— Не очень. Я еще должен привыкнуть.
— Бедненький мой… — Она погладила мою руку.
— Я не бедненький, когда ты со мной, — сказал я.
— А какая Рита красавица! Ведь правда?
— Нет, — сказал я, — ты красивее.
На коленях у молодой испанки появилась гитара. Взяв несколько аккордов, она запела, и сразу почудилось, будто в комнату впорхнула большая темная птица. Рита пела испанские песни негромко, хрипловатым, ломким голосом, какой бывает у всех больных. И не знаю отчего: то ли от незнакомых меланхолических мелодий, то ли от проникновенного, сумеречного голоса девушки, то ли от теней больных, разбросанных по креслам или просто по полу, то ли от широкого, поникшего, смуглого лица русского, — но мне вдруг показалось, что все это лишь одно рыдающее, жалобное заклинание судьбы, стоявшей, дожидавшейся там, позади занавешенных окон, что все это только мольба, только крик отчаяния и страха, страха от одиночества перед лицом безмолвно перемалывающего людей небытия.
На следующее утро Пат в прекрасном озорном настроении возилась со своими платьями.
— Болтается все как на вешалке, — бормотала она, оглядывая себя в зеркало. Потом обернулась ко мне: — А ты взял с собой смокинг, милый?
— Нет, — сказал я. — Я ведь не думал, что он здесь понадобится.
— Тогда попроси у Антонио. Он одолжит тебе свой. У вас ведь одинаковые фигуры.
— Но ведь ему самому будет нужен.
— Он наденет фрак. — Она заколола булавкой складку. — И потом сходи покатайся на лыжах. Мне тут нужно кое-что соорудить себе. А при тебе я ничего не могу делать.
— Опять Антонио, — сказал я. — Я его просто граблю. Что бы мы делали без него?
— Славный он парень, правда?
— Да, — согласился я. — Для него это самое подходящее слово. Он именно славный парень.
— Даже не знаю, что бы я делала без него, когда была здесь одна.
— Не будем больше вспоминать, — сказал я. — Что прошло, то прошло.
— Верно. — Она поцеловала меня. — Ну а теперь иди покатайся на лыжах.
Антонио уже поджидал меня.
— Я так и думал, что смокинг вы с собой не захватили, — сказал он. — Попробуйте пиджак.
Пиджак был узковат, но в целом вполне подходил. Антонио, присвистывая от удовольствия, достал и брюки.
— Повеселимся завтра на славу, — заявил он. — Дежурит, к счастью, маленькая секретарша. А то старуха Рексрот никуда бы нас не пустила. Ведь официально все это запрещено. Но неофициально мы все же не дети.
Мы отправились кататься на лыжах. Я уже вполне научился, так что учебная поляна нам была не нужна. По дороге нам встретился мужчина с бриллиантовыми кольцами на руках, в клетчатых брюках и с пышным развевающимся бантом на шее, как у художника…
— Смешные здесь попадаются типы, — заметил я.
Антонио рассмеялся.
— Это важная птица. Сопроводитель покойников.
— Что, что? — удивился я.
— Сопроводитель покойников, — повторил Антонио. — Сюда ведь приезжают лечиться со всего мира. Особенно часто из Южной Америки. Ну а родственники, как правило, хотят, чтобы их домочадцы были похоронены на родине. Такой вот сопроводитель и доставляет им гроб с покойником за весьма приличное вознаграждение. Эти люди и путешествуют по миру, и капиталец себе сколачивают изрядный. Из этого смерть сделала денди, как видите.
Мы поднялись еще немного в гору, потом стали на лыжи и покатили вниз. Белая простыня трассы то бросала нас вниз, то подкидывала на пригорках, а позади, как краснобурый мяч, кубарем катился, по грудь зарываясь в снег, заливисто лающий Билли. Он уже снова привык ко мне, хотя случалось, что посреди дороги вдруг останавливался и, поджав уши, что есть мочи несся назад к санаторию.
Я разучивал спуск «плугом» и всякий раз, когда предстояло особенно крутое место, загадывал: если не упаду, Пат выздоровеет. Ветер свистел мне в лицо, снег был тяжелым и вязким, но я снова и снова взбирался наверх, выискивая все более отвесные, все более трудные склоны, и всякий раз, когда мне удавалось их преодолеть, не упав, я думал: «Спасена!» — и хотя понимал, насколько все это глупо, тем не менее радовался, как ребенок.
В субботу вечером состоялась массовая тайная вылазка. Антонио заказал сани, которые ждали несколько ниже по склону и в стороне от санатория. Сам он, испуская веселые тирольские рулады, скатывался по откосу в лакированных ботинках и пальто нараспашку, из-под которого сверкала белая манишка.
— Он с ума сошел, — сказал я.
— Ему это не впервой, — откликнулась Пат. — Он страшно легкомысленный. Только это и помогает ему держаться. Иначе он не был бы всегда в хорошем настроении.
— Зато тем тщательнее мы упакуем тебя.
Я укутал ее всеми пледами и шарфами, которые у нас были. И мы покатили на санях под гору. Образовался довольно длинный поезд. Удрали все, кто только мог. Можно было подумать, что в долину спускается свадебный кортеж — так торжественно покачивались в лунном свете султаны на головах лошадей, так много на санках смеялись и задорно окликали друг друга.
Курзал утопал в роскошном убранстве. Когда мы приехали, уже вовсю танцевали. Для гостей из санатория были резервированы столики в углу, надежно защищенном от сквозняков. В зале было тепло, пахло цветами, вином и духами.
