Его провожали целой толпой. Так здесь было принято, когда кто-нибудь уезжал. Но сам Рот был не очень-то весел. По-своему ему крепко не повезло. Два года назад какое-то медицинское светило в ответ на его приставания прямо заявило, что ему осталось жить не больше двух лет, и то в случае тщательного ухода. Чтобы подстраховаться, он пристал с ножом к горлу к другому врачу и принудил того сказать правду. Вторая правда оказалась еще более горькой. Тогда Рот распределил на два года все свое состояние и пустился во все тяжкие, не обращая ни малейшего внимания на болезнь. В конце концов его с тяжелейшим кровохарканьем доставили в санаторий. Но здесь, вместо того чтобы помереть, он стал неуклонно поправляться. Когда он прибыл сюда, он весил всего девяносто фунтов. Теперь в нем было полторы сотни, и он настолько поздоровел, что мог отправляться восвояси. Да только денег теперь не было и в помине.
— Что ж мне теперь делать-то там, внизу? — спрашивал он меня, почесывая рыжий затылок. — Вы ведь недавно оттуда, как там, а?
— Там многое изменилось, — ответил я, разглядывая его круглое, набрякшее лицо с бесцветными ресницами. Он был безнадежен, но выздоровел, — вот все, что меня в нем интересовало.
— Придется поискать какое-то место, — сказал он. — Как там теперь с этим делом?
Я пожал плечами. Зачем ему объяснять, что скорее всего он не найдет никакой работы? Скоро сам во всем убедится.
— А у вас есть связи, друзья, какая-нибудь протекция?
— Друзья? — хмыкнул он. — Когда пускаешь денежки по ветру, друзья отскакивают, как блохи от мертвой собаки.
— Тогда будет трудно.
Он наморщил лоб.
— Ума не приложу, что мне делать. Осталось всего несколько сотен. Я только и умею, что сорить деньгами. Боюсь, профессор-то окажется прав, хотя и совсем по-другому. Получится, что я действительно дам дуба через два года — да только от пули.
Меня вдруг охватила лютая злоба к этому болтливому идиоту. Что он, скотина, не понимает, не чувствует цену жизни? Я смотрел на Пат, идущую впереди рядом с Антонио, смотрел на ее тонкую шею, поникшую от болезни, думал о том, как ей хочется жить, и видит Бог, я бы не задумываясь убил Рота, если бы это могло вернуть ей здоровье.
Поезд отошел. Рот махал шляпой. Провожающие кричали ему что попало вслед и смеялись. Какая-то девушка, спотыкаясь, бежала за вагоном и все кричала тонким, срывающимся голосом:
— До свидания! До свидания!
Потом она приплелась обратно и разрыдалась. У всех вокруг стали смущенные лица.
— Прошу внимания! — крикнул Антонио. — Кто плачет на вокзале, должен платить штраф. Это старый санаторный закон. Штраф идет на расходы по следующему празднику.
И он картинным жестом протянул руку для подаяния. Все опять засмеялись. Несчастная остролицая девушка тоже улыбнулась сквозь слезы и вынула из кармана пальто старенькое портмоне.
На душе у меня стало жутко тоскливо. Что за лица кругом, ведь это не улыбки, а вымученные, судорожные гримасы выморочного веселья.
— Пойдем, — сказал я Пат и крепко взял ее под руку.
И мы молча пошли по улице. У ближайшей кондитерской остановились, я заглянул внутрь и вышел с коробкой конфет.
— Жареный миндаль, — сказал я, протягивая ей коробку. — Ты ведь любишь, верно?
— Робби, — только и молвила Пат. Губы ее дрожали.
— Одну минутку, — ответил я и заскочил еще в цветочный магазин. Справившись с волнением, я появился на улице с букетом роз.
— Робби, — повторила Пат.
— Вот, становлюсь кавалером на старости лет. — Я выдавил из себя подобие жалкой улыбки.
Я не мог понять, что с нами внезапно случилось. Вероятно, виной всему был этот проклятый ушедший поезд. Будто нависла свинцовая туча, будто налетел беспокойный ветер и вырвал из рук то, что мы силились удержать. И кто мы теперь, как не заплутавшие дети, которые не знают, куда идти, но изо всех сил храбрятся?
— Надо бы выпить по рюмке сию же минуту, — сказал я.
Она кивнула. Мы зашли в ближайшее кафе и сели за пустой стол у окна.
— Ты чего хочешь, Пат?
— Рому, — сказала она и посмотрела на меня.
— Рому, — повторил я и поискал под столом ее руку. Она порывисто стиснула мою.
Подали ром. Баккарди с лимоном.
— Милый мой, старый возлюбленный! — сказала Пат и подняла бокал.
— Мой старый надежный дружище, — сказал я.
Мы посидели еще немного.
— Каким иногда все кажется странным, правда? — сказала Пат.
— Да, бывает. Но потом это проходит.
Она кивнула. Мы пошли дальше, крепко прижавшись друг к другу. Мимо промчали сани лошади, от которых валил пар. Возвращались с лыжной прогулки усталые загорелые парни из хоккейной команды в красно-белых свитерах, это буйное цветение жизни.
— Как ты себя чувствуешь, Пат? — спросил я.
— Хорошо, Робби.
— Пусть к нам только кто сунется, правда?
— Да, милый. — Она прижала к себе мою руку.
Улица опустела. На заснеженные горы розовым одеялом лег закат.
