— Ба, вы тоже здесь?
Однако Альберт ему не друг и оттого лишь коротко бросает:
— Немного дольше, чем вы, полагаю.
Рыжеватые усы подрагивают.
— Вы что же, знать меня не хотите, а?
Тьяден открывает глаза:
— Нет, почему же.
Химмельштос поворачивается к нему:
— Да ведь это Тьяден!
Тьяден поднимает голову:
— А знаешь, кто ты?
Химмельштос ошарашен:
— С каких это пор мы на «ты»? В придорожной канаве вместе не лежали.
Он совершенно не в состоянии совладать с ситуацией. Такой открытой враждебности никак не ожидал. Но пока что остерегается; наверняка наслушался чепухи насчет выстрелов в спину.
После фразы о придорожной канаве у Тьядена от злости даже остроумие прорезается:
— Не-а, там ты в одиночку отдыхал.
Химмельштос тоже закипает. Однако Тьяден поспешно опережает его. Он должен выдать заготовленный ответ:
— Хочешь знать, кто ты? Сволочь, вот кто! Давно хотел тебе сказать.
Многомесячное удовлетворение светится в его поросячьих глазках, когда он выкрикивает «сволочь».
Теперь и Химмельштосу нет удержу:
— Ты чего добиваешься, сучонок паршивый, мразь грязнорылая? Встать, руки по швам, когда начальник к вам обращается!
Тьяден величественно машет рукой:
— Вольно, Химмельштос. Можете идти.
Химмельштос — просто рассвирепевший строевой устав. Сам кайзер не мог бы оскорбиться сильнее.
— Тьяден, приказываю вам встать! — рычит он.
— Еще что-нибудь? — спрашивает Тьяден.
— Вы намерены выполнять мой приказ или нет?
Тьяден хладнокровно и однозначно отвечает, сам того не зная, знаменитейшей цитатой из классика. Одновременно он проветривает свой задний фасад.
Химмельштос устремляется прочь:
— Под трибунал пойдете!
Он исчезает в направлении канцелярии.
Хайе и Тьяден разражаются громовым торфяниковским хохотом. Хайе хохочет так, что вывихивает себе челюсть и вдруг беспомощно застывает с разинутым ртом. Альберт ударом кулака ставит ему челюсть на место.
Кач встревожен:
— Если он нажалуется, будет хреново.
— Думаешь, нажалуется? — спрашивает Тьяден.
— Наверняка, — отвечаю я.
— По меньшей мере на пять дней под арест загремишь, — говорит Кач.
Тьядена это ничуть не пугает:
— Пять дней губы — пять дней покоя.
— А если тебя в крепость закатают? — допытывается дотошный Мюллер.
— Тогда война для меня кончится.
Тьяден везунчик. Его ничто не тревожит. Вместе с Хайе и Леером он уходит, чтобы его не нашли в первоначальной суматохе.
Мюллер все еще не угомонился. Опять приступает к Кроппу:
— Альберт, если б ты сейчас вправду вернулся домой, то что бы делал?
Кропп сыт и оттого более покладист:
— Сколько же нас тогда будет в классе?
Мы подсчитываем: семеро из двадцати убиты, четверо ранены, один в психушке. Стало быть, максимум двенадцать человек.
— Трое из них лейтенанты, — говорит Мюллер. — Думаешь, они позволят Кантореку орать на них?
Мы так не думаем, да и сами больше не позволим на себя орать.
— Что ты, собственно, думаешь о тройственном действии в «Вильгельме Телле»? — вдруг вспоминает Кропп, покатываясь со смеху.
— Какие цели ставил перед собой гёттингенский «Союз рощи»? — вопрошает и Мюллер, неожиданно очень строго.
— Сколько детей было у Карла Смелого? — спокойно парирую я.
— Из вас, Боймер, ничего в жизни не выйдет, — квакает Мюллер.
— Когда состоялась битва при Заме? — интересуется Кропп.
— Вам, Кропп, недостает моральной серьезности, садитесь, три с минусом, — заявляю я.
— Какие задачи Ликург считал важнейшими в государстве? — шепчет Мюллер, поправляя незримое пенсне.
— Как правильно: «Мы, немцы, боимся Бога, а больше никого на свете» или «Мы, немцы, страшимся…»? — вставляю я.
— Какова численность населения Мельбурна? — щебечет в ответ Мюллер.
— Как вы намерены жить, если не знаете этого? — возмущенно спрашиваю я у Альберта.
— Что такое когезия? — в свою очередь решительно вопрошает он.
Из всего этого мы помним уже не больно много. Проку-то от него не было никакого. Но никто в школе не научил нас, как закурить сигарету в дождь и ветер, как разжечь костер из сырых дров или что штыком лучше всего бить в живот, ведь тогда лезвие не застрянет между ребер.
Мюллер задумчиво произносит:
— Зачем это нужно? Все равно придется опять сесть на школьную скамью.
Я считаю, что это исключено:
— Может, сдадим досрочно.
— В таком случае без подготовки не обойтись. Да если и сдашь, что тогда? Быть студентом вряд ли намного лучше. Если нету денег, придется зубрить.
— Все ж таки чуть получше. Правда, то, что тебе там вдалбливают, полная ерунда.
Кропп подытоживает общий настрой:
— Разве можно принимать это всерьез, если был здесь, на фронте?
— Но ведь нужно иметь профессию, — замечает Мюллер, будто Канторек собственной персоной.
