— Так далеко от поселка я еще никогда не забиралась, — сказала Пат. — Эта дорога ведет и к нам домой?
— Да.
Она молча смотрела вниз. Потом вышла из машины и, прикрыв глаза, как щитком, ладонью, стала вглядываться в даль так, будто различала там башни города.
— Это далеко отсюда? — спросила она.
— Что-нибудь около тысячи километров. Мы отправимся туда в мае. Отто приедет за нами.
— В мае, — повторила она. — Господи, в мае!
Солнце медленно опускалось. Долина оживилась; тени, доселе неподвижно лежавшие в горных складках, стали бесшумно расползаться и карабкаться вверх, как огромные синие пауки. Становилось прохладно.
— Пора возвращаться, Пат, — сказал я.
Она взглянула в мою сторону, и внезапно лицо ее сжалось как от удара. Я сразу понял, что она знает все. Знает, что никогда больше не переедет через этот не ведающий пощады горный хребет на горизонте, знает и хочет скрыть от нас свое знание, так же как мы от нее; и вот на один только миг она потеряла контроль над собой — и из глаз ее хлынула вся боль и скорбь мира.
— Давайте проедем еще немного, — сказала она. — Спустимся еще чуть-чуть вниз.
— Что ж, едем, — сказал я, переглянувшись с Кестером.
Она села ко мне на заднее сиденье, я обнял ее и натянул плед нам обоим до самого подбородка. Машина, медленно погружаясь в тень, начала съезжать в долину.
— Робби, милый, — прошептала Пат мне на ухо. — Вот теперь все выглядит так, будто мы едем домой, обратно в нашу жизнь.
— Да, — сказал я, укрывая пледом ее с головой.
Чем ниже мы спускались, тем резче надвигалась на нас темнота. И тем глубже зарывалась Пат под пледы. Она просунула руку мне на грудь, под рубашку, я кожей почувствовал сначала тепло ее ладони, потом ее дыхание, потом ее губы, а потом ее слезы.
Осторожно, чтобы она не заметила, что мы поворачиваем, Кестер по большой дуге развернулся на рыночной площади следующей деревни и медленно поехал обратно.
Солнце уже совсем скрылось, когда мы снова добрались до вершины, а на востоке между клубящимися облаками блестела луна. Мы возвращались, цепи монотонно скребли снег, было очень тихо. Я сидел неподвижно, не шевелясь, чувствуя слезы Пат на своем, словно разверстом, сердце.
Час спустя я сидел в холле. Пат была у себя в комнате, а Кестер пошел на метеостанцию узнать, ожидается ли снегопад. Наступили мутные потемки, луну заволокло, вечер стоял под окном серый и мягкий, как бархат. Немного погодя пришел Антонио и подсел ко мне.
В нескольких столиках от нас сидел этакий пушечный снаряд в твидовом пиджаке и брюках-гольф. Младенческое личико, пухлые губки, холодные глаза и круглая красная, совершенно лысая голова, сверкавшая как бильярдный шар. Рядом с ним сидела тощая женщина с глубокими впадинами под глазами, полными мольбы и печали. Пушечный снаряд был этакий живчик, так и крутил головой в разные стороны, плавно поводя розовыми ладошками.
— Ах, как чудесно здесь, наверху, просто великолепно! Эти виды, этот воздух, эта кормежка! Нет, тебе в самом деле повезло…
— Бернхард, — тихо взмолилась женщина.
— Нет, ей-богу, я бы и сам не прочь так пожить, побарствовать тут на всем готовом. — Он жирно хохотнул. — Ну, да тебе я, так и быть, не завидую — пользуйся…
— Боже мой, Бернхард, — сказала женщина с отчаянием.
— А что? Разве я не прав? — радостно тарахтел пушечный снаряд. — Живешь тут как в раю, понимаешь. Лучше просто не бывает. А каково там, внизу! Завтра опять впрягаться в эту лямку. Радуйся, что тебя это не касается. А я рад был убедиться, что тебе здесь хорошо.
— Бернхард, мне вовсе не хорошо, — сказала женщина.
— Ну-ну, не надо кукситься, детка! — громыхал Бернхард. — Что ж тогда говорить нашему брату? Крутишься как белка в колесе посреди этих банкротств да налогов — я-то, впрочем, это дело люблю.
Женщина молчала.
— Ну и пень! — сказал я Антонио.
— Еще какой! — откликнулся он. — Он тут уже третий день и знай долдонит одно — «тебе тут чудесно живется», о чем бы она ни заикнулась. Он, видите ли, ничего не хочет замечать — ни ее страха, ни ее болезни, ни ее одиночества. Надо полагать, он давно уже подыскал себе в Берлине подходящее пушечное ядрышко, а тут раз в полгода отбывает повинность, потирает ручки, похохатывает и в ус не дует. Только бы ни на что не обращать внимания! Такое здесь встречается часто.
— А его жена давно уже здесь?
— Года два.
Через зал с хохотом прошествовала группа молодежи. Антонио засмеялся.
— Они возвращаются с почты. Отбили телеграмму Роту.
— Кто это — Рот?
— Тот, который на днях уезжает. Они телеграфировали ему, что ввиду эпидемии гриппа в его родных местах он не имеет права отсюда уезжать и должен еще на какое-то время остаться. Все это обычные шуточки. Ведь им-то приходится оставаться, понимаете?
