Кач тем временем отыскал индивидуальные пакеты в карманах одного из убитых, и мы осторожно прикрываем рану.
— Сейчас принесем носилки, — говорю я парнишке, который не сводит с нас глаз.
Он открывает рот, шепчет:
— Не уходите…
— Мы скоро вернемся. Принесем для тебя носилки, — говорит Кач.
Невозможно понять, дошло ли до него; он хнычет, как ребенок, нам вслед:
— Не уходите…
Кач оглядывается, шепчет:
— Впору взять револьвер, чтобы это прекратилось!
Парнишка вряд ли выдержит перевозку, и вообще ему осталось лишь несколько дней. Все предшествующее будет сущим пустяком по сравнению с этими последними днями перед смертью. Сейчас он еще оглушен и ничего толком не чувствует. А через час превратится в кричащий комок нестерпимой боли. Дни, которые он еще может прожить, означают для него сплошное безумное мучение. И кому прок от того, проживет он эти дни или нет…
Я киваю:
— Да, Кач, впору взять револьвер.
— Давай сюда! — Он останавливается. Решился, я вижу. Мы смотрим вокруг, но мы уже не одни. Впереди кучкой собирается народ, головы высовываются из воронок.
Мы идем за носилками.
Кач мотает головой:
— Такие молодые парни… — И повторяет: — Такие молодые, ни в чем не повинные парни…
Наши потери меньше, чем можно бы предположить: пятеро убитых и восемь раненых. Огневая атака продолжалась недолго. Двое наших убитых лежат в развороченной могиле, остается только засыпать их землей.
Мы продолжаем путь. Гуськом шагаем друг за другом. Раненых доставляем в санчасть. Утро хмурое, санитары снуют с номерами и записками, раненые стонут. Начинается дождь.
Через час мы у своих грузовиков, залезаем в кузов. Там свободнее, чем раньше.
Дождь усиливается. Достаем брезент, накрываем головы. Капли барабанят по брезенту, струями стекают вниз. Машины шлепают по колдобинам, мы в полусне покачиваемся взад-вперед.
Двое передних вооружены длинными раздвоенными палками. Они следят за телефонными проводами, висящими поперек дороги так низко, что могут сорвать тебе голову. Эти двое подхватывают их рогатками, поднимают повыше. Мы слышим их предостерегающие возгласы: «Внимание! Провода!» — и в полусне то приседаем, то снова выпрямляемся.
Однообразно покачиваются машины, однообразно звучат возгласы, однообразно льет дождь. Льет на головы нам, на головы убитых впереди, на тело маленького новобранца с раной, которая слишком велика для его бедра, льет на могилу Кеммериха, льет в наши сердца. Откуда-то доносится грохот разрыва. Мы вздрагиваем, глаза напряжены, руки опять готовы швырнуть тело через борт грузовика в кювет.
Ничего не происходит. Опять монотонные возгласы: «Внимание… Провода…» — и мы приседаем, опять в полусне.
V
Затруднительно приканчивать каждую вошь, когда их сотни. Они довольно жесткие, и давить их ногтями по большому счету скучно. Поэтому Тьяден, соорудив из проволоки держалку, пристроил над горящим свечным огарком крышку от банки с ваксой. На эту маленькую сковородку все просто бросают вшей: щелк! — и твари каюк.
Мы сидим кружком, рубахи на коленях, голые до пояса в тепле, руки работают. У Хайе вши какие-то особенно аристократичные, с красным крестиком на голове. Он утверждает, что вывез их из лазарета в Туру, позаимствовал лично у полкового врача. Еще он твердит, что жир, потихоньку накапливающийся в жестяной крышке, использует для смазки сапог, и целых полчаса покатывается со смеху над своей шуткой.
Правда, сегодня он большого успеха не имеет; нас слишком занимает кое-что другое.
Слух оказался верным. Химмельштос здесь. Прибыл вчера, мы уже слышали знакомый голос. Говорят, дома он чересчур допек на пашне нескольких новобранцев. Не подозревая, что один из них — сынок важного чиновника. На том и свернул себе шею.
Тут он здорово удивится. Тьяден уже не один час мозгует, что скажет ему в ответ. Хайе задумчиво разглядывает свою лапищу и подмигивает мне. Та взбучка была кульминацией его существования; он рассказывал, что до сих пор иной раз видит ее во сне.
Кропп и Мюллер ведут разговор. Кропп единственный добыл себе полный котелок чечевицы, вероятно на кухне у саперов. Мюллер алчно косится на котелок, но сдерживается, спрашивает:
— Альберт, что бы ты сделал, если б сейчас вдруг настал мир?
— Мира нету! — отрубает Альберт.
— Ну а если… — не отстает Мюллер. — Что бы ты сделал?
— Смылся бы отсюда! — бурчит Кропп.
— Это ясно. А потом?
— Напился бы, — говорит Альберт.
— Не болтай чепухи, я серьезно…
— Я тоже, — отвечает Альберт. — Что еще-то делать.
Кач явно заинтригован вопросом. Стребовав с Кроппа в качестве дани толику чечевицы, он надолго задумывается и наконец изрекает:
— Напиться, конечно, можно, а вообще-то ближайшим поездом домой, к женке. Мир ведь, Альберт, старина…
Он роется в клеенчатом бумажнике, достает фотографию, гордо показывает всем:
— Старуха моя! — Потом прячет снимок, чертыхается: — Пропади она пропадом, война эта хренова…
— Тебе хорошо говорить, — вставляю я. — У тебя сынишка есть и жена.
