— С цепями-то рискнуть можно, — сказал секретарь местного автомобильного клуба. — В этом году снега очень мало. Только вот каково придется на последних километрах, сказать не могу. Возможно, там и застрянете.
Мы намного обогнали поезд и решили попытаться доехать на машине до самого санатория. Стало холодно, поэтому тумана можно было не опасаться. «Карл» неутомимо наматывал серпантин дороги, как часовой механизм — спираль. Проехав половину пути, мы надели на колеса цепи. Шоссе было очищено от снега, но во многих местах оно заледенело, и машину частенько заносило и подбрасывало. Иногда приходилось вылезать и толкать ее. Дважды мы зарывались в сугроб и должны были откапывать колеса. Достигнув перевала, мы в ближайшей деревне раздобыли ведро песку, так как опасались обледенелых поворотов на спусках. Стемнело, голые отвесные стены гор растаяли в вечернем небе. Дорога сужалась, ревел мотор машины, бравшей на спуске поворот за поворотом. Внезапно свет фар сорвался с каменных склонов, провалившись в пустоту; горы расступились, и внизу под нами мы увидели паутину огней.
Машина прогрохотала между пестрыми витринами магазинов на главной улице. Напуганные небывалым зрелищем пешеходы шарахались, а лошади становились на дыбы; какие-то сами съехали даже в кювет, а наша машина промчалась мимо них и, поднявшись по извилистой дороге к санаторию, остановилась у подъезда. В ту же секунду я выскочил, как в дымке мелькнули какие-то лица, любопытствующие глаза, контора, лифт — и вот я уже бегу по белому коридору, распахиваю дверь, вижу Пат, такой, какой я сотни раз видел ее во сне и в мечтах, а тут она наяву, живая, делает шаг мне навстречу, падает в мои объятия, и я обнимаю ее, обнимаю, как саму жизнь, нет, больше, чем жизнь…
— Слава Богу, — сказал я, когда снова пришел в себя, — а то я думал, что ты в постели.
Она покачала головой, прижимаясь ею к моему плечу. Потом выпрямилась, сжала ладонями мое лицо и посмотрела на меня.
— Приехал! — прошептала она. — Господи, он приехал!
Она поцеловала меня осторожно, серьезно и бережно, словно боясь повредить хрупкую вещь. Я почувствовал ее губы, и меня охватила дрожь. Все произошло настолько быстро, что я еще не мог осознать, где я и что со мной. Я еще не был здесь по-настоящему, во мне еще ревел мотор и убегала вдаль лента шоссе. Так чувствует себя человек, когда попадает из ледяного мрака в теплую комнату, — он уже ощущает тепло кожей, глазами, но сам еще не согрелся.
— Мы быстро ехали, — сказал я.
Она не ответила. Она продолжала молча смотреть на меня. Ее лицо было серьезно и вдохновенно, широко распахнутые глаза смотрели на меня в упор, она словно искала, хотела снова найти что-то очень важное. Смутившись, я взял ее за плечи и опустил глаза.
— Теперь ты останешься здесь? — спросила она.
Я кивнул.
— Скажи мне сразу все как есть. Уедешь ли ты — чтобы я знала.
Я хотел ответить, что еще не знаю этого и что через несколько дней мне, по всей вероятности, придется уехать, потому что у меня нет денег, чтобы остаться. Но мне это оказалось не по силам. Я не мог ей это сказать, когда она так смотрела на меня.
— Нет, — сказал я, — не уеду. Я останусь здесь до тех пор, пока мы не сможем уехать вдвоем.
В ее лице ничто не дрогнуло. Но оно сразу просветлело, словно озарилось изнутри.
— О Господи, — пробормотала она, — я бы иначе и не вынесла.
Я попытался разглядеть через ее плечо цифры на температурном листке, который висел над изголовьем постели. Заметив это, она быстро сорвала листок, скомкала его и бросила под кровать.
— Теперь это уже не важно, — сказала она.
Я заприметил место, куда закатился бумажный шарик, и решил как-нибудь незаметно поднять его и припрятать.
— Ты болела? — спросил я.
— Немного. Но уже все прошло.
— А что говорит врач?
Она рассмеялась.
— Лучше не спрашивай о такой ерунде. Вообще ни о чем больше не спрашивай. Ты здесь, и это самое главное!
Вдруг мне пришло в голову, что она изменилась. Может быть, оттого, что я давно не видел ее, но теперь она показалась мне совсем не такой, как раньше. Ее движения стали еще более плавными, кожа — более теплой, и даже то, как она пошла мне навстречу, было каким-то новым, другим. Она была уже не просто красивой девушкой, которую нужно лелеять, в ней появилось что-то такое, чего я раньше не замечал, например, я никогда не мог быть уверенным в том, что она меня любит, а теперь это было так очевидно, теперь в ней было больше жизни и больше тепла, чем когда-либо прежде, больше жизни, тепла и красоты, больше щедро даримого счастья, но странным образом и больше тревоги…
— Пат, — сказал я, — мне нужно спуститься. Там внизу Кестер. Нам надо подумать о ночлеге.
— Кестер? А где Ленц?
— Ленц, — проговорил я, — Ленц остался дома.
Она ничего не заметила.
— Ты потом спустишься? — спросил я. — Или нам подняться к тебе?
— Спущусь. Теперь мне можно все. Выпьем чего-нибудь в баре. Я буду смотреть, как вы пьете.
