Мы вытащили из машины носилки, пронесли их сквозь ветер и пургу в дом — все было так, будто мы еще где-то во Фландрии и вот принесли убитого товарища с переднего края.
Мы купили гроб и место для могилы на общинном кладбище. Готфрид, когда, бывало, об этом заходила речь, часто говорил, что крематорий — это не для солдата. Он хотел лежать в земле, на которой прожил свой век.
Похороны состоялись в ясный солнечный день. Мы надели на Готфрида его старую полевую форму, всю в выцветших пятнах крови, с рукавом, изодранным в клочья осколками гранаты. Мы сами прибили крышку гвоздями и снесли гроб вниз по лестнице. Провожающих было немного: Фердинанд, Валентин, Альфонс, бармен Фред, Георгий, Юпп, фрау Штосс, Густав, Стефан Григоляйт и Роза.
У ворот кладбища нам пришлось немного подождать. Впереди были еще две похоронные процессии, которые пришлось пропустить. Одна шла за черной машиной, другая за каретой, в которую были впряжены лошади, укрытые черным и серебряным крепом. За каретой шла бесконечная толпа провожающих, которые оживленно о чем-то беседовали.
Мы сняли гроб с машины и сами опустили его на веревках в могилу. Могильщик был этому рад, так как у него и без нас дел хватало. Был приглашен и священник. Правда, мы не знали, как отнесся бы к этому сам Готфрид, но Валентин сказал, что без этого нельзя. Впрочем, мы просили священника обойтись без надгробной речи. Он должен был прочитать лишь небольшой кусочек из Библии.
Пастор оказался человеком немолодым и близоруким. Подойдя к могиле, он споткнулся о бугор и наверняка свалился бы вниз, если бы Кестер с Валентином его не подхватили. Споткнувшись, он выронил в яму Библию и очки, которые как раз собирался водрузить на нос. Он ошалело смотрел им вслед.
— Не беда, господин пастор, — сказал Валентин, — мы возместим вам потерю.
— Книга-то ничего, — тихо ответил священник, — а вот очки мне нужны.
Валентин выломал ветку из кладбищенской живой изгороди, потом встал на колени у могилы и ухитрился подцепить очки за дужку и вытащить их из венка. Оправа очков была золотая. Может быть, поэтому священнику так хотелось заполучить их обратно. Библия проскользнула под гроб, и достать ее, не подняв гроб наверх, было невозможно. Этого не захотел и сам пастор. Он стоял в полной растерянности.
— Не сказать ли мне вместо этого несколько слов? — смущенно спросил он.
— Не беспокойтесь, господин пастор, — ответил Фердинанд. — Теперь у него там под головой оба Завета.
Вскопанная земля источала острый запах. В одном из комьев копошилась белая личинка. «Вот завалят сейчас могилу, — подумал я, — а она будет жить там внизу, превратится в куколку, а в будущем году, пробившись сквозь почву, выйдет на поверхность. А Готфрид останется мертв. Он угас навсегда». Мы стояли у его могилы, мы знали, что его тело, глаза и волосы еще существуют, правда, они уже изменились, но все же еще существуют, а он, несмотря на это, ушел и больше никогда не вернется. Это было непостижимо. Наша кожа была теплой, наш мозг действовал, а сердце гнало кровь по жилам, мы были такие же, как прежде, как вчера, у нас по-прежнему было по две руки, мы не ослепли, не онемели, все было как всегда, — и вот мы скоро уйдем, а Готфрид останется и никогда уже не сможет пойти за нами. Непостижимо.
Комья земли захлопали по крышке гроба. Могильщик раздал нам лопаты, и мы стали закапывать Готфрида — Валентин, Кестер, Альфонс, я, — как закапывали когда-то своих товарищей там, на фронте. В ушах моих вдруг зазвучала старая солдатская песня, старая печальная солдатская песня, которую он любил напевать:
Аргоннский лес, Аргоннский лес.
Кресты отсюда до небес…
Альфонс принес с собой черный крест, простой, деревянный, какие бесконечными рядами стоят во Франции у безымянных могил. Мы укрепили его у изголовья и повесили на него старый солдатский шлем.
— Пошли, — хрипло проговорил наконец Валентин.
— Пошли, — сказал Кестер, но остался на месте. И никто не двинулся с места. Валентин обвел нас всех по очереди взглядом.
— За что? — произнес он. — За что же? Будь проклято все!
Ему не ответили.
Валентин устало махнул рукой.
— Пошли.
И мы направились к выходу по усыпанной гравием дорожке. У ворот нас ждали Фред, Георгий и все остальные.
— Как он умел чудесно смеяться, — сказал Стефан Григоляйт, по лицу которого, гневному и беспомощному, текли слезы.
Я оглянулся. Никто за нами не шел.
XXV
В феврале мы с Кестером в последний раз сидели у себя в мастерской. Мы были вынуждены ее продать и теперь поджидали распорядителя аукциона, которому предстояло пустить с молотка и оборудование, и колымагу такси. У Кестера обозначился шанс по весне устроиться гонщиком в небольшой автомобильной фирме. Я по-прежнему играл вечерами в кафе «Интернациональ» и пытался подыскать себе еще какую-нибудь работенку днем, чтобы зарабатывать побольше.
Во дворе постепенно собирались какие-то люди. Наконец явился и аукционист.
— Ты выйдешь, Отто? — спросил я.
