Она рассмеялась.
— Закажи-ка лучше еще один «Порто-Ронко». Но для себя. Мне не дадут.
Я подозвал девушку.
— Один «Порто-Ронко» и один «Особый», — сказал я. Я заметил, что кругом за столиками было довольно много «Особых».
— Сегодня мне можно, ведь правда, Робби? — воскликнула Пат. — Только сегодня. Как раньше. Верно, Кестер?
— «Особый» совсем неплох, — проговорил я, выпивая второй бокал розовой дряни.
— Как я его ненавижу! Бедный Робби, из-за меня ты вынужден пить эту бурду!
— Ну, если мы будем заказывать достаточно часто, то я свое еще наверстаю!
Пат засмеялась.
— За ужином мне можно немного красного.
Мы выпили еще несколько «Порто-Ронко» и перешли в столовую. Пат была необыкновенно красива. Ее лицо сияло. Мы сели за один из небольших столиков, расставленных вдоль окон. Он был покрыт белой скатертью. Было тепло, а внизу, за окном, раскинулся поселок с улицами, посеребренными снегом.
— А где же Хельга Гутман? — спросил я.
— Уехала, — не сразу ответила Пат.
— Уехала? Так рано?
— Да, — сказала Пат таким тоном, что я понял, о чем идет речь.
Девушка принесла вино. Оно было густого темно-красного цвета. Кестер наполнил бокалы до краев. Все столики тем временем уже были заняты. С разных сторон доносился людской говор. Я почувствовал, как Пат коснулась моей руки.
— Милый, — сказала она нежным, тихим голосом. — Я больше не могла это вынести.
XXVI
Я вышел из кабинета главного врача. Кестер дожидался в ресторане. Увидев меня, он встал. Мы вышли и сели на скамейке перед санаторием.
— Неважно обстоят дела, Отто, — сказал я. — Хуже, чем я предполагал.
Мимо нас, шумя и галдя, прошла группа лыжников. Среди них было несколько пышущих здоровьем женщин: широкий белозубый оскал, упитанные загорелые лица с размазанным на коже кремом. Они не говорили, а кричали друг другу — в основном о том, как они хотят есть, какой у них волчий аппетит.
Мы подождали, пока они прошли.
— Вот таким, конечно, все нипочем, — сказал я. — Эти живы себе и здоровы и будут здравствовать до скончания века. До чего же все это гнусно.
— Ты поговорил с главным врачом? — спросил Кестер.
— Да. Его объяснения — сплошной туман со множеством оговорок. Но вывод ясен — стало хуже. Впрочем, он утверждает, что стало лучше.
— То есть?
— Он говорит, что если бы она оставалась внизу, то уже давно не было бы никакой надежды. А здесь процесс развивается медленнее. Вот это он и называет улучшением.
Кестер царапал каблуками какие-то руны на плотном снегу. Потом он поднял голову.
— Значит, он говорит, что надежда есть?
— Врач всегда это говорит, это свойство профессии. А вот у меня с этим хуже. Я спрашивал, делал ли он вдувание. Он сказал, что теперь уже поздно. Ей уже делали несколько лет назад. А теперь поражены оба легких. Дело ни к черту, Отто!
Перед нашей скамьей остановилась какая-то старуха в стоптанных ботах. У нее было посиневшее, иссохшее лицо и потухшие мутно-серые глаза, казавшиеся слепыми. На шее болталось старомодное боа из перьев. Она медленно навела на нас лорнет. Разглядев, побрела дальше.
— Сгинь, жуткий призрак! — Я сплюнул.
— Что он еще говорил? — спросил Кестер.
— Объяснил, почему вдруг так распространилась эта болезнь. У него полно пациентов такого же возраста. Все это последствия войны. Недоедание в годы развития организма. Но мне-то какое до этого дело? Она должна выздороветь. — Я посмотрел на Кестера. — Он, конечно, сказал мне, что чудеса при этой болезни случаются часто. Процесс иногда неожиданно прекращается, замораживается, и люди выздоравливают — иной раз те, которых считали безнадежными. То же самое говорил и Жаффе. Но я в чудеса не верю.
Кестер не отвечал. Мы продолжали молча сидеть рядом. О чем было еще говорить? Мы побывали вместе в слишком многих переделках, чтобы пытаться утешать друг друга.
— Она не должна ничего замечать, Робби, — сказал наконец Кестер.
— Само собой, — сказал я.
Так мы сидели, пока не пришла Пат. Я ни о чем не думал, я даже не чувствовал отчаяния, совершенно отупел, почерствел, помертвел.
— Вот и она, — сказал Кестер.
— Да, — сказал я и встал.
— Хэлло! — Пат помахала нам и подошла, слегка пошатываясь. — Я опять немного захмелела, — сказала она со смехом. — От солнца. Каждый раз, как полежу на солнце, качаюсь, точно старый морской волк.
Я взглянул на нее — и внезапно все изменилось. Я не верил больше врачу, я верил в чудеса. Она была здесь, со мной, она была жива, стояла рядом, смеялась, — перед этим отступало все остальное.
— Какие у вас постные физиономии! — сказала Пат.
— Городские физиономии, что поделать, — ответил Кестер. — Здесь они, конечно, мало уместны. Никак не можем привыкнуть к солнцу.
Она рассмеялась.
— У меня сегодня замечательный день. Температуры нет. Мне разрешили выходить. Может, сходим в деревню и чего-нибудь выпьем перед обедом?
— Конечно.
— Ну тогда пошли.
