— Я разделяю твою любовь к нашему языку, Ян Амос, — сказал Жеротинский, — но он хорош в обыденной жизни, прекрасны наши песни и сказки, но иное дело — язык науки. Полагаю, что для многих явлений, понятий, описываемых в науках на латыни, языке гибком и богатом, в чешском языке пока нет названий. Да и много ли ученых книг написано на нашем языке? И много ли существует тех книг, по которым ты хочешь обучать на родном языке?
— Подобные сомнения я слышал от своих товарищей по университету, ваша милость, и я возражал им. Сначала я просил их назвать по-латыни любую вещь и тут же произносил соответствующее слово на чешском языке. И не было случая, чтобы такого слова не нашлось в нашем языке! Вот я и подумал, что нужно составить чешско-латинский словарь, «Сокровищницу чешского языка», в котором собрать слова, поговорки, пословицы, выражения и обороты нашего языка. И если я смогу когда-нибудь завершить этот труд, то все увидят, что наш язык — это не только песни крестьян, лепет детей, бойкая речь купцов и ремесленников, а что он способен образно и ясно выразить все великое, существующее в мире, в нашем разуме и нашей душе, и восхитятся его изяществом, силой, красотой...
— Да свершится сие истинно прекрасное дело, сын мой, — произнес епископ. — Наш язык, на котором мы возносим молитвы и говорим друг с другом, в равной мере отчетливо и полно выражает возвышенное и обыденное. Но гонение на него иноземцев, чиновников короля, злостных священнослужителей-католиков совсем принизило его, и уже находятся люди, готовые променять свой родной язык на чужую речь, лишь бы получить тепленькое местечко.
Глубокая складка над переносицей прорезала лоб Жеротинского. Слова епископа Ланецкого снова вернули его к обычным заботам: как противостоять гонениям на братьев, как сохранить мир на моравской земле? Наиболее горячие головы готовы хоть сейчас выступить против короля Матвея, который не сдержал ни одного из своих обещаний. По-прежнему католические власти препятствуют свободному вероисповеданию протестантов. В народе кипит возмущение. Здесь, в Моравии, ему пока удается уживаться с католиками и ограничивать произвол чиновников — увы, всего лишь ограничивать! Но долго ли продлится этот непрочный, готовый в любую минуту взорваться мир? И как ему поступить, если в Праге начнется восстание?
Жеротинский провел рукой по лбу, как бы освобождаясь от донимавших его тревог. Надо продолжить беседу с юношей, принявшую такой интересный оборот. Рассуждения его убедительны, а главное, в них ощущается внутренняя энергия. В это тяжкое время народ особенно нуждается в людях, готовых отдать все свои силы ради сохранения и развития национальной культуры. А она прежде всего в сохранении языка. Отрадно, что в своем стремлении юноша следует великим примерам. Сколько надежды и мужества вселил во многие сердца труд славного Яна Благослава[46] «Чешская грамматика»! И какую гордость испытываешь, читая «Зерцало славного маркграфства Моравского» Бартоломея Пакрицкого,[47] эту правдивую историю нашей земли, повествующую о наших предках, их стремлении к достоинству и свободе! «Ах, — вдруг подумал Жеротинский, — если бы нам удалось в ближайшие годы сохранить мир, укрепиться! Ведь уже дают себя знать результаты сплочения протестантских сил. Удалось (пока тайно) договориться всем сословием провести на сейме закон, предусматривающий, что в число горожан должны приниматься только люди, знающие чешский язык, и что в суде дела должны вестись только по-чешски. Этот закон помог бы устоять чешскому языку, да и народу было бы легче защищать свои права».
Ни епископ, ни тем более Ян Амос не решались прервать затянувшееся молчание. Впервые за время беседы Ян Амос почувствовал неловкость, что так много и горячо говорил. Правда, он лишь отвечал на вопросы и слушали его с неподдельным интересом. И все же надо быть скромнее. О другом сочинении, тоже начатом в Герборне, он говорить не будет. Да и его самого порой одолевали сомнения: сумеет ли он завершить столь обширный труд, задуманный на годы? Он называл его «Зрелище Вселенной». В нем должны быть собраны новейшие открытия во всех науках, все реальные знания, которыми обладает человечество, и тогда у чешских студентов не будет нужды искать в латинских книгах повсюду разбросанные крупицы знаний.
— Что же, Ян Амос, продолжай, — неожиданно поднял голову Жеротинский. — Ты говорил о школах на родном языке. Исчерпываются ли этим перемены, которые ты хочешь внести?
— Конечно, нет, ваша милость. В чем нынешние школы видят свою задачу? Могут сказать — в изучении наук, искусства, языков. Но каких наук, каких искусств, каких языков? И в каком объеме? Все это нигде не определено. Учат, чтобы учить. Учатся, чтобы учиться. Давно уже прозорливые умы заметили, что образование, получаемое в школах, не отвечает своей цели, так как не дает знания того, что необходимо в жизни. Я испытал это на себе. Но какой смысл изучать то, что не приносит пользы?
— Кто же, по-твоему, Ян Амос, сумеет разъяснить эти вопросы?
— На некоторые — хотя и не на все — есть ответы в сочинениях различных педагогов. Но, увы, никто не собирал мысли ученых и мудрецов об обучении и воспитании, не подвергал их критическому рассмотрению, а затем не связал воедино, восполняя пустоты собственным опытом и собственными наблюдениями.
