Я оглядел зал. Тут вот столики спортсменов, тут — здоровяков, местных жителей, вот сидят французы, а вот англичане, а вот голландцы с их протяжной речью, напоминающей о лугах и море, а между ними всеми маленький островок болезни и смерти, объятый лихорадкой, прекрасный и обреченный. Луга и море — что-то это напоминало. Я посмотрел на Пат. Луга и море — пена, песок и купание. О, этот изящный лоб, как я его люблю! Как я люблю эти руки! Как я люблю эту жизнь, которую можно только любить, но нельзя спасти.
Я встал и вышел на улицу. Мне стало душно от столпотворения и собственного бессилия. Я медленно пошел по дороге. За домами властвовал ветер, обжигавший морозом кожу, стужа пронизывала до костей. Сжав кулаки, я долго и неотрывно смотрел на суровые белые горы, а во мне клокотали отчаяние, ярость и боль.
Внизу по дороге, звеня бубенцами, проехали сани. Я повернул обратно. Навстречу мне шла Пат.
— Где ты был?
— Прошелся немного.
— У тебя плохое настроение?
— Вовсе нет.
— Милый, развеселись! Сегодня ты должен быть веселым! Ради меня! Кто знает, когда я снова смогу пойти на бал.
— Сможешь! И не раз!
Она прильнула головой к моему плечу.
— Раз ты так говоришь, то так и будет. А теперь давай танцевать. Ведь мы танцуем с тобой впервые.
Мы танцевали, и теплый, мягкий свет вел себя милосердно, незаметно стирая тени, которые наступившая ночь рисовала на лицах.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.
— Хорошо, Робби.
— Как ты красива, Пат.
Ее глаза сияли.
— Как хорошо, что ты это мне говоришь.
Я почувствовал на своей щеке ее теплые сухие губы.
Было уже поздно, когда мы вернулись в санаторий.
— Вы только посмотрите, как он выглядит? — хохотнул скрипач, исподтишка показывая на русского.
— Вы выглядите точно так же, — сердито буркнул я.
Он ошалело посмотрел на меня.
— Вот что значит — здоровье так и прет! — ядовито прошипел он.
Я пожал русскому руку. Еще раз кивнув мне на прощание, он с бережной нежностью повел молодую испанку вверх по лестнице. Широкая согбенная спина и рядом узенькие плечики девушки — в тусклом свете ночников казалось, что они поднимают на себе всю тяжесть мира. Дама-скелет тащила за собой по коридору хныкающего компаньона. Антонио пожелал нам спокойной ночи. Было что-то таинственное в этом почти неслышном прощании шепотом.
Пат снимала через голову платье. Нагнувшись, она пыталась стащить его с плеч. Парча не поддавалась и треснула. Сняв платье, Пат стала разглядывать разрыв.
— Наверное, уже было надорвано, — сказал я.
— Пустяки, — сказала Пат, — вряд ли оно мне еще понадобится.
Она медленно сложила платье и не стала вешать его в шкаф. Она положила его в чемодан. Внезапно лицо ее стало совершенно усталым.
— Ты только посмотри, что у меня есть, — поспешно сказал я, вынимая из кармана бутылку шампанского. — Теперь мы устроим наш собственный маленький праздник.
Я достал бокалы и наполнил их. Она опять заулыбалась и выпила.
— За нас с тобой, Пат.
— Да, милый, за нашу прекрасную жизнь.
Как необычно и странно все это было — комната, тишина и наша печаль. Разве не простиралась сразу за дверью жизнь, бесконечная, с лесами, реками, буйным дыханием ветров, цветущая и неугомонная, будто беспокойный март не тряс уже просыпающуюся землю по ту сторону белых гор?
— Ты останешься на ночь со мной, Робби?
— Да, давай ляжем. И будем близки, как только могут быть близкими люди. А бокалы возьмем с собой и будем пить в постели.
Пить. Целовать бронзовую от загара кожу. Ждать. Бодрствовать в тишине. Стеречь дыхание и тихие хрипы в любимой груди.
XXVIII
Погода изменилась, подул фен. В долину ворвалась слякотная, вся в лужах, оттепель. Снег стал рыхлым. С крыш текло. Кривые температурных графиков подскочили. Пат должна была оставаться в постели. Врач приходил по нескольку раз в день. Выражение его лица становилось все озабоченнее.
Как-то днем, когда я обедал, подошел Антонио и подсел ко мне.
— Умерла Рита, — сказал он.
— Рита? Вы хотите сказать — русский?
— Нет, Рита, испанка.
— Этого не может быть, — произнес я, чувствуя, как в жилах у меня стынет кровь. У Риты была не такая тяжелая форма, как у Пат.
— Здесь все может быть, — меланхолическим тоном возразил Антонио. — Умерла. Сегодня утром. Ко всему прочему добавилось воспаление легких.
— Ах, воспаление легких, — сказал я облегченно. — Ну, это дело другое.
— Восемнадцать лет. Ужас. И так тяжело умирала.
— А русский?
— Лучше не спрашивайте. Он не хочет верить, что она умерла. Уверяет, что это летаргический сон. Сидит у ее кровати и никого к ней не подпускает.
Антонио ушел. Я уставился в окно. Рита умерла. Но я сидел и думал только об одном: не Пат, не Пат.
Сквозь застекленную дверь я увидел в коридоре скрипача. И не успел я подняться, как он уже был около моего стола. Выглядел он ужасно.
— Вы курите? — спросил я, чтобы хоть что-то сказать.