— Верно, — кивает он, — я должон позаботиться, чтоб они не голодали.
Мы смеемся.
— Со жратвой проблем не будет, Кач, в случае чего реквизируешь.
У Мюллера подвело живот, и он никак не угомонится. Тормошит Хайе Вестхуса, отвлекает от мечтаний о взбучке:
— Хайе, вот ты бы что сделал, будь сейчас мир?
— Надо бы ему вздуть тебя хорошенько за этакие разговоры, — вмешиваюсь я, — ты вообще-то почему завел об этом?
— По кочану, — коротко бросает в ответ Мюллер и опять поворачивается к Хайе Вестхусу.
Хайе неожиданно в большом затруднении. Качает веснушчатой черепушкой:
— То есть когда уже не будет войны, да?
— Правильно. Точно подметил.
— Тогда ведь сызнова бабы сыщутся, а? — Хайе облизывается.
— Ясное дело.
— Забодай меня комар, — говорит Хайе, и лицо у него оживляется, — я бы тогда подцепил крепкую деваху, знаешь, этакую гренадершу, в теле, чтоб было за что подержаться, и в перины! Представляешь, настоящие перины на кровати с пружинным матрасом, ох, ребята, я б неделю штанов не надевал.
Все молчат. Картина слишком великолепна. По коже аж мурашки пробегают. В конце концов Мюллер берет себя в руки и спрашивает:
— А потом?
Пауза. И Хайе несколько путано заявляет:
— Будь я унтер-офицером, я бы покудова остался на военке и капитулировал.
— Хайе, у тебя никак шарики за ролики заехали! — вырывается у меня.
Он добродушно спрашивает:
— Ты когда-нибудь торф копал? Попробуй, тогда и говори. — С этими словами он достает из-за голенища ложку и зачерпывает из Альбертова котелка.
— Вряд ли это хуже рытья окопов в Шампани, — отвечаю я.
Хайе жует чечевицу, ухмыляется:
— Только длится дольше. И не посачкуешь.
— Хайе, дружище, дома-то все равно лучше.
— Отчасти. — С открытым ртом он погружается в раздумья.
У него на лице написано, о чем он думает. Бедная лачуга среди болот, с утра до вечера тяжелый труд на жаре, от которой не спрячешься, скудный заработок, грязная батрацкая роба…
— В мирное время на военке никаких забот, — сообщает он, — каждый день кормежка на столе, иначе поднимешь хай, и койка есть, и каждую неделю чистое белье, прямо как барин, исправляешь унтер-офицерскую службу, мундир у тебя любо-дорого глядеть… вечером свободен, идешь в пивную.
Хайе необычайно горд своей идеей. Прямо-таки упивается ею.
— Оттрубишь двенадцать лет, получаешь пенсионный билет и подаешься в сельские жандармы. Целыми днями гуляй не хочу. — Картины будущего бросают его в пот. — Представляешь, какое тебя ждет обхождение? Тут рюмашка коньяку, там пол-литра. С жандармом-то всяк хочет ладить.
— Ты же никогда не станешь унтер-офицером, Хайе, — вставляет Кач.
Хайе в замешательстве глядит на него, молчит. Пожалуй, думает он теперь о погожих осенних вечерах, о воскресеньях на пустоши, о деревенских колоколах, о вечерах и ночах с девахами-работницами, о гречневых блинах с салом, о беззаботных часах за разговором в кабаке…
С таким множеством фантазий ему быстро не совладать, и он лишь сердито ворчит:
— И чего вы всегда про всякие глупости пытаете?
Он через голову натягивает рубаху, застегивает куртку.
— А ты бы что сделал, Тьяден? — окликает Кропп.
У Тьядена один ответ:
— Проследил бы, чтоб Химмельштос от меня не смылся.
Вероятно, он бы с огромным удовольствием упрятал его в клетку и каждое утро охаживал дубинкой. Кроппу он мечтательно говорит:
— На твоем месте я бы непременно стал лейтенантом. Муштруй его тогда сколько хошь, чтоб у него дым из ушей валил.
— А ты, Детеринг? — не унимается Мюллер. Со своими расспросами он прирожденный школьный наставник.
Детеринг неразговорчив. Но на сей раз отвечает. Глядит в пространство и произносит одну-единственную фразу:
— Я бы аккурат успел к уборке урожая. — Потом встает и уходит.
Тревожится он. Жене приходится хозяйничать в одиночку. При том еще и двух лошадей реквизировали. Каждый день он читает газеты, нет ли дождя в его ольденбургских краях. А то ведь сено не свезешь.
В этот миг появляется Химмельштос. Шагает прямиком к нашей компании. Все лицо у Тьядена идет пятнами. Он растягивается на траве и от волнения зажмуривает глаза.
Химмельштос слегка в нерешительности, замедляет шаг. Но все же подступает ближе. Вставать никто и не думает. Кропп с интересом смотрит на него.
Он останавливается перед нами, ждет. А поскольку все молчат, изрекает:
— Ну?
Проходит несколько секунд, Химмельштос явно не знает, как себя вести. Он с превеликим удовольствием устроил бы нам сейчас пробежку. Но, как видно, уже усвоил, что фронт не казарменный плац. Он делает новую попытку, на сей раз обращается не ко всем, а к одному, надеется, что так скорее получит ответ. Ближе всех к нему Кропп, который и удостоивается чести: