Справедливости ради надо сказать, что такая реакция не слишком удивительна. Мы все, весь читательский корпус, привыкли к одному типу современной литературы, где любой сюжет соотносится со злобой дня, и нам трудно поверить, что Толкин не имел в виду никаких реальных событий. То же было и в его родной Англии: параллели находили его критики и поклонники таланта, и профессор ответил им с явным раздражением (в предисловии к американскому изданию): "Что касается скрытого смысла… то в намерения автора ничто подобное не входило. Это ни аллегория, ни отражение современных событий… Я всем сердцем не приемлю аллегории в любых ее проявлениях…" Он объяснил, почему иносказания для него неприемлемы, — прибегая к ним, автор навязывает читателю собственное мнение. "Я предпочитаю историю, настоящую или сочиненную, с ее разнообразными отражениями в мыслях и ощущениях читателей". Это один из редчайших в истории литературы случаев, когда писатель говорит о своем произведении чистую правду. Толкин — англичанин до мозга костей, но зло, которое он вскрывает, и добро, которому он учит, не имеют национальных, или культурных, или даже временных границ. Мы находим параллели между Черным Властителем и диктаторами XX века лишь потому, что инструментарий насилия издревле не менялся, оставался примитивным, как кнут и дыба. В эпоху Крестовых походов призыв Толкина к человечности был бы понятен, и, скорее всего, автора сожгли бы на костре вместе с книгой. Характерно, что этот писатель — христианин, католик — избежал соблазна ввести в свою повесть христианскую религию (хотя предвзятый читатель отыщет какие-то отсылки и к ней). Уходя во времена и земли, которых никогда не было, Толкин пришел к основе основ, пребывающей всегда, — доброте, отваге, разуму, ответственности.
Бесконечно жаль, что мы не получили эту книгу поколением раньше, — может быть, сегодняшняя жизнь чаще окрашивалась бы зеленым цветом надежды. Но и сегодня она необходима. Слишком долго писатели и историки пели хвалы черным властителям; всего год-другой, как мы вспомнили о жалости и милосердии; еще не начали толком понимать, что без добросердечия наш мир просто не выживет. Учебники доброты нужны детям больше, чем учебники арифметики, — чересчур много колец власти прижилось к рукам, мы обязаны уберечь от них хотя бы следующие поколения.