— Да, Пат, ты ведь еще не знаешь, — сказал я, — у нас теперь куча денег. Кестер прислал.
Она остановилась.
— Вот это чудесно, Робби. Тогда мы можем хоть раз попировать от души.
— Нет проблем, — сказал я. — И не раз.
— Тогда пойдем в субботу в курзал. Там будет последний бал в этом году.
— Но тебе ведь нельзя выходить по вечерам.
— Никому нельзя. Но все выходят.
Я задумался.
— Робби, — сказала Пат, — пока тебя не было, я выполняла здесь все предписания. Не человек, а перепуганный рецепт — вот кто я была. И ничто не помогло. Мне стало только хуже. Не перебивай меня, я ведь заранее знаю, что ты скажешь. И знаю, что поставлено на карту. Но то время, что у меня еще есть, то время, что я с тобой, — позволь мне делать, что я хочу.
Ее лицо в багровых отсветах заката было серьезным, тихим и очень нежным. «О чем это мы? — подумал я, и во рту у меня пересохло. — Может ли это быть, бывает ли такое, чтобы люди вот так стояли и разговаривали о том, что невозможно, что не имеет права случиться? И это Пат, это она произносит эти слова — с таким спокойствием, почти беспечально, будто противостоять этому уже нельзя, будто не осталось у нас ни клочка и самой жалкой, обманной надежды. И это Пат, почти ребенок, которого нужно оберегать, это Пат говорит вдруг со мной словно из дальней дали, словно причастившись, предавшись уже тому потустороннему, чему нет названия».
— Не говори так, — пробормотал я чуть слышно. — Я ведь только имел в виду, что нам, может быть, лучше сначала посоветоваться с врачом.
— Ни с кем нам больше не нужно советоваться, ни с кем! — Она тряхнула своей прекрасной изящной головкой, глядя на меня глазами, которые я так любил. — Я ничего не хочу больше знать. Я хочу теперь быть только счастливой.
Вечером в коридорах санатория царило оживление, все о чем-то шушукались, бегали взад и вперед. К нам заглянул Антонио. Он принес приглашение на вечеринку, которая должна была состояться в комнате какого-то русского.
— Что же, и я могу так запросто пойти вместе со всеми? — спросил я.
— Здесь? — ответила Пат вопросом на вопрос.
— Здесь можно многое, чего нельзя в других местах, — сказал, улыбаясь, Антонио.
Русский оказался пожилым смуглолицым брюнетом. Он занимал две комнаты, в которых было много ковров. На сундуке стояли бутылки с водкой. В комнатах полумрак. Горели только свечи. Среди гостей находилась молодая, очень красивая испанка. У нее был день рождения, который и отмечался.
Настроение в этих озаренных мерцающим светом комнатах царило своеобразное — все это напоминало таинственное подземелье, приютившее некое братство людей одинаковой судьбы.
— Что вы будете пить? — спросил меня русский. Голос у него был низкий и мягкий.
— Все, что предложите.
Он принес бутылку коньяка и графинчик водки.
— Ведь вы здесь не лечитесь? — спросил он.
— Нет, — ответил я, смутившись.
Он предложил мне папиросы — русские сигареты с длинными бумажными мундштуками. Мы выпили.
— Вам наверняка здесь многое кажется странным, не так ли? — спросил он.
— Не могу сказать, чтобы очень, — ответил я. — Я не привык к нормальной жизни.
— Да, — сказал он, бросив затаенно-пристальный взгляд на испанку, — здесь, наверху, мир особый. И он меняет людей.
Я кивнул.
— Странная эта болезнь, — добавил он задумчиво. — Она заставляет людей жить интенсивнее. А подчас даже делает их лучше. Мистическая болезнь. Она уносит шлаки.
Он поднялся, кивнул мне и направился к испанке, которая ему улыбалась.
— Слюнявый трепач, не правда ли? — спросил кто-то позади меня.
Лицо без подбородка. Шишковатый лоб. Беспокойные лихорадочные глаза.
— Я здесь в гостях, — ответил я. — А вы разве нет?
— Вот на это он женщин и ловит, — продолжал он, не слушая меня, — на это самое. И малышку на это поймал.
Я не ответил.
— Кто это? — спросил я Пат, когда он отошел.
— Музыкант. Скрипач. Безнадежно влюблен в испанку. Так, как влюбляются только здесь, наверху. Но она не желает ничего о нем знать. Она любит русского.
— Ее можно понять.
Пат засмеялась.
— По-моему, это мужчина, в которого нельзя не влюбиться. Ты не находишь?
— Нет, — ответила она.
— Ты ни разу здесь не влюблялась?
— Всерьез нет.
— Мне это было бы безразлично, — сказал я.
— Замечательное признание. — Пат выпрямилась. — А ведь это должно было бы тебе быть далеко не безразлично.
— Я не то хотел сказать. Даже не могу тебе объяснить, что я имел в виду. Это оттого, что я до сих пор не понимаю, что ты во мне находишь.
— Предоставь это мне, — проговорила она.
— А сама-то ты знаешь?
— Не так уж точно, — ответила она с улыбкой. — Иначе это была бы уже не любовь.
Русский оставил бутылки около нас. Я наливал себе рюмку за рюмкой и выпивал залпом. Атмосфера здесь меня угнетала. Я не любил видеть Пат в окружении больных.
— Тебе здесь не нравится? — спросила она.