— Может, его не украли вовсе, — сказал Васька, — Может, заболел человек и лежит где-нибудь под берегом. Надо бы посмотреть.
— Да уж смотрели, кому это положено, — возражали Ваське. — Был уже тут один из Особого отдела.
— Гущин был. Я думал: чего он ходит? — догадался Костя. — Ребята, как же так получается? А если всех нас поодиночке перетаскают таким манером?
— Всех вряд ли, — заключил Васька. — А тебя уволокут. Да что говорить! Сегодня чуть не украли. Уши развесил.
— Чуть — не считается, — сказал Сема.
Следующей ночью у самой воды саперы ставили рогатки и минные поля. На той стороне снова играл баян, и фриц напевал «Катюшу». Но на этот раз дозорные уже не переговаривались с ним, а зорко вглядывались в противоположный берег.
И кто-то из дозорных заметил выросшую над вражеской траншеей фигуру, и в ту же секунду ударил по ней автомат. Но фигура как стояла, так и осталась стоять. А в ответ на новую автоматную очередь из-за реки опять донеслось:
— Рус! Что есть дер-мо? Вас ист дас?
Когда же рассвело, бойцы увидели на берегу воткнутое стволом в землю противотанковое ружье, а на нем темно-зеленую каску петеэровца. И после этого ни у кого уже не осталось сомнений в судьбе пропавшего красноармейца. Значит, все-таки выкрали!
И, конечно, было обидно нашим ребятам. Мало того, что уволокли человека, да еще и издеваются. Но обида — обидой, а что сделаешь, чем насолишь фрицам? Из окопов они не вылазят, разве что попрыгунчик, и тот что-то перестал резвиться. А в окопах их не сразу достанешь и снарядами и минами. Да и наша артиллерия не всегда ввязывается в перестрелку. Наверное, тоже накапливают силы.
Один из бойцов попытался было стрелять по каске, чтобы сшибить ее, но его остановили. Первое дело — все равно не сшибешь, другое — каска-то хоть на той стороне, а наша она, советская.
Гущин снова пришел во вторую роту. Долго смотрел в бинокль на вражеский берег. И спросил:
— Глубок ли Миус? Есть ли брод?
Этого никто в роте не знал. Но высказывали предположение, что сейчас, при подъеме воды, Миуса не перейти. А Васька Панков заметил:
— Не собираетесь ли сходить к фрицам?
— Собираюсь.
— А если я схожу?
Гущин насмешливо посмотрел на Ваську:
— Струсишь.
— Ни к чему мне, а то бы смотался.
Проходили дни и ночи, а ружье с каской все стояло на том берегу Миуса. Артиллеристы уже считали его за ориентир.
— Позор наш стоит, — отворачивался от него капитан Гладышев.
Костя снова находился в дозоре. И ночь, как на зло, была опять темная, и порывистый ветер туго бил в лицо. А фрицы пускали ракеты, и после каждой из них на какое-то время глаза совершенно слепли. С тем большим напряжением вглядывался Костя в правый берег. И вот из мрака снова выступила островерхая Саур-могила, помнящая Игоря и храп половецких коней на Диком поле. А может, не было у Кости ни детства, ни школы, и Костя воюет еще с далеких Игоревых времен?
Но если есть память у кургана, то какою же она должна быть у человека! И Костя помнит до мелочи все, что случилось с ним. Прошлое постоянно живет в нем.
— Везет же мне, — вслух подумал Костя. — Опять темень кромешная.
Тревожно было Косте. Поэтому он очень обрадовался, когда вскоре к нему пришел Васька. Сел рядом и молча, неподвижно, как идол, наблюдал за правым берегом. Противник ничем не выдавал своего присутствия. Было так тихо, что Костя и Васька слышали, как на том берегу плескалась вода о корягу.
— Спит, наверно, солист. И видит во сне свою паршивую Германию. Ему бы в окоп сейчас гранату! А? Не успел бы очухаться, как явился к господу богу.
— Тише.
— Не украдут — не бойся. Кого нужно было, того уже увели… Незавидую я тому петеэровцу. Сидит теперь где-нибудь в фашистском лагере на баланде. Если, конечно, не расстреляли. А кругом колючая проволока, пулеметы да овчарки. Не убежишь!.. Хотя в любом положении можно что-то придумать…
— Бегут ведь. И линию фронта переходят.
— Берег-то наш минирован? — спросил Васька.
— Не знаю. Лазили тут саперы. А чего тебе?
— Да так. Может, я хочу смотаться к фрицам.
— Не дури, Васька. Убьют. Ты с ума сошел!.. Иди-ка лучше спать, — посоветовал Костя.
— А ежели мне тут нравится, — медленно проговорил Васька.
— Слушай, я подниму тревогу. Я на посту и не имею права!.. Ну тебя же свои подстрелят!..
— Не подстрелят. Я поплыву тихо-тихо. А будет шибко невпроворот, прикрывай огнем.
— Не надо, Вася. Я даю выстрел, — с холодной решимостью сказал Костя. — Нам обоим отвечать придется. Перед трибуналом.
— Ладно. Я отвечаю сам за себя. Заткнись!
— Стой!
Васька скользнул вниз, к реке. А Костя догнал его, схватил сзади за ворот гимнастерки:
— Тут мины!..
Васька осел. Он долго молчал, тяжело дыша, а потом сказал с болью:
— Думаешь, я…
— А я ничего не думаю! — сурово проговорил Костя.