— Хорошо. Тогда мы подождем тебя внизу, в холле.
Она подошла к шкафу, чтобы достать платье. Я воспользовался моментом и, вытащив из-под кровати бумажный шарик, сунул его в карман.
— Значит, пока, Пат?
— Робби! — Она подошла и обняла меня. — Я так много хотела тебе сказать.
— И я тебе, Пат. И теперь у нас есть время на это. Целый день будем что-нибудь рассказывать друг другу. Завтра. Сразу оно как-то не получается.
Она кивнула:
— Да, будем все-все рассказывать. И тогда то время, что мы не виделись, уже не будет для нас разлукой. Мы узнаем все друг о друге, и тогда получится, как будто мы были вместе.
— Да так все и было, — сказал я.
Она улыбнулась:
— Ко мне это не относится. У меня сил меньше. Мне тяжелее. Я не умею утешаться мечтами, когда остаюсь одна. Я тогда просто одна, и все. А одной быть легко, только когда не любишь.
Она все еще улыбалась, но какой-то стеклянной улыбкой — она держала ее на губах, но сквозь нее можно было видеть то, что за ней.
— Пат, — сказал я, — старый, храбрый дружище!
— Давно я этого не слышала, — сказала она, и глаза ее наполнились слезами.
Я спустился вниз к Кестеру. Он уже выгрузил чемоданы. Нам отвели две смежные комнаты во флигеле.
— Взгляни, — показал я ему кривой график температуры. — Так и скачет вверх и вниз.
Мы шли, скрипя снегом, по лестнице, что вела к флигелю.
— Спроси завтра врача, — сказал Кестер. — Сама по себе кривая еще ни о чем не говорит.
— Мне она говорит достаточно, — сказал я, складывая листок и снова пряча его в карман.
Мы умылись. Потом Кестер зашел ко мне в комнату. Он выглядел так, будто только что встал после сна.
— Тебе надо одеться, Робби, — сказал он.
— Да, да. — Я очнулся от своих раздумий и распаковал чемодан.
Мы пошли обратно в санаторий. «Карл» еще стоял у подъезда. Кестер набросил одеяло на радиатор.
— Когда поедем обратно, Отто? — спросил я.
Он остановился.
— Я думаю выехать завтра вечером или послезавтра утром. А тебе нужно остаться.
— Но каким образом? — спросил я с отчаянием. — Денег у меня дней на десять, не больше. И за Пат оплачено только до пятнадцатого. Я должен вернуться, чтобы зарабатывать. Здесь-то вряд ли кому понадобится такой неважный тапер.
Склонившись над радиатором «Карла», Кестер приподнял одеяло.
— Я достану тебе денег, — сказал он, выпрямляясь. — Так что можешь спокойно оставаться здесь.
— Отто, — сказал я, — я-то знаю, сколько у тебя осталось от аукциона. Меньше трех сотен.
— Не о них речь. Я добуду еще. Не беспокойся. Через неделю ты их получишь.
— Ждешь наследства? — родил я мрачную шутку.
— Что-то вроде этого. Положись на меня. Нельзя тебе сейчас уезжать.
— Что верно, то верно, — сказал я. — Даже не представляю, как бы я ей об этом заикнулся.
Кестер снова накрыл радиатор одеялом и слегка погладил капот. Потом мы вошли в холл санатория и устроились у камина.
— Который, собственно, час? — спросил я.
Кестер посмотрел на часы.
— Половина седьмого.
— Странно, — сказал я. — Мне казалось, что уже гораздо больше.
По лестнице спускалась Пат. На ней была меховая куртка. Увидев Кестера, она быстро прошла через холл и поздоровалась с ним. Только теперь я заметил, как она загорела. Ее кожа приобрела такой красновато-бронзовый оттенок, что ее можно было принять за молодую индианку. Но лицо похудело, и в глазах появился неестественный блеск.
— У тебя температура? — спросил я.
— Небольшая, — поспешно и уклончиво ответила она. — По вечерам здесь у всех поднимается температура, а кроме того, подействовал ваш приезд. Вы очень устали?
— От чего?
— Тогда пойдемте в бар, ладно? Ведь вы мои первые гости здесь, наверху.
— А что, тут есть и бар?
— Да, небольшой. Или скорее уголок, напоминающий бар. Это тоже предусмотрено курсом лечения. Тут избегают всего, что напоминало бы больницу. А если кому что-либо запрещено, то ему этого все равно не дадут.
Бар был переполнен. Пат раскланялась кое с кем. Я приметил среди них одного итальянца. Мы сели за столик, который только что освободился.
— Что ты будешь пить? — спросил я Пат.
— Ромовый коктейль, какой мы всегда пили в баре. Ты знаешь рецепт?
— Это очень просто, — сказал я девушке-официантке. — Портвейн пополам с ямайским ромом.
— Два бокала, — сказала Пат. — И один «Особый».
Девушка принесла два «Порто-Ронко» и розоватый напиток.
— Это для меня, — сказала Пат и пододвинула нам бокалы. — Салют!
Она поставила свой бокал, не пригубив, потом, оглянувшись, быстро схватила мой и выпила.
— Ах, как хорошо! — сказала она.
— А ты что заказала? — спросил я и отведал подозрительную сиропообразную жидкость. На вкус это был малиновый сок с лимоном. И без капли алкоголя. — Вкусная штука, — сказал я.
Пат посмотрела на меня.
— Жажду утоляет, — пояснил я.