— Что же, — проговорил Жеротинский, — может быть, тебе, Ян Амос, суждено исполнить этот труд?
Епископу показалось, что в голосе графа прозвучала легкая ирония. Еще бы: многим прославленным ученым, даже если они соединят свои усилия, не под силу такое!
Юноша промолчал, и неожиданно граф сказал:
— Братство хотело бы поручить тебе управление нашей городской пшеровской школой. Управление и преподавание. Готов ли ты, Ян Амос, принять наше предложение?
— Я готов трудиться, насколько хватит сил и разумения.
Граф Жеротинский наклонил голову. Судьба Яна Амоса была решена. И отныне граф Жеротинский до самой своей смерти станет покровителем и защитником этого молодого человека, в котором он угадал его великое предназначение.
***
Декабрь, 1617 год. В венском дворце императора Священной Римской империи, чешского короля Матвея настороженная тишина. Придворные, собравшиеся в приемном зале, тревожно перешептываются. Некоторые растеряны, другим с трудом удается скрыть затаенную радость. А иные уже сумели придать своей физиономии приличествующую случаю скорбь.
Король Матвей опасно болен. Впрочем, болезнь началась не вчера. Последний год недуг, подтачивавший его силы, не однажды укладывал короля в постель. Но такого, чтобы он надолго лишился сознания, еще не было. Даже если он и выкарабкается на этот раз, долго ему не протянуть. «Подумать только — сорок минут без сознания, какой ужас!» — «Да нет, не сорок — час десять...» — «Увы, увы, это слишком, слишком дурной знак...»
Быстро проходит в глубину, к покоям короля, шурша кардинальской мантией, ближайший его советник и любимец всесильный венский архиепископ Мельхиор Клезель. Перед ним расступаются. Те, кто вчера искал его взгляда, еще издали заискивающе улыбался, сейчас опускают глаза. Не позавидуешь судьбе этого временщика, если господь бог примет грешную душу короля. «Сначала у него из носа и горла шла кровь, а уж потом он потерял сознание». — «Да это очень опасно! И на Клезеле лица нет».
Перешептываются. Бросают друг на друга многозначительные взгляды. Неожиданно замолкают, прислушиваются. А там, в королевских покоях, тишина. Оттуда не доносится ни звука, ни шороха.
Ощущая, как силы медленно возвращаются к нему после выпитого снадобья, приготовленного его лейб-медиком, король Матвей, прикрыв глаза, лежал на своей широкой постели под алым балдахином. Слабость была такая, что трудно шевельнуться, но внутреннее чувство уже говорило, что он поднимется. На этот раз обошлось, миновало. Тот нестерпимый, сжимающий все тело острыми когтями ужас, который он пережил, погружаясь в небытие, теперь как бы спрятался, притаился где-то в глубине сознания, лишь напоминая о себе колючей мыслью: так вот как умирают, как тяжко и мучительно дух расстается с телом! Может быть, лишь праведникам суждена иная смерть. А он грешник, с душой, запятнанной преступлениями и страстями. Там, на небесах, он предстанет перед богом какой есть, в своей исконной сути, без короны, королевской мантии и скипетра императора. А впрочем, есть ли что там, за гробом?.. Здесь же, на земле, он король, обязанный этим своему рождению, и потому он всегда поступал в соответствии с королевским долгом власти. А долг этот требовал твердости, а то и коварства — суровый, кровавый и сладостный долг. Ему он был предназначен свыше, и он исполнял его. Вот что он скажет, представ перед высшим судьей. Но то время еще не настало. И никому не ведомо, когда оно настанет для смертного.
Рассуждение это успокоило короля Матвея и постепенно вернуло к бренным заботам власти. Мысли потекли по привычному руслу, как всегда, вызывая то усмешку, то досаду, то раздражение; гнев он подавлял в себе, боясь нового припадка. Да, все реже в последнее время радость или торжество волновали его кровь, когда он думал о делах государственных. Со всех концов империи приходят дурные вести: то тут, то там вспыхивают бунты крестьян, волнуется городской плебс. Все чаще королевским чиновникам оказывают прямое сопротивление. Без надежной охраны они не рискуют появляться среди народа. Его тайные агенты доносят о сношениях немецких князей с внешними врагами, о сепаратных соглашениях высокородных панов, князей и графов-католиков с его противниками. Каждый из них заботится лишь о своекорыстных интересах, сильная королевская власть им помеха.
Но особенно беспокойно, как всегда, в Чехии. Представители чешских сословий за его спиной договариваются, сколачивают союзы против него с сословиями в Венгрии, даже в Австрии. Чехи не забыли о своих требованиях, которые они предъявляли ему перед коронованием. Он пошел (вынужден был пойти!) им навстречу лишь в одном пункте — религиозном, выполнение остальных четырех пунктов он отложил... Сословия не раз напоминали ему об этом — он прикидывался глухим. Пока он жив, эти четыре пункта выполняться не будут. Как, дать им право созывать свои съезды без его королевского соизволения? Дать им право свободно заключать союзы с сословиями других земель, мало того — заключать договоры с протестантскими князьями! Да неужто он добровольно откажется от своих королевских прав и будет зависеть от решения их сеймов?