Васька скрипнул зубами, нехорошо рассмеялся. И сразу посерьезнев, сказал:
— Фашиста я вот этими руками… А как ходит к ним в окопы разведка?
— Разведка не самовольно идет. Ее посылают. К тому же она не одни сутки готовит поиск.
— Ладно, уговорил. Тогда я попробую храпануть, — Васька нырнул в ход сообщения и пропал во тьме.
Напрасно Костя вслушивался в чуткую, загадочную тишину: он ничего больше не услышал. А время шло медленно. Косте казалось, что его уже давно должен был сменить Петер.
Васька ушел. Может быть, спит уже. И надо только додуматься, в одиночку плыть к врагу. Да это же верная гибель! А что, если Васька хотел бежать к немцам? Ваську обидели, он сидел в тюрьме, был штрафником… Но тут же Костя отогнал от себя эту мысль. Нет, Васька не такой. Он и нахулиганит, и ругаться может, как извозчик. Но изменить Родине? Нет! И если уж на кого обижаться Ваське, так только на себя, что, как мышь в мышеловку, попался в засаду вместе с контрабандистами.
Сзади послышались тяжелые шаги Петера. Он подошел, продирая заспанные глаза:
— Ну что тут?
— Все нормально.
— Васька-то был с тобой? — спросил Петер.
— А ты где его видел?
— Да он только что мне попался.
— Мы с ним покурили, и он ушел, — подавляя тревогу, ответил Костя.
— А вроде он мокрый…
Устраиваясь в землянке спать, Костя почувствовал под рукой что-то гладкое и холодное. Поднес громоздкий предмет к самому носу, стараясь разглядеть. Да это же аккордеон! Откуда он взялся? Может, кто принес из ребят? Но во взводе не было музыкантов, да и кто доверит кому такое богатство?
— Окопчик у самого берега и — никого, — все еще дрожа от холода и возбуждения, рядом зашептал Васька. — А музыка лежит, прикрытая каким-то тряпьем. Вот и взял, а плыть с нею — одно горе… Тихо у фрицев. А ружье еле выдернул. Потопил, и каску тоже. Там… — и он кивнул в сторону реки.
— Давай спать, — Костя боялся, что их разговор могут услышать.
На переднем крае по-прежнему было тихо, словно все онемело и вымерло.
Невероятные превращения бывают с людьми. Годами привыкаешь видеть человека одним и вот открываешь в нем что-то другое, неожиданное. Злой оказывается добрым, трусливый — смелым, или наоборот. И тогда ты ломаешь голову: что же произошло? И твой хороший знакомый на поверку оказывается не столь уж тебе знакомым.
Старший сержант Шашкин с наступлением весны стал неузнаваемым. Чем ближе был день выпуска, тем душевнее относился Шашкин к Алеше, да и к другим курсантам. Теперь он даже посмеивался над усердными служаками из новичков. И не любил вспоминать о нарядах вне очереди, которыми он еще недавно так щедро награждал курсантов.
На глазах переменился старший сержант. Но перемены были чисто внешними. Алеша догадывался, что творилось в душе у Шашкина. Шашкин боялся, что ему отомстят, когда все станут равными по званию. И еще вопрос, будет ли он лейтенантом. Особых склонностей к наукам Шашкин не имел. Привилегий для себя ему приходилось добиваться лишь безупречной службой.
Теперь Шашкин хорошо относился к Алеше. По воскресеньям он добивался у комбата увольнительных в город для себя и Алеши. Тогда они целыми днями бродили по улицам Красноярска. А было когда уж очень холодно, шли на дневной сеанс в «Совкино».
— Алеха, а я ведь не знал, что ты такой компанейский да балагуристый, — говорил Шашкин, заглядывая в Алешино лицо.
— А если бы знал?
— Давно подружился бы. Я ведь тоже компанейский.
— Ты ребятам это скажи, а то не поймут еще да отлупят, — советовал Алеша.
— А что я? Служба есть служба. Может, и обидел кого, так не нарочно же. Каждый бы так действовал.
Переменился и Ванек. Последнее время он старался избегать встреч с Алешей один на один. Видно, чувствовал себя виноватым, что променял друга на щеголеватого комбата.
А дела в училище шли своим чередом. Алеша почти ни о чем не думал, кроме уроков. У него для этого просто не хватало времени. Лишь урывками, в какие-то минуты перед сном, мыслью переносился домой. И тогда вставала в его памяти смуглолицая, черноглазая Мара. Празднично светились театральные люстры и прожекторы. Она шла в своей голубой блузке бок о бок с Алешей и что-то горячо шептала ему.
Случилось, что Алеша писал ей письмо, но тоже в мыслях. Написать он мог, конечно, и в самом деле, но адреса Мары Алеша не знал. Она кричала ему свой адрес, когда поезд уже тронулся, и Алеша хорошо понял ее. Но не успел отойти от окна, как все позабыл. Тогда казалось ему, что Марин адрес не имеет столь уже большого значения, что Алеша найдет ее, хоть под землей. Напишет ей на работу.
И спохватился, что Мара уже не работает на кондитерской фабрике. Она говорила, что устроилась на какой-то военный завод.
Можно было написать в паспортный стол, там нашли бы ее и ответили. Но Алеша не знал фамилии Мары. Странно, но не знал. Просто никогда не заходил разговор об этом. Мара и Мара.
А Мара? Помнит ли она Алешу?
Вот кончится война, и Алеша поступит в театральный институт. Будет играть нисколько не хуже Вершинского.