Я посмотрел в окно на горы, окутанные серым бархатом. «Все это неправда, — думал я, — всего этого нет, потому что быть не может. Все это только сцена, на которой слегка, для забавы ставят пьеску о смерти. Ведь настоящая смерть — это так серьезно и страшно». Мне хотелось подойти к этим ребятам, потрепать их по плечу и сказать: «Не правда ли, ваша смерть лишь милая салонная шутка, а вы сами любители веселой игры в умирание? А в конце все встанут и раскланяются, верно? Не умирают же всерьез от повышенной температуры и затрудненного дыхания, для этого нужно стрелять, нужно ранить, я-то ведь знаю…»
— А вы тоже больны? — спросил я Антонио.
— Ну конечно, — ответил он с улыбкой.
— Нет, ей-богу, и кофе превосходный, — шумел рядом пушечный снаряд. — У нас теперь такого не сыщешь. Ну просто страна Шлараффия!
Вернулся с метеостанции Кестер.
— Я должен ехать, Робби, — сказал он. — Барометр падает, ночью, по всей вероятности, пойдет снег. Тогда мне завтра уже не пробиться. Сегодня вечером я еще должен проскочить.
— Ничего не поделаешь. Но мы еще поужинаем вместе?
— Да. Я только быстро упакую вещи.
— Я с тобой, — сказал я.
Мы собрали вещи Кестера и отнесли их вниз к гаражу. Потом мы вернулись за Пат.
— В случае чего сразу звони мне, Робби, — сказал Отто.
Я кивнул.
— Деньги получишь через несколько дней. На какое-то время хватит. Ни в чем себе не отказывай.
— Ладно, Отто. — Я немного помедлил. — Послушай, у нас там еще оставалась парочка ампул морфия. Может, ты мне их перешлешь?
Он посмотрел на меня:
— Зачем они тебе?
— Не знаю, как здесь пойдут дела. Может, и не понадобятся. Я все еще надеюсь, что все обойдется, несмотря ни на что. Особенно когда вижу ее. Когда же один, не надеюсь. Но я не хочу, чтобы она мучилась, Отто. Чтобы лежала пластом и не испытывала ничего, кроме боли. Может, они и сами ей дадут, если понадобится. Но мне было бы спокойнее знать, что я могу ей помочь.
— Только для этого, Робби? — спросил Кестер.
— Только для этого, Отто. Не сомневайся. Иначе я бы тебе не сказал.
Он кивнул.
— Ведь нас теперь только двое, — медленно произнес он.
— Да.
— Ладно, Робби.
Мы пошли в зал, и я сбегал за Пат. Поели мы второпях, так как небо стремительно заволакивало тучами. Кестер выехал на «Карле» из гаража и остановился у главного подъезда.
— Ну, будь здоров, Робби, — сказал он.
— И ты, Отто.
— До свидания, Пат. — Он протянул ей руку и посмотрел в глаза. — Весной приеду за вами.
— Прощайте, Кестер. — Пат крепко держала его руку. — Я так рада, что еще повидала вас. Передайте от меня привет Готфриду Ленцу.
— Хорошо, — сказал Кестер.
Она все еще держала его руку. Ее губы дрожали. И вдруг она шагнула к нему и поцеловала.
— Прощайте! — пробормотала она просевшим голосом.
Лицо Кестера вспыхнуло, будто факел. Он еще хотел что-то сказать, но только круто повернулся, прыгнул в машину, одним рывком бросил ее вперед и не оглядываясь помчался вниз по серпантину. Мы смотрели ему вслед. Прогрохотав по главной улице поселка, машина, как одинокий светлячок, стала карабкаться на подъемы, выхватывая мутными фарами клочья серого снега. На вершине она остановилась, и Кестер помахал нам, выйдя из машины на свет фар. Потом он исчез, а мы еще долго слышали постепенно затихавшее жужжание мотора.
Пат стояла, вся подавшись вперед и прислушиваясь до тех пор, пока еще улавливала что-то. Потом повернулась ко мне.
— Ну вот и ушел последний корабль, Робби.
— Предпоследний, — возразил я. — Последний — это я. И знаешь, что я надумал? Хочу бросить якорь в другом месте. Комната во флигеле мне больше не нравится. Не понимаю, почему бы нам не жить вместе? Я попытаюсь перебраться к тебе поближе.
Она улыбнулась:
— Исключено. Это тебе не удастся! Что ты собираешься делать?
— А ты будешь рада, если я это устрою?
— Что за вопрос! Это было бы чудесно, милый. Почти как у матушки Залевски!
— Вот и прекрасно. Тогда я на полчасика оставлю тебя одну и займусь этим делом.
— Хорошо. А я пока поиграю с Антонио в шахматы. Я здесь научилась.
Я отправился в контору и заявил, что остаюсь здесь на длительное время и хочу получить комнату на одном этаже с Пат. Пожилая дама без бюста посмотрела на меня уничтожающим взглядом и отклонила мою просьбу, сославшись на заведенный порядок.
— А кто завел его? — спросил я.
— Дирекция, — парировала дама, тщательно разглаживая складки своего платья.
В конце концов она раздраженно бросила мне, что исключение может сделать только главный врач.
— Но он уже ушел, — добавила она. — А тревожить его вечером дома можно только по служебным делам.
— Прекрасно, — сказал я. — Как раз по служебному делу я и хочу его побеспокоить. По делу, касающемуся заведенного распорядка.
Главный врач жил в небольшом доме рядом с санаторием. Он сразу же принял меня и немедленно дал разрешение.
— Вот уж не думал, что все окажется так просто, — признался я.
Он рассмеялся.
— А, так вы имели дело со старухой Рексрот? Я ей сейчас позвоню.