Я вернулся в контору. Старуха Рексрот сочла за благо с достоинством удалиться, увидев вызывающую мину на моем лице. Я уладил формальности с секретаршей и поручил швейцару перенести мои вещи и раздобыть для меня пару бутылок. Потом я пошел к Пат.
— Ну как, удалось? — спросила она.
— Пока нет, но через несколько дней я добьюсь этого.
— Как жаль. — Она опрокинула шахматные фигуры и встала.
— Что будем делать? — спросил я. — Пойдем в бар?
— По вечерам мы часто играем в карты, — сказал Антонио: — Здесь порой дует фен, и это чувствительно. А за картами все забываешь.
— Ты играешь в карты, Пат? — удивился я. — Во что же ты умеешь играть? В подкидного да раскладывать пасьянс?
— В покер, милый, — заявила Пат.
Я засмеялся.
— Она действительно умеет, — подтвердил Антонио. — Только очень уж безрассудна. Блефует отчаянно.
— Я тоже, — заметил я. — Что ж, в таком случае надо попробовать.
Мы устроились в углу и приступили к игре. Пат совсем неплохо освоила покер. Блефовала она действительно так, что чертям становилось тошно. Час спустя Антонио показал на окно. Там шел снег. Большие хлопья медленно, будто раздумывая, падали почти вертикально.
— Ветра нет ни малейшего, — сказал Антонио. — Значит, будет много снега.
— Где сейчас может быть Кестер? — спросила Пат.
— Он уже миновал перевал, — ответил я. На мгновение я отчетливо представил себе, как Кестер с «Карлом» пробираются сквозь снежную ночь, и все вдруг показалось мне нереальным — что я сижу здесь, что Кестер где-то в пути и что Пат рядом со мной. Она улыбалась мне счастливой улыбкой, упершись в стол рукой, в которой держала карты.
— Ну что же ты, Робби, ходи!
Пробравшись через весь зал, за нашими спинами остановился пушечный снаряд и стал благодушно комментировать ход игры. Вероятно, его жена уснула, а он томился от скуки. Я положил карты на стол и ядовито сверлил его глазами до тех пор, пока он не ушел.
— Не очень-то ты любезен, — удовлетворенно произнесла Пат.
— Чего нет, того нет, — сказал я. — И не желаю быть любезным.
Потом мы пошли в бар и выпили несколько «Особых» коктейлей. Потом Пат должна была отправляться спать. Я простился с ней в ресторане. Она медленно поднялась по лестнице, остановилась и оглянулась, перед тем как свернуть в коридор. Выждав немного, я взял в приемной ключ от своей комнаты. Маленькая секретарша улыбнулась мне.
— Семьдесят восьмой номер, — сказала она.
Это была комната рядом с Пат.
— Неужто так распорядилась фройляйн Рексрот? — спросил я.
— Нет, фройляйн Рексрот сейчас в молитвенном доме.
— Да будут благословенны его стены, — проговорил я и быстро поднялся наверх. Мои вещи были уже распакованы.
Через полчаса я постучал в боковую дверь, соединявшую обе комнаты.
— Кто там? — спросила Пат.
— Полиция нравов, — ответил я.
Ключ звякнул, и дверь распахнулась.
— Робби, ты? — произнесла опешившая Пат.
— Победитель фройляйн Рексрот собственной персоной! А также обладатель коньяка и «Порто-Ронко». — Я вытащил бутылки из карманов халата. — А теперь отвечай мне немедля: сколько мужчин здесь уже побывало?
— Ну, на футбольную команду с филармоническим оркестром наберется! — рассмеялась Пат. — Ах, милый, теперь опять наступили прежние времена.
Она заснула на моем плече. Я долго не мог сомкнуть глаза. В углу комнаты горел ночник. Снежные хлопья тихонько стучались в окно, и казалось, что время остановилось в этом зыбком золотисто-коричневом полумраке. В комнате было очень тепло. Иногда потрескивали трубы центрального отопления. Пат пошевелилась во сне, и одеяло, шурша, медленно сползло на пол. Какая отливающая бронзой кожа! Какой чудесный изгиб этих тонких коленей! Какой тайной негой дышит эта грудь! Ее волосы касались моего плеча, под моими губами бился пульс ее руки. И ты должна умереть?! Нет, ты не можешь умереть. Ведь ты — это счастье.
Осторожным движением я снова натянул одеяло. Пат что-то пробормотала во сне и, умолкнув, медленно нашарила рукой мою голову и обняла за шею.
XXVII
Все последующие дни непрерывно шел снег. У Пат повысилась температура, и она должна была оставаться в постели. В санатории температурили многие.
— Это из-за погоды, — объяснял Антонио. — Оттепель, фен. Самая подходящая погода для лихорадки.
— Милый, ты бы прогулялся, — сказала мне Пат. — Ты катаешься на лыжах?
— Нет. Где бы я мог научиться? Ведь я впервые в горах.
— Антонио тебя научит. Ему это доставит удовольствие. Он к тебе привязался.
— Здесь мне нравится больше.
Она приподнялась на постели. Ночная сорочка соскользнула с плеч. Черт возьми, до чего же они стали худы! И до чего же худенькой стала шея!
— Робби, — сказала она, — ну сделай это ради меня. Мне не нравится, что ты все время сидишь здесь, у больничной постели. И вчера весь день просидел, и позавчера. Это уж слишком.
— А мне нравится здесь сидеть, — ответил я. — И меня совсем не тянет слоняться по снегу.
Она громко вздохнула, и я услышал прерывистый хрип.
