Алеша спустился к воде, зачерпнул в ладони и стал пить частыми глотками. Вода была холодная, освежала пересохшее горло. А за Алешей подошел Миша и тоже начал пить, встав на четвереньки и по-лошадиному вытянув губы.
— А умываться я не буду, — сказал Миша. — Принципиально.
Алеша одобрил это решение. Хоть мойся, хоть не мойся, а в Ровеньки приедешь грязным. Кстати, какое музыкальное, какое милое слово — Ровеньки! Алеша уже мысленно видел маленький, уютный, с ровными домиками, с ровными улицами и зелеными площадями донецкий городок.
Между тем шофер достал из-под сиденья банку красной консервированной колбасы, две булки хлеба и несколько проросших луковиц. Он отнес все это под дубки, где лежа покуривал военврач, вынул из-за голенища ножик с плексигласовой наборной ручкой.
— Режьте хлеб, — сказал шофер, подавая ножик военврачу. — А я посмотрю, в кабине должна быть соль.
Военврач отбросил окурок в сторону и сначала открыл банку с колбасой, затем принялся резать хлеб крупными ломтями. Он кромсал булки не спеша, словно они были живыми и малейшая ошибка могла оказаться непоправимой.
Ребята полезли было за хлебом и салом в свои вещмешки, но военврач остановил их решительным жестом:
— Этого хватит на всех.
— Мы получим паек на первом же продпункте, — сказал Алеша.
— А они здесь не так часты, продпункты. Здесь ведь фронт, и кашу варят по-ротно.
— Положим, до фронта еще далеко, — возразил Миша.
— Как сказать. Если сюда не долетают снаряды, то бомбы даже перелетают. Вражеские самолеты бомбят железную дорогу.
— А это мы знаем. Испытали на своей шкуре, — Алеша снял с головы пилотку и положил ее под колено.
Военврач торопил шофера, и когда тот подошел, все принялись за еду. Военврач ел медленно, тщательно пережевывая хлеб и кубики колбасы. Он щурился, глядя в чистое небо, и у его глаз глубже прорезались морщинки. Но вот он перевел взгляд на Алешу и спросил по-дружески:
— Ну и как показалось на первый раз? Страшно?
Алеша не понял вопроса.
— О бомбежках я, — уточнил военврач.
— Не очень, — ответил Алеша.
— Но это ты храбришься. Поджилки тряслись, не так ли? Мне-то ведь можно сказать.
— Кому умирать хочется, — сказал, не переставая есть, Миша.
После обеда они немного отдохнули у речки и снова тронулись в путь. Выскочив с узкого проселка на грейдерную дорогу, грузовик пошел веселее. Вскоре показалась окраина поселка: черные, как уголь, приземистые бараки.
Обычный шахтерский поселок, каких много не только в Донбассе.
В Ровеньках пришлось заночевать. Никто толком не знал, где село Красное. Ребят посылали в Краснодон и даже в Красный Сулин, который был уже далеко в тылу.
— А еще есть Красный Луч, но он, вроде бы, у немцев, — сказали ребятам в комендатуре поселка.
И только к вечеру следующего дня они были в штабе армии. Здесь придирчиво изучили их документы и поинтересовались, почему так мала прибывшая команда: всего два человека!
Алеша недоуменно развел руками:
— Других по пути оставили. У нас ведь кто куда.
— Понятно, — сказал страдающий одышкой грузный капитан из отдела кадров. — А мы вас отправим в одну дивизию. В гвардейскую. Но это лишь при условии… Как тебя? — он ткнул пальцем в грудь Алеши.
— Лейтенант Колобов.
— При условии, если ответишь мне, почему ты при шпорах и без клинка. Разве так положено ходить боевому офицеру? Ты уж или шпоры сними или надень клинок.
— Но у меня нет клинка, товарищ капитан.
— Если понравишься усачу Бабенко, он даст. У Бабенко вчера утром убило командира взвода. Ну, а если не по душе придешься подполковнику, просись в артполк, с глаз подальше. Строг Бабенко и во всем порядок любит.
— Что ж, товарищ капитан, где-то же надо служить, — сказал Алеша.
— Правильно. А шпоры сбрось, когда пойдешь к нему представляться, — посоветовал капитан.
Передовой наблюдательный пункт командующего артиллерией дивизии подполковника Бабенко находился сразу же за боевыми порядками пехоты. Построенный на западном склоне невысокого холма, он маскировался густой стеной полыни.
Местность на сотню метров вокруг хорошо просматривалась противником. И чтобы попасть на КП, нужно было преодолеть это открытое пространство. Никаких ходов сообщения здесь не рыли, а ходили на КП и обратно только ночью.
Алеша рвался попасть туда засветло. Но разведчик Егор Кудинов, крепыш с серьезным лицом и острыми, как булавки, глазами, говорил:
— Никуда я тебя не поведу. Мне хочется жить, повидать мою милую Феклушу. А раз должен повидать, то не могу идти с тобой.
Кудинов явно подтрунивал над Алешей. Подчеркивал свое превосходство. Мол, я — фронтовик, понюхавший пороху разведчик-артиллерист, а ты — молоденький офицерик, ничего не понимаешь толком.
Алеша растерялся, он не знал, как говорить с разведчиком. Приказать вести на КП? Но такой приказ противоречит здравому смыслу. Идти на совершенно ненужный риск, пожалуй, глупо. И он бы уже не спешил туда, если бы не эти слова, не бесшабашный и ехидный тон, которым они были сказаны.
— А мне бы так хотелось, так ужасно хотелось бы прижать ее к сердцу… — продолжал Кудинов.
Алеша, наконец, не вытерпел:
— Хватит кривляться.
— Понятно. Все будет в норме, — щелкнул каблуками Кудинов. — А вы уже бреетесь, товарищ лейтенант?
Алеша вспыхнул весь, но сдержался:
— Бреюсь.
— А что-то, извините, незаметно.
У Алеши обиженно затряслись губы.
— Вон оно что. А мы-то думали…
Слушавшие Кудинова разведчики переглядывались. Они явно прощупывали своего нового командира.
— А шпоры лучше бы снять. Немец, он чуткий…
Алеша не внял совету капитана из штаба армии. Он ходил к Бабенко при шпорах, и подполковник — усы ниже подбородка, как у запорожцев, — не сделал Алеше ни одного обидного замечания. А эти острят.
— Кудинов прав, — сказал мешковатый, широконосый помкомвзвода Тихомиров. — Мы отвечаем за тебя, лейтенант. Необстрелянный ты.
И этот ставит шпильки. Ну, погодите же! Вы узнаете, трус он или нет. Пусть не сегодня, но обязательно всем докажет.
Разговор шел в садике возле небольшой хатки, которую в прифронтовой, чудом уцелевшей деревеньке, занимал взвод разведки штабной батареи. Противник часