– Тесен мир! – рассмеялась Ванда.
А в декабре, лежа в кровати и глядя, как ветер треплет пожелтевшие мертвые листья на верхушке тополя за окном, Ванда спросила:
– Тебе понравилось, джан?
– Ты еще спрашиваешь! С нами такого еще не было, правда?
– Правда.
– И ты все еще меня любишь?
– Да, дорогой. Только не надо все время об этом спрашивать.
– Я просто боюсь, что однажды ты скажешь «нет».
– В таком случае тем более не надо все время спрашивать.
И он решил больше не спрашивать никогда. Он решил поверить и на самом деле поверил, что она полюбила его. Он вспомнил ее глаза и дал себе обещание не задумываться: ведь так хорошо верить, что тебя любит тот, кого любишь ты…
Тополь раскачивал верхушкой, а Мамикон думал о том, что скоро наступит Новый год, сменится тысячелетие. Но это его не пугало. На этот раз его не пугало, что осень умирает.
– Знаешь, – сказала вдруг Ванда, закурив сигарету и поставив пепельницу себе на живот. – Когда мне было четырнадцать лет, я решила, что никогда не буду плохой девочкой.
– Что это означает?
– Я тогда думала, что я плохая, потому что мне это внушили моя мама и моя учительница. Они без конца твердили, что я плохая, потому что дерусь с мальчиками, издеваюсь над девочками, грублю учителям… А однажды я стукнула физичку классным журналом по голове, когда она поставила мне двойку. Какой поднялся шум! Собрались все учителя, директор, все кричали, а у физички была истерика, и она все время повторяла, что убьет меня. Вызвали маму, она унижалась перед всеми и просила прощения за меня. И тут один мальчик из нашего класса заявил, что виновата учительница, поставившая мне несправедливую оценку, и что я стукнула ее по заслугам. И тогда моя мама предала меня, сказав, что я веду себя так, потому что я сумасшедшая, как и мой отец. В тот день я впервые всерьез задумалась о своем отце, которого никогда не видела, и решила: если моя предательница-мать называет его сумасшедшим, значит, он был очень хороший человек. Когда же мама, извиняясь перед учителями, сказала, что я такая дикая, потому что росла без отца, я решила, что больше не буду плохой девочкой, чтобы никто никогда не говорил ничего плохого о моем отце. С тех пор я очень изменилась, стала тихой, даже училась хорошо. Но все-таки какую-то дикость в себе так и не смогла до конца искоренить и, в общем-то, осталась такой же плохой девочкой.
– Я это заметил, Ванда, – сказал Мамикон. – Ты плохая девочка, потому что куришь все время, потому что по утрам пьешь пиво (странно, что ты не толстеешь!), потому что любишь коньяк с шоколадом и занимаешься любовью, как дикарка.
– А тебе не нравится? – улыбнулась она.
– Нравится! Я такую и хочу – плохую девочку. А что сталось с тем пареньком, который защищал тебя?
– Через год он перевелся из нашей школы в другую.
– Печально.
– Да. Я думала, что он, должно быть, похож на моего отца.
– Почему?
– Потому что защищал меня. Я тогда думала, что меня может понять до конца только мой отец…
– Можно мне тебя поцеловать? – спросил он.
– Это поцелуй-жалость?
– Нет, – удивился он.
– Врешь! Ты пожалел меня.
– Клянусь, нет! Я просто хочу тебя поцеловать.
– Тогда целуй. И в следующий раз не спрашивай, можно или нет.
– Я это запомню…
За окном по-прежнему дул ветер, и тополь раскачивал верхушкой, и заканчивалось тысячелетие, и Мамикон чувствовал себя очень счастливым.
Еще он чувствовал себя счастливым от мысли, что у него в рюкзаке – огромная толстая книга, в которой записаны ВСЕ церкви и монастыри Армении. Он был счастлив, потому что знал: пора начинать делать книгу. А еще потому, что из раскрытого окна донесся колокольный звон церкви Святого Григория Просветителя, того самого Григория, сына Анака из парфянской династии Сурен-Пахлавов, ветви царского дома Аршакидов, убийцы отца царя Трдата Святого – Хосрова Великого…
Мамикон почему-то подумал о том, что святой Григорий загладил грехи своего отца-убийцы.
Глава 21
Мотель «Чайка» находился в часе езды от Еревана, почти у самого шоссе, от которого ответвлялась недавно асфальтированная дорожка. Вы сворачивали на эту дорожку, ехали минут пять, потом останавливались у ворот, за которыми виден был дом из белого туфа. Вы входили через ворота во дворик, подходили к дому, и вам с поклоном открывал дверь старый швейцар. Вы входили в вестибюль, стены и пол которого были из белого с прожилками мрамора; из мрамора же были маленький столик, на котором были всякие журналы и пепельница; вдоль стен в вестибюле были диваны и кресла, обитые черной кожей, а за деревянной стойкой сидела молодая, весьма приятная женщина. Коридор направо вел к номерам, а налево – в большой зал, где стены были сплошь белые и на них висели картины; пол здесь был устлан зеленым ковром. Здесь в зале было много столиков, за которыми сидели и ели посетители. Большинство из них просто остановилось отдохнуть по пути на озеро Севан, другие же – возвращались с озера; но здесь были и такие, которые остановились в мотеле на день или два. Если вы переходили в зал, то могли спуститься по деревянной винтовой лестнице вниз и поиграть в биллиард; за бильярдной же комнатой находился бар. Никаких достопримечательностей вокруг мотеля не было (сплошь пустыня; изредка можно было встретить дерево или кустарник); мотель сам являлся достопримечательностью. Отстроенный совсем недавно, он уже тогда, летом 2000-го, снискал себе славу «милого места». Хозяином этого «милого места» был Шаварш Багратович Киракосян, которому тогда было шестьдесят два года.