Он расхохотался.
— Конечно! Почему бы нет! Теперь-то? Теперь уж все равно.
Я пожал плечами.
— Вам-то небось любо глядеть на наши корчи? — спросил он с издевкой. — Да еще кроить добродетельную физиономию.
— Вы сошли с ума, — сказал я.
— Сошел с ума? Как бы не так! Но я попал впросак. — Он навалился на стол, дыша мне в лицо коньячным перегаром. — Впросак. Это они меня провели. Эти свиньи. Все свиньи, все. И вы тоже свинья с вашей постной рожей.
— Если бы вы не были больны, я бы выбросил вас в окно, — сказал я.
— Болен? Кто болен? — зашипел он. — Я здоров! Почти здоров! Я только что был у врачей! Редкий случай полной остановки процесса! Ну не фокус, а?
— Ну и радуйтесь, — сказал я. — Теперь уедете отсюда и забудете здешние горести.
— Вы так думаете? — возразил он. — Какой, однако, практический у вас умишко! Здоровье всех делает дураками! Сохрани же Господь вашу сдобную душу! — Он, пошатываясь, отошел, но тут же снова вернулся. — Пойдемте со мной! Не бросайте меня, давайте выпьем. Я плачу за все. Я не могу быть один.
— Мне некогда, — сказал я. — Поищите себе кого-нибудь другого.
Я снова поднялся к Пат. Она лежала, тяжело дыша, опираясь на многочисленные подушки.
— Ты не пойдешь кататься на лыжах? — спросила она.
Я покачал головой.
— Снег слишком плохой. Всюду тает.
— Ну так, может, поиграешь с Антонио в шахматы?
— Нет, — сказал я. — Я хочу побыть здесь, с тобой.
— Бедный Робби! — Она попытались приподняться. — Ты хоть принеси себе чего-нибудь выпить.
— Это я могу.
Я сходил к себе в комнату и принес бутылку коньяка и стакан.
— А ты не выпьешь немного? — спросил я. — Ты ведь знаешь, тебе можно немного.
Она отпила небольшой глоток, потом, помедлив, еще один. И вернула стакан мне. Я наполнил его до краев и выпил.
— Ты не должен пить из того же стакана, что я, — сказала Пат.
— Ну вот еще новости! — Я снова наполнил стакан и выпил.
Она покачала головой:
— Не делай этого, Робби. И не целуй меня больше. И не проводи так много времени у меня. Ты можешь заболеть.
— Я буду тебя целовать, и пусть все катится к черту, — сказал я.
— Нет, этого больше нельзя. И нельзя тебе больше спать в моей постели.
— Хорошо, тогда ты спи в моей.
Она покачала одним подбородком.
— Перестань, Робби. Ты должен жить долго-долго. Я хочу, чтобы ты был здоров и чтобы у тебя были дети, жена.
— Не хочу я никаких детей. И никакой жены, кроме тебя. Ты и ребенок мой, и моя жена.
Некоторое время она лежала молча. А потом сказала:
— Знаешь, Робби, я бы хотела иметь от тебя ребенка. Раньше я никогда этого не хотела. Даже мысли такой не допускала. А теперь я часто думаю об этом. Как это прекрасно, когда от человека что-нибудь остается. Ты бы тогда смотрел на ребенка и вспоминал обо мне. И я бы продолжала жить в вас.
— У нас еще будет ребенок, — сказал я. — Когда ты выздоровеешь. Я бы очень хотел иметь от тебя ребенка, Пат. Но пусть это будет девочка, которую тоже будут звать Пат.
Она взяла из моих рук стакан и отпила немного.
— А может, это и к лучшему, милый, что у нас нет ребенка. Не надо тебе ничего брать с собой из нашего прошлого. Ты должен забыть меня. И иногда вспоминать о том, как нам было прекрасно вдвоем. И ничего больше. Все равно нам не понять того, что уходит. Не надо только печалиться.
— Меня печалит, когда ты так говоришь.
Она словно изучала меня глазами.
— Знаешь, когда лежишь так целый день, то успеваешь о многом подумать. И невероятно странными начинают казаться многие обычные вещи. Вот хоть и то, что не умещается сейчас у меня в голове. Что двое могут так любить друг друга, как мы, и все-таки это не спасает от смерти.
— Не говори так, — сказал я. — И потом всегда кто-нибудь умирает первым. Так всегда бывает в жизни. Но нам с тобой до этого еще далеко.
— Нужно умирать, когда ты один. Или когда живешь с человеком, которого ненавидишь. Но не тогда, когда любишь.
Я заставил себя улыбнуться.
— И то правда, Пат, — сказал я и сжал ее горячие руки, — если бы мир был нашим с тобой творением, мы бы устроили его получше.
Она кивнула:
— Да, милый. Мы бы такого не допустили. Знать бы только, что будет потом. Ты веришь, что этим все не кончается, что есть и «потом»?
— Да, — ответил я. — Все сделано так плохо, что конца быть не может.
Она улыбнулась:
— Тоже довод. Но они-то сделаны неплохо, как по-твоему? — Она показала на корзину желтых роз, стоявшую у ее кровати.
— В том-то все и дело, — сказал я. — Отдельные детали чудесны, но все в целом не имеет смысла. Точно мир создавал безумец, который, поразившись бесконечному разнообразию созданного, не придумал ничего лучше, как все опять уничтожить.
— Чтобы все создавать сначала, — сказала Пат.
— В этом я тоже не вижу смысла, — возразил я. — Лучше от этого не стало.