровья, в ответ на что тот лишь свирепо, с ненавистью зыркал на него глазами.
— Мне как-то нехорошо, — сказал Георгий.
— Пойдем со мной.
Я отвел его к туалету и присел в передней, чтобы подождать его. Сладковатый запах свечей смешивался с ароматом потрескивавшей от огня хвои. И вдруг мне почудилось, будто я слышу звук легких шагов, который так люблю, будто ощущаю теплое дыхание и близко-близко перед собой вижу темные глаза…
— Вот наваждение! — пробормотал я, вставая. — Что это со мной?
В этот миг раздался оглушительный рев:
— Поттер!
— Браво, Алоизиус!
Кремация победила.
В задней комнате, окутанной сигарным дымом, разносили коньяк. Я все еще сидел возле стойки. Появились девицы и начали оживленно шушукаться.
— Что у вас там? — спросил я.
— Для нас ведь тоже приготовлены кое-какие сюрпризы, — ответила Марион.
— Ах вот оно что.
Прислонившись головой к стойке, я задумался и попытался представить себе, что теперь делает Пат. Мысленно я видел холл санатория, пылающий камин и Пат за столиком у окна. С ней Хельга Гутман, еще какие-то люди. Все это было страшно давно… Иногда мне казалось: вот проснусь в одно прекрасное утро, и вдруг окажется, что все прошло, позабыто, исчезло. И ничего прочного — даже воспоминаний.
Зазвенел колокольчик. Девицы всполошились, как куры, и побежали в бильярдную. Там стояла Роза с колокольчиком в руке. Она, помахав, и меня поманила к себе. Я подошел. Под небольшой елкой на бильярдном столе были расставлены тарелки, прикрытые шелковистой бумагой. На каждой тарелке лежали карточки с именем и свертки с подарками, которые девушки делали друг другу. Ни одна из них не была забыта. Все это организовала Роза. Подарки ей передавали заранее в упакованном виде, а она разложила их по тарелкам.
— Что же ты не берешь свою тарелку? — спросила меня Роза.
— Какую тарелку?
— Да ведь и для тебя есть подарок.
И в самом деле: на бумажке изящным круглым почерком и даже в два цвета — красный и черный — было выведено мое имя. Яблоки, орехи, апельсины, от Розы — связанный ею свитер, от хозяйки — ядовито-зеленый галстук, от Кики — розовые носки из синтетики, от красотки Валли — кожаный ремень, от кельнера Алоиса — полбутылки рома, от Марион, Лины и Мими общий подарок — полдюжины носовых платков и от хозяина кафе — две бутылки коньяка.