До 1997 года «полковника Шаварша» можно было встретить, как известно, в рядах тогдашней Нацбезопасности Дзорского района. Потом он подал в отставку (неизвестно, насколько его отставка была всамделишной), потом он исчез, и никто не знал, где он, даже его собственная семья; потом вновь объявился летом 1999 года, «при деньгах», как говорится, и стал руководить строительством Банкетного дома при районном отделении Министерства энергетики того же самого Дзорка. Министерству энергетики, однако, не суждено было воспользоваться своим детищем, Банкетным домом в городе Дзорк, ибо денег у Дзоркского отделения Минэнерго не хватило, чтоб расплатиться с застройщиком, и вот тогда Шаварш Киракосян за смехотворную цену купил Банкетный дом, полностью перестроил, обустроил и продал его Рафаэлу Суреновичу, который владел сетью магазинов и кафе под маркой «Суреныч» (кстати, став в 99-м же депутатом, Рафик Суреныч переписал и Банкетный дом и все маркеты и кафе на имя жены своей Норетты). На деньги же, вырученные за Банкетный дом, бывший полковник Шаварш, приобрел – кстати, опять за бесценок – мотель «Чайка», который находился на полдороге между Ереваном и озером Севан.
15 июля 2000 года молодой, весьма приятной женщиной, сидевшей за стойкой в вестибюле мотеля «Чайка», была Луиза Оганнисян, которой тогда было прилично за тридцать. У нее были карие глаза, коротко остриженные волосы. На ней была форма служащей мотеля «Чайка», очень ей подходившая, и она, стоя за стойкой, думала о том, что в восемь часов кончится ее смена (на ее место заступит Лилик, другая «приятная, молодая женщина»), и маленький автобус мотеля отвезет ее в Ереван, домой. Она думала о том, что в этот день ей будет очень трудно вернуться домой, и дело было не в том, как она будет смотреть в глаза дочери (она почему-то подумала, что не сможет смотреть в глаза дочери), и совсем дело было не в том, что ей теперь было как-то не по себе, а в том, что она смутно догадывалась о том, что в ее жизни произошел переворот, начался новый этап.
Хотя все еще было неясно, туманно, Луиза Оганнисян могла предугадать, как будут развиваться события, и ее теперь мучили угрызения совести, и она называла себя шлюхой, но потом убедила себя в том, что все это делается ради дочери (а Луиза Оганнисян была готова ради Сирушик на все…) К тому же, подумалось ей, наконец-то с бедным, нищенским существованием будет покончено. Ведь она достойна этого! – как сказал Шаварш Баграмович. Тут надо сказать, что по переезде в Ереван ее муж Аво – инженерный гений – пропал. И с тех пор от него не было ни слуху ни духу. Первое время она жила у своего двоюродного брата Сурика Барсегяна, а потом, начав работать то там, то здесь, она арендовала квартиру где-то в районе Давидашен.
Но ведь она достойна лучшего! Ведь так и сказал ночью Шаварш! Он сказал, что такой женщине, как Луиза, не место за стойкой в вестибюле; что она, да, именно она, Луиза, достойна быть королевой!.. Бывший полковник Шаварш говорил ночью еще очень многое другое, и Луиза плакала и думала о дочери и о муже, который пропал, как сквозь землю провалился…
А в тот вечер, когда до окончания ее смены оставалось полчаса, ей по внутреннему телефону позвонил сам Шаварш Баграмович Киракосян. Услышав его голос, Луиза задрожала, почувствовала, как ей делается жарко и как холодеют руки. Шаварш предложил ей после окончания смены не уезжать в Ереван, а остаться. Он сказал, что приглашает ее на ужин с ним, его другом и подругой этого друга; он сообщил также, что в его кабинете ее будет ждать вечернее платье, его первый подарок ей. В заключение Шаварш спросил:
– Ты останешься?
– Да, – ответила Луиза.
И вот, несмотря на то что Лилик, ее лучшая подруга и сменщица, уже пришла и о чем-то оживленно рассказывала, Луиза подождала, пока электронные часы над стойкой покажут 20.00, и только тогда поднялась наверх, в кабинет шефа. К ее большой радости, Шаварша в кабинете не было; она взяла платье, которое было очень красивое и понравилось Луизе, вышла из кабинета и пошла в ту половину здания, где были комнаты служащих. На записке, оставленной хозяином мотеля «Чайка» рядом с платьем, было написано: «В девять часов я тебя жду в баре».
«Ну что ж, – подумала Луиза, – погибать – так погибать!»
Когда Шаварш Киракосян в тот вечер дня 15-го, месяца июля 2000 года спустился в бар, Луизы Оганнесян там еще не было. Войдя в бар, он кивнул бармену и сел за свободный столик в углу.