— А не проехаться ли нам на санях? — спросил Кестер.
— Я выдержу и пешком, — сказала Пат.
— Я знаю, — сказал Кестер. — Но я еще ни разу в жизни не катался на этой штуке. Хочется попробовать.
Мы подозвали извозчика и поехали вниз по змеевидной дороге в деревню. Остановились перед кафе с небольшой, залитой солнцем террасой. Там сидело много людей, и среди них я узнал некоторых постояльцев санатория. Итальянец, которого я видел в баре, тоже был здесь. Он подошел к нашему столу поприветствовать Пат. Его звали Антонио. Он рассказал потешную историю: прошлой ночью несколько шутников перетащили одного крепко спавшего пациента вместе с кроватью из его палаты в палату одной престарелой учительницы.
— Зачем же они это сделали? — спросил я.
— Он уже выздоровел и в ближайшие дни уезжает, — ответил Антонио. — А в таких случаях здесь всегда устраивают что-нибудь в этом роде.
— Это и есть, милый, пресловутый юмор висельников — удел тех, кто остается, — сказала Пат.
— Да, люди здесь часто впадают в детство, — извиняющимся тоном заметил Антонио.
«Выздоровел, — подумал я. — Значит, кто-то ведь выздоровел и вот уезжает обратно».
— Что ты будешь пить, Пат? — спросил я.
— Я бы выпила рюмку мартини. Сухого мартини.
Заиграло радио. Венские вальсы. Они веяли в теплом, прогретом солнцем воздухе, словно легкие белые флаги. Кельнер принес нам мартини. Рюмки были холодными, они искрились в лучах солнца.
— Хорошо ведь вот так посидеть, а? — спросила Пат.
— Чудо, — ответил я.
— Но иногда это бывает невыносимо, — сказала она.
Мы остались внизу обедать. Пат очень хотела этого. Все последнее время она должна была сидеть в санатории и сегодня впервые вышла; вот она и заявила, что почувствует себя вдвойне здоровой, если ей дадут пообедать в деревне. Антонио присоединился к нам. Потом мы опять поднялись на гору, и Пат ушла к себе в комнату, потому что ей полагалось два часа полежать. Мы с Кестером выкатили из гаража «Карла» и осмотрели его. Нужно было починить поломанную рессору. У владельца гаража нашлись инструменты, и мы принялись за дело. Кроме того, подлили масла и смазали шасси. Покончив с этим, мы вывезли «Карла» на улицу. Он стоял на снегу, забрызганный грязью, с обвисшими, как ослиные уши, крыльями.
— А не помыть ли нам его? — спросил я.
— Нет, в дорогу не стоит — он этого не любит, — сказал Кестер.
Подошла Пат. Она была еще теплой после крепкого сна. В ногах у нее вертелась собака.
— Билли! — позвал я.
Пес насторожился и замер, но смотрел не слишком приветливо. Он не узнал меня и явно смутился, когда Пат стала его за это корить.
— Ладно уж, — сказал я. — Спасибо хоть у людей память получше. Где же это он пропадал вчера?
Пат рассмеялась.
— Лежал под кроватью. Он очень ревнует и сердится, когда ко мне кто-нибудь приходит. И всегда прячется в знак протеста.
— Ты выглядишь великолепно, — сказал я.
Она посмотрела на меня счастливыми глазами. Потом подошла к «Карлу».
— Ах, как бы мне хотелось снова посидеть в машине и немножечко покататься.
— Нет ничего проще, — сказал я. — Что ты думаешь, Отто?
— Конечно, конечно. Ведь пальто на вас теплое. Да и у нас здесь достаточно всяких шарфов и одеял.
Пат села впереди, рядом с Кестером, спрятавшись за лобовое стекло. «Карл» взревел. Выхлопные газы заклубились в морозном воздухе голубовато-белыми облачками. Мотор еще не прогрелся. Цепи начали медленно и со скрежетом перемалывать снег. «Карл», фыркая, отстреливаясь и ворча, пополз вниз в деревню и крадучись, словно волк, прижавший уши от конского топота и звона бубенцов, потрусил по главной улице.
Но вот мы выбрались из поселка. День клонился к вечеру, долина была залита багровым сиянием закатывающегося светила. Немногочисленные сараи на откосе почти утонули в снегу. Со склонов крошечными запятыми скатывались последние лыжники. Они скользили прямо по красному диску солнца, которое напоследок окидывало долину тяжелым и мутным взором.
— Вы здесь вчера ехали? — спросила Пат.
— Да.
Машина взяла гребень первого подъема. Кестер остановился, вид отсюда был потрясающий. Вчера, когда мы с грохотом пробивались сквозь синий стеклянный вечер, мы следили только за дорогой и ничего этого не видели.
За откосом открывалась многоярусная долина. Дальние вершины остро и четко вырисовывались на бледно-зеленом небе. Они были в золотых парящих нимбах. Золотые пятна, словно напыление, испещряли снежные склоны пониже вершин. Но с каждой секундой их все сильнее заливал роскошный сиренево-розовый цвет, а на теневых сторонах все больше сгущалась синева. Солнце стояло ровно посередине между двумя мерцающими вершинами, расположенными по обе стороны уходящей вдаль долины, а перед ним, властелином, тянулись словно бы выстроившиеся для прощального парада могучие безмолвные холмы и откосы. Среди холмов петляла лиловая лента дороги — она то пропадала, то, обогнув деревеньки, выныривала вновь, пока наконец не устремилась прямой стрелой с перевала на горизонте.