— Поверь мне, — сказала она, — так будет лучше для нас обоих. Ты сам потом убедишься. Поверь моему опыту. — Она с трудом улыбнулась. — Насидишься еще после обеда и вечером. А по утрам, милый, мне не по себе из-за того, что ты здесь сидишь. По утрам я так ужасно выгляжу из-за лихорадки. Вот вечером дело другое. Я, наверное, набитая дура, но я не хочу выглядеть некрасиво, когда ты на меня смотришь.
— Бог мой, Пат… — Я встал. — Ну так и быть, пойду прогуляюсь с Антонио. Вернусь к обеду. Если, конечно, не поломаю себе кости на этих штуковинах.
— Ты быстро научишься, милый. — Ее лицо утратило выражение напряженности и тревоги. — И скоро будешь замечательно кататься.
— А ты находишь замечательные способы от меня избавиться, — сказал я и поцеловал ее. Ее руки были влажные и горячие, губы сухие и потрескавшиеся.
Антонио жил на третьем этаже. Он одолжил мне пару ботинок и лыжи. Рост и размер у нас совпадали, и ботинки его оказались мне впору. Мы отправились на учебную поляну, что была за поселком. По дороге Антонио испытующе посмотрел на меня.
— Лихорадка страшно действует на нервы, — сказал он. — В такие дни что здесь только не вытворяют. — Он опустил лыжи на снег и занялся креплениями. — Нет ничего хуже, когда вынужден ждать и не можешь ничего поделать. Это совершенно выбивает из седла, иной раз просто сводит с ума.
— Здоровым тоже приходится тяжко, — сказал я. — Когда находишься рядом, а сделать ничего не можешь.
Он кивнул.
— Кое-кто из нас работает, — продолжал он, — кое-кто перелопатил горы литературы. Но большинство снова превращается в школьников и сачкует лечебные процедуры, как сачковало в свое время уроки физкультуры. А завидев где-нибудь в поселке врача, они так же с визгом бросаются врассыпную, прячутся в магазинах и кондитерских. Тайком покуривают, тайком выпивают, предаются запрещенным игрищам, сплетням, шалостям — и как-то спасаются от пустоты. И от правды. Этакое ребячливое, шалопайское, но по-своему, пожалуй, и героическое пренебрежение к смерти. Да и что им в конце концов еще остается?
«Вот именно, — думал я, — что нам всем в конце концов еще остается?»
— Ну что, попробуем? — сказал Антонио и вонзил палки в снег.
— Попробуем.
Он показал мне, как нужно крепить лыжи и как держать равновесие. Штука, в общем, нехитрая. Поначалу я, правда, часто падал, но потом освоился, и дело пошло. Катались мы около часа.
— Хватит, пожалуй, — сказал Антонио. — Вечером вы почувствуете, как болят мышцы.
Я отстегнул лыжи, ощутив, с какой силой бьется во мне кровь.
— А хорошо, что мы выбрались на воздух, Антонио, — сказал я.
Он кивнул:
— Можем кататься каждое утро. Здорово проветривает мозги.
— Не зайти ли нам куда-нибудь выпить? — спросил я.
— Это можно. По рюмке «Дюбонне» у Форстера.
Мы выпили по рюмке «Дюбонне» и поднялись наверх к санаторию. В конторе секретарша сказала мне, что меня искал почтальон; он передал, чтобы я заглянул на почту. На мое имя пришли деньги. Я посмотрел на часы. Время еще оставалось, и я вернулся в поселок. На почте мне выдали две тысячи марок, а с ними письмо от Кестера. «Ни о чем не беспокойся, деньги есть и еще, напиши, если понадобятся».
Я уставился на банкноты. Где он их взял? Да еще так быстро. Я-то ведь знаю все наши источники. И вдруг я все понял. Вспомнил, как охаживал «Карла» гонщик и владелец магазина модной одежды Больвиз, как он говорил тогда у бара в день, когда проиграл пари: «Эту машину я всегда готов взять за любые деньги». Разрази меня гром, Кестер продал «Карла»! Вот и деньги. «Карла», о котором он говорил, что согласится скорее отдать руку, чем эту машину. И вот «Карл» ушел! Уплыл в жирные руки этого фабриканта костюмов, а Отто, который за километры на слух различал рокот его мотора, будет слышать его теперь на улицах, словно вой брошенного пса.
Я сунул в карман письмо Кестера и маленький пакет с ампулами морфия. И продолжал бессмысленно стоять перед почтовым окошком. Всего бы лучше отправить деньги обратно, но это невозможно, они нам нужны. Я разгладил бумажки и спрятал их. Потом вышел на улицу. Вот проклятие-то! Теперь я буду за версту обходить любую машину. Мы всегда водили дружбу с автомобилями, но «Карл» был для нас чем-то большим, чем друг. Он был надежный товарищ! «Карл», призрак дорог. Как мы подходили друг другу! «Карл» и Кестер, «Карл» и Ленц, «Карл» и Пат. Я раздраженно и беспомощно обивал снег с ботинок. Ленц мертв. «Карла» нет. А Пат? Я невидящими глазами смотрел в небо, в это бескрайнее серое небо сумасшедшего бога, придумавшего жизнь и смерть, видимо, себе на потеху.
К вечеру ветер переменился, прояснилось и похолодало. Пат почувствовала себя лучше. На следующее утро ей можно было вставать, а еще через несколько дней, когда уезжал Рот, человек, который вылечился, она даже смогла пойти на вокзал вместе со всеми.