— С какой стати? Все ведь выставлено, и он в курсе дела.
Вид у Кестера был усталый. Это не бросалось в глаза, но тем, кто знал его хорошо, было заметно, выражение лица стало напряженным и жестким. Вечер за вечером он колесил в одном и том же районе. Он уже давно узнал фамилию типа, убившего Готфрида. Найти его, однако, не удавалось, потому что тот из страха перед полицией переехал на другую квартиру и прятался. Все это разузнал Альфонс. Он тоже пока выжидал. Вполне вероятно, что этот малый и вовсе уехал из города. Но что Кестер и Альфонс выслеживают его, он не знал. Они же рассчитывали, что он снова выползет наружу, как только почувствует себя в безопасности.
— Отто, я все-таки гляну.
— Ладно.
Я вышел во двор. Наши станки и прочее оборудование были расставлены в середине двора. Около стены замерло такси. Мы его хорошенько помыли. Я бросил взгляд на сиденья и колеса. Наша старая дойная корова, как Готфрид нередко называл эту машину. Расставаться с ней было нелегко.
Кто-то стукнул меня по плечу. Я озадаченно обернулся. Передо мной стоял молодой человек нагловатого вида в пальто с поясом. Он вертел бамбуковой тростью и подмигивал мне:
— Хэлло! Никак знакомый!
Я напрягся, чтобы припомнить.
— Гвидо Тисс из «Аугеки»!
— То-то! — самодовольно заявил Гвидо. — И тогда мы встретились у этой же рухляди. Правда, с вами был какой-то мерзкий тип. Я еще чуть было не дал ему по физиономии.
Представив себе, как он дал бы по физиономии Кестеру, я невольно скорчил гримасу. Тисс принял ее за улыбку и тоже осклабился, обнажив довольно скверные зубы.
— Но так и быть, не будем поминать старое — Гвидо ни на кого зла не держит. Помнится, вы тогда отвалили сумасшедшие деньги за этого автомобильного патриарха. Ну и как, был в этом хоть какой-нибудь толк?
— Да, — сказал я, — машина оказалась хорошая.
— Послушали бы меня, — заблеял Тисс, — получили бы больше. И я бы не остался внакладе. Ну да ладно, не будем поминать старое! Простим и забудем! Но сегодня-то мы можем обтяпать дельце. Приберем ее к рукам за пятьсот марок. Верняк! Никто и не сунется. По рукам?
Я все понял. Он, верно, думал, что мы тогда перепродали машину, и не догадывался, что эта мастерская наша. И видимо, считал, что мы хотим снова купить эту же машину.
— Да она еще и сегодня потянет на полторы тысячи, — сказал я. — Даже без учета патента на право использовать ее в качестве такси.
— Вот и я говорю! — с жаром подхватил Гвидо. — Поднимем цену до пятисот. Это сделаю я. Если нам уступят ее за эти деньги — тут же отслюниваю вам три с половиной сотки.
— Этот номер не пройдет, — сказал я. — У меня уже есть покупатель.
— Ну и что… — Он явно не хотел сдаваться.
— Нет, для меня это не имеет смысла, — сказал я и перешел на середину двора. Теперь я знал, что он дойдет и до тысячи двухсот.
Аукционист приступил к делу. Начал он с отдельных предметов оборудования. Они принесли немного. Инструменты — тоже. Настала очередь такси. Первая цена была триста марок.
— Четыреста, — сказал Гвидо.
— Четыреста пятьдесят, — предложил после долгих колебаний один, судя по блузе, слесарь.
Гвидо предложил пятьсот. Аукционист обвел всех взглядом. Человек в блузе молчал. Гвидо подмигнул мне и поднял четыре пальца.
— Шестьсот, — сказал я.
Гвидо с недовольным видом покачал головой и предложил семьсот. Я продолжал поднимать цену. Гвидо отчаянно сражался. Когда дошло до тысячи, он сделал умоляющий жест и на пальцах показал мне, что я могу заработать еще сотню. И предложил тысячу десять марок. Я в ответ назвал тысячу сто. Он покраснел и злобным фальцетом выкрикнул:
— Тысяча сто десять.
Я предложил тысячу сто девяносто марок, ожидая, что он не удержится от тысячи двухсот марок. На этом я решил остановиться.
Но Гвидо уже завелся. Считая, что я над ним издеваюсь, он рассердился и предложил тысячу триста. Я стал лихорадочно соображать. Если бы он на самом деле хотел купить машину, то наверняка остановился бы на тысяче двухстах. Теперь же он явно взвинчивал цену, чтобы досадить мне. Из нашего разговора он, видимо, вынес, что мой предел — тысяча пятьсот, и не видел для себя никакой опасности в этой игре.
— Тысяча триста десять, — сказал я.
— Тысяча четыреста, — выпалил Гвидо.
— Тысяча четыреста десять, — нерешительно проговорил я, боясь попасть впросак.
— Тысяча четыреста девяносто! — Гвидо смотрел на меня насмешливо и торжествующе. Он был уверен, что здорово насолил мне.
Я выдержал его взгляд и промолчал.
Аукционист спросил раз, другой, поднял молоток. В тот момент, когда Гвидо осознал, что машина принадлежит ему, торжествующая мина на его лице сменилась выражением беспомощного изумления. Он подошел ко мне с совершенно опрокинутым лицом.
— А я-то думал, что вы хотите.
— Нет, — сказал я.
Придя в себя, он почесал затылок.