Альберт ножиком чистит ногти. Нас удивляет этакое чистоплюйство. А он просто задумался. Откладывает ножик и говорит:
— То-то и оно. Кач, Детеринг и Хайе вернутся к своей профессии, потому что уже ее имели. Химмельштос тоже. А у нас профессии не было. И как нам после всего этого, — он кивает в сторону фронта, — привыкать к профессии?
— Вот были бы рантье, могли бы жить отшельниками в лесу… — говорю я и сразу стыжусь этакой заносчивости.
— Н-да, что будет, когда мы вернемся?… — произносит Мюллер, даже он обескуражен.
Кропп пожимает плечами:
— Не знаю. Главное — вернуться, а там видно будет.
Вообще-то мы все в растерянности.
— Так чем же можно бы заняться? — спрашиваю я.
— Мне ничего не хочется, — устало отвечает Кропп. — Однажды все равно умрешь — и что тогда? Я вообще не верю, что мы вернемся.
— Знаешь, Альберт, когда я размышляю об этом, — помолчав, говорю я и переворачиваюсь на спину, — мне бы хотелось, когда я услышу слово «мир» и вправду будет мир, сделать что-нибудь невообразимое, ведь просто голова кругом идет. Что-нибудь такое, ради чего стоило пройти эту заваруху, понимаешь? Только вообразить себе ничего не могу. Я вижу возможности, но меня тошнит от этой шарманки с профессией, учебой, жалованьем и прочим, ведь все это было всегда и вызывает отвращение. Я ничего не нахожу, Альберт… ничего.
Все вдруг кажется мне до отчаяния безнадежным.
Кропп думает о том же:
— Вообще-то нам всем придется туго. Интересно, там, на родине, это хоть иногда кого-нибудь тревожит? Два года стрельбы и ручных гранат — их с себя не стряхнешь как перчатку…
Мы согласны, сходным образом обстоит с каждым, не только с нами здесь, а всюду, с каждым, кто находится в таком же положении, просто один чувствует это больше, другой — меньше. Такова общая судьба нашего поколения.
Альберт вслух подытоживает:
— Война загубила нас для всего.
Он прав. Мы уже не молодежь. Уже не хотим штурмовать мир. Мы беглецы. Бежим от себя. От своей жизни. Нам было восемнадцать, мы начинали любить мир и жизнь, а пришлось по ним стрелять. Первый разорвавшийся снаряд попал нам в сердце. Мы отлучены от созидания, от стремления, от движения вперед. Мы более в них не верим, мы верим в войну.
Канцелярия оживает. Кажется, Химмельштос поднял их там по тревоге. Во главе отряда вышагивает толстяк фельдфебель. Забавно, почти все кадровые фельдфебели толстяки.
За ним следует жаждущий мести Химмельштос. Его сапоги блестят на солнце.
Мы встаем.
— Где Тьяден? — пыхтит фельдфебель.
Никто, разумеется, знать не знает. Химмельштос злобно сверкает на нас глазами:
— Наверняка знаете. Только не хотите говорить. Давайте выкладывайте!
Фельдфебель озирается по сторонам, ищет Тьядена, но того не видать. Тогда он действует по-другому:
— Через десять минут Тьяден должен явиться в канцелярию. — Засим он отчаливает, с Химмельштосом в кильватере.
— Ох, чует мое сердце, что в следующий раз на укреплениях я уроню катушку с колючей проволокой Химмельштосу на ноги, — говорит Кропп.
— Мы еще поимеем от него массу удовольствия, — смеется Мюллер.
Теперь для нас дело чести — резать письмоносцу правду-матку в глаза.
Я иду в барак, предупреждаю Тьядена, чтобы он исчез. Потом мы перебираемся на другое место, садимся играть в карты. Это мы умеем — играть в карты, браниться и воевать. Немного в двадцать-то лет, а в то же время слишком много.
Через полчаса опять заявляется Химмельштос. Никто не обращает на него внимания. Он спрашивает про Тьядена. Мы пожимаем плечами.
— Вы должны его разыскать, — настаивает он.
— Какие-такие «вы»? — осведомляется Кропп.
— Ну, вы все…
— Попрошу нам не тыкать, — говорит Кропп тоном полковника.
Химмельштос ошарашен:
— А кто вас тыкает?
— Вы!
— Я?
— Да.
В мозгах у Химмельштоса идет работа. Он недоверчиво косится на Кроппа, так как понятия не имеет, куда тот клонит. Однако, не вполне доверяя себе, чуток уступает:
— Вы его не нашли?
Кропп ложится на траву, говорит:
— Вы уже бывали здесь, на фронте?
— Вас это не касается! — отрезает Химмельштос. — Я требую ответа!
— Ладно. — Кропп встает. — Посмотрите-ка вон туда, где облачка. Это рвутся зенитные снаряды. Вчера мы были там. Пятеро убитых, восемь раненых. Причем, собственно говоря, обстрел был пустяковый. Когда в следующий раз тоже отправитесь туда, рядовые, прежде чем умереть, сперва построятся перед вами, станут по стойке «смирно» и молодцевато спросят: «Разрешите идти? Разрешите окочуриться?» Мы тут прямо-таки ждали таких, как вы.
Он садится, а Химмельштос исчезает, как комета.
— Три дня ареста, — предполагает Кач.
— В следующий раз мой черед, — говорю я Альберту.
Но это всё. Зато вечером на поверке проводится дознание. В канцелярии сидит лейтенант Бертинк, вызывает нас одного за другим.
Я тоже выступаю свидетелем и объясняю, почему Тьяден взбунтовался. История про страдающих ночным недержанием производит впечатление. В присутствии Химмельштоса я повторяю свои показания.