За нашим столом собралась куча народа — русский, Рита, скрипач, какая-то старуха, еще одна дама с лицом, словно размалеванный скелет, и при ней ее неотлучный ферт, Антонио и еще несколько человек.
— Пойдем, Робби, — сказала Пат, — попробуем потанцевать.
Покрытая паркетом площадка медленно закружилась вокруг нас. Скрипка и виолончель вели нежный диалог под приглушенные звуки оркестра. По полу чуть слышно скользили ноги танцующих.
— Милый мой, да ты, оказывается, превосходно танцуешь, — с удивлением заметила Пат.
— Ну уж и превосходно…
— Нет-нет, в самом деле. Где ты научился?
— Это Готфрид меня обучил, — сказал я.
— У вас в мастерской?
— Да, и в кафе «Интернациональ». Нужны ведь были и дамы для этого дела. Так что Роза, Марион и Валли придали мастерству окончательный лоск. Боюсь только, что от этого мастерство не стало особенно элегантным.
— Стало! — Ее глаза сияли. — Ведь мы впервые танцуем, Робби!
Рядом с нами танцевали русский с испанкой. Он улыбнулся нам и кивнул. Испанка была очень бледна. Иссиня-черные блестящие волосы обвили ее лоб, как воронье крыло. Она танцевала с неподвижным, серьезным лицом. На руке у нее был браслет из больших четырехугольных смарагдов. Ей было восемнадцать лет. Скрипач, сидя за столом, следил жадным взором за каждым ее движением.
Мы вернулись к столу.
— А теперь я хочу выкурить сигарету, — сказала Пат.
— Может, лучше не надо? — осторожно возразил я.
— Ну хоть несколько затяжек, Робби. Я так давно не курила. — Она взяла сигарету, но тут же снова ее отложила. — Ты знаешь, что-то совсем невкусно.
Я засмеялся.
— Всегда так бывает, когда долго обходишься без чего-нибудь.
— А ведь ты долго без меня обходился, — сказала Пат.
— Ну, это относится только к ядам, — возразил я. — К табаку или алкоголю.
— Люди, мой милый, еще больший яд, чем алкоголь и табак.
Я засмеялся:
— Ты умная девочка, Пат.
Она облокотилась обеими руками о стол и посмотрела на меня.
— А ведь ты никогда не принимал меня слишком всерьез, признайся, а?
— Я и себя-то никогда не принимал слишком всерьез, — ответил я.
— И меня тоже. Признайся.
— Этого я не знаю. Зато нас вместе я всегда принимал страшно серьезно. Это уж точно.
Она улыбнулась. Антонио пригласил ее на танец. Они направились к площадке. Я не отрываясь смотрел на нее, пока она танцевала. Всякий раз, оказываясь рядом, она мне улыбалась. Ее серебристые туфельки почти не касались пола. Она двигалась как лань.
Русский опять танцевал с испанкой. Оба молчали. Его широкое смуглое лицо было полно грустной нежности. Скрипач попытался было пригласить испанку. Но она только покачала головой и пошла к площадке с русским.
Скрипач раскрошил сигарету длинными костлявыми пальцами. Мне вдруг стало его жалко. Я предложил ему свои сигареты. Он отказался.
— Мне нужно беречь себя, — отрывисто сказал он.
Я кивнул.
— Этот тип, — продолжал он, хмыкнув и показав на русского, — выкуривает по пятьдесят штук в день.
— Что ж, каждый живет по-своему, — заметил я.
— Пусть она теперь даже не хочет танцевать со мной, но она все равно достанется мне.
— Кто?
— Рита.
Он придвинулся ко мне.
— У нас были прекрасные отношения. Мы играли с ней в карты. А потом явился этот русский и вскружил ей голову своим трепом. Но все равно она достанется мне.
— Ну, для этого вам придется постараться, — сказал я. Он мне не нравился.
Скрипач закатился козлиным смешком.
— Постараться? Святая невинность! Мне надо только подождать.
— Ну, тогда ждите.
— Пятьдесят сигарет в день, — прошептал он. — Вчера я видел его рентгеновский снимок. Каверна на каверне. Он обречен. — Он снова хохотнул. — Поначалу-то мы были на равных. Наши рентгеновские снимки можно было перепутать. А видели бы вы, какая разница теперь! Я-то поправился здесь на два фунта. Нет, голубчик, мне нужно только беречь себя и ждать. Эти снимки — самая большая моя радость. Сестра мне показывает их каждый раз. Только ждать. Когда он скопытится, настанет моя очередь.
— Тоже метод, — сказал я.
— Тоже метод, — собезьянничал он, — единственный метод, чтоб вы знали, сосунок! Если бы я попытался тягаться с ним сейчас, я бы не оставил себе шансов на будущее. Нет, скажу вам как новичку: не портить отношения, спокойно ждать…
Воздух становился спертым, тяжелым. Пат закашлялась. Я заметил, с каким испугом она при этом взглянула на меня, и сделал вид, что ничего не слышу. Старуха, увешанная бриллиантами, сидела тихо, погрузившись в себя. Время от времени вдруг раздавался ее визгливый смех и так же неожиданно смолкал. Скелет бранился с фертом. Русский курил сигарету за сигаретой. Скрипач давал ему прикурить. Какая-то девушка вдруг судорожно закашлялась, поднесла ко рту носовой платок, заглянула в него и побледнела.