И когда улицы стали шире, светлее, и по их сторонам потянулись укрытые тополиным шатром асфальтовые тротуары, ребята поняли, что они приближаются к центру. Они шли теперь новым, современным Ташкентом, построенным в тридцатые годы.
Алеша и Илья бродили по магазинам, часто останавливаясь у витрин, у прилавков, а еще чаще — у киосков, в которых продавали то папиросы, то морс и лимонад. Когда им очень уж хотелось пить, Илья шарил в карманах, доставал деньги, и они покупали газированную воду без сиропа. Иногда платил Алеша.
Они бродили по площади, смотрели старинные позеленевшие от времени пушки у музея и до последней строки читали афиши у театрального подъезда.
Тени деревьев косо расчертили улицу. А это значило, что команда новобранцев скоро должна была идти ужинать. Не опоздать бы. А то — придется ложиться спать с пустым желудком.
В казарме их ждала новость, которая потрясла весь карантин. Школа штурманов-бомбистов закрывалась. Курсантов отправляли в кавалерию, а новобранцев распускали по домам.
— Как же так? — разводя руками, скороговоркой проговорил Алеша. — Не надо было срывать нас с учебы! Ну зачем мы сюда ехали?
— То-то и оно, — мрачно согласился коренастый парень в майке, один из тех двоих. — А мы-то чудаки. Думали, зачем нас в карантине держат? Оно вот зачем. А теперь езжай на все четыре стороны…
На вечер назначили репетицию «Медведя». После уроков, когда все разошлись, Алеша раскрыл истрепанную тетрадку с переписанной ролью и, охватив руками лохматую голову, углубился в текст. Еще в классе была Лариса Федоровна. Она, сидя за столом, неторопливо листала классный журнал, изредка поглядывая на Алешу. Он энергично гримасничал и бормотал, а ей было это немножко смешно. Она недалеко ушла от ребят, которых сейчас учила: им — по семнадцать, ей — двадцать четыре. Разница не так уже велика. И хочется ей подурачиться иной раз. А главное — не оглядываться, будь что будет.
Алеша вдруг отложил тетрадку и, потягиваясь, сказал:
— Пора бы начинать.
Лариса Федоровна отвернула рукав бостонового пиджака, посмотрела на часы и перевела на Алешу спокойный взгляд.
— Они вот-вот придут, — медленно, уставшим за день голосом проговорила она.
Алеша и Лариса Федоровна ждали Ваську Панкова и Веру из десятого «Б». Вера еще была на уроке. А Васька побежал домой попроведать больную мать.
Вера нравилась Алеше, хотя, если бы его спросили, что в ней хорошего, он затруднился бы ответить. Просто она красивая. Алеша не раз заглядывался на мягкий овал лица, на темно-синие ясные глаза. А еще у Веры были тяжелые косы, одну из них она забрасывала на грудь.
Из-за Веры как-то обидел Алеша Ларису Федоровну, когда распределяли роли в «Медведе». Понятно, что все тогда волновались: ролей было мало, а каждому хотелось участвовать в спектакле.
— Кто будет играть помещицу-вдову? — спросила Лариса Федоровна, оглядывая класс.
Кто-то сразу назвал фамилию Веры. Вспомнили, что ее обычно ставили на главные роли. И ребята уже согласились: пусть будет Вера. Но вдруг поднялся Костя Воробьев. Он понял по голосу Ларисы Федоровны: она сама хочет сыграть эту роль. И Костя сказал, что лучшей помещицы, чем Лариса Федоровна, даже не придумать. Конечно, он был не очень далек от истины.
Алеша же заупрямился. Роль Медведя ему была уже уготована, и он собирался играть ее в паре с Верой. А тут почему-то предлагают Ларису Федоровну. Это даже как-то неожиданно и не очень понятно. Алеша вскочил и в явной запальчивости бросил:
— Лариса Федоровна? Надо бы помоложе, я так думаю.
Ребята сперва притихли, но через минуту-другую поднялся невообразимый галдеж.
А Лариса Федоровна пунцово вспыхнула и, призвав класс к порядку, сказала:
— Колобов прав. Пусть будет Вера.
Что и говорить, обиделась тогда Лариса Федоровна. В тот вечер она старалась совсем не смотреть в сторону Алеши. Да, не подумал он, а больше виновата Вера. Конечно, Вера равнодушна к нему, как все другие девчонки в классе, совершенно не замечает его. Вере нравился Сема Ротштейн. Он альпинист, хорошо ходит по горам на лыжах. Но это ведь еще не все, этого ведь так мало для человека, чтоб его уважать…
Лариса Федоровна захлопнула журнал и встала. Поправляя руками прическу, прошлась до двери, повернулась, оперлась спиной о косяк. Затем пристально посмотрела на Алешу:
— Колобов, зачем ты пошел в училище?
Он не понял вопроса. Может быть, она спросила его, зачем ехать в такое училище, которое расформировалось. Может, она хочет услышать, почему он поступил так, а не иначе. Или она вообще против военного образования?
— Я вас не понял.
— В тебе нет военной косточки.
— Вы так думаете?
— Абсолютно уверена.
— Ну, а если война?
— Война — другое дело. Тогда и пойдешь на фронт, вместе со всеми.
— Я как-то не думал об этом. В училище всем хотелось. Не отставать же мне от ребят. А получилось, что взяли именно меня.
— Я рада, что ты вернулся. Кончай десятилетку, Алеша, — и она снова прошлась по классу от стены до стены.
Васька, игравший слугу Луку, и Вера пришли почти одновременно. Сделали выгородки: стол вплотную придвинули к доске, вместо дивана поставили стул, а вместо комода — парту. Вера закрутила свои большие черные косы в тугой клубок на затылке и заколола его длиннозубым роговым гребнем. Предполагалось, что это приблизит ее к образу.
Репетиция шла гладко. С первой же сцены Васька стал «откалывать» такого Луку, что Лариса Федоровна диву далась: натуральный старик. Вот только голос надо несколько приглушить.
— И, пожалуйста, певуче, по-стариковски.
— Это можно, — ответил Васька, но тут же переборщил. Речь Луки походила теперь на глухое рычание растревоженного зверя. В дополнение ко всему Васька делал совершенно свирепую, кровожадную гримасу.
— Помягче, — подсказала ему Вера. — Лука — верный слуга мой. А ты почему-то хочешь меня съесть.
Алеше не давалась никак сцена дуэли. И даже не вся сцена, а финал, когда «Медведь» целует вдовушку. Получалось как-то сухо и фальшиво.
— Ну кто так целует! — искренне возмутилась Вера. — Он совсем не умеет целоваться.
Лариса Федоровна смущенно засмеялась:
— Ну что делать! Давайте повторим заключительный момент.
— Другие-то ведь умеют, — старческим голосом сказал Васька. — А мы не горазды…
— Да дома тебя кто-нибудь целовал? — все еще раздражаясь, спросила Вера.
— Чего ты ко мне пристала! — поморщился Алеша и вдруг взорвался: — Не могу! И не хочу учиться! И не нужна мне эта роль! Берите кого-нибудь другого.
Васька схватил Алешу за руку, чтобы тот не сбежал:
— Брось трепыхаться. Почему-то я не сержусь, когда меня гоняют. Ну, поцелуй ты ее покрепче! Пусть отвяжется.
— Становись сюда, а я вот так. Обними меня, ну! И целуй, — учила Вера. — Правильно ведь, Лариса Федоровна?
— Пожалуй. Только подойди поближе, Колобов. Начали! — сказала Лариса Федоровна. — Да ты уже влюблен в нее. Влю-блен!
Алеша покорно приблизился к Вере. Дрогнувшей рукой обнял ее за податливую талию, и Вера потянулась к нему. И он увидел совсем рядом ее алые губы, и поцеловал их.
Алеша решил, что Вера рассердится, даст ему пощечину. Нужно было как-то по-иному, может, совсем не в губы. Но Вера искренне удивилась Алешиной смелости и кокетливо, совсем как помещица-вдовушка, проговорила:
— Это уже ничего. Мне кажется, что ты понемногу входишь в образ.
Лариса Федоровна сдержанно рассмеялась, но не сказала ни слова. Они тут же начали репетировать все сначала.
А когда Алеша поздно вечером шел домой, он всю дорогу думал о непостижимой загадке любви и об этих в общем-то неумелых поцелуях. И было жаль, что все это только на репетиции. И если бы барина играл не Алеша, а кто-то другой, то он бы, этот другой, и целовал Веру.
А Семка, тот целует ее совсем не так. Ведь она дружит с ним. Значит, нравится он Вере. Ну и пусть нравится!..
Эх, если бы Вера полюбила Алешу! Но она почему-то не видит в нем взрослого парня, с которым можно дружить. Алеша же робеет, теряется перед ней. Даже когда целовал ее на репетиции и то терялся. И сердился-то он на нее и на Ваську из-за своей робости.
А ночью родились строчки:
Там, где шумит ручей, срываясь с кручи,
Где серый снег не тает всю весну,
Обнявши крепко стройную сосну,
Стоит на склоне сопки дуб могучий…
И ничего здесь Алеша не выдумал. И Костя знает, и Ванек знает, что есть такой дуб у Головного арыка. Сильный, кряжистый. Обнимает дуб своими литыми ветвями, как руками, молодую красавицу-сосенку. И она нежно, совсем как невеста, прижалась к нему.
Не мыслимо им счастье по-иному,
И заглянул я в прошлое с тоской:
Могли б и мы расти, как дуб с сосной,
Но ты ушла, любимая, к другому.
Стихотворение было написано. Короткое и, как казалось, очень точное. Это ни какой-то мистический пальчик, ни отвлеченная символика. Это — лирика. Крик тоскующей по любви Алешиной души, хотя и не все в стихах нравилось Алеше. Ну, грусть, положим, пусть остается. Тут без нее никак не обойтись, но слова о прошлом надо убрать. Не такое уж у Алеши прошлое, чтобы в него заглядывать. Может быть, «и я невольно вспомнил нас с тобой?». Вряд ли. Ее-то, конечно, почему бы и не вспомнить, но как вспоминать себя? Нет, лучше будет так:
Не мыслимо им счастье по-иному,
И я подумал о тебе с тоской:
Могли б и мы расти, как дуб с сосной,
Но ты себя доверила другому.
И удовлетворенный Алеша уснул. И снился ему странный сон. Не репетиция и не поцелуи. И ни Костя, и никто другой из друзей. А строгий сержант Шашкин, которого отправили теперь снова в кавалерию. Рупь-полтора поставил Шашкину «плохо» за непорядок в карантине, а историк Федя экзаменовал сержанта по царствованию римских кесарей. Шашкин не ответил Феде. Откуда Шашкину знать о давно минувших веках и народах! Шашкин выучил лишь «ать-два», а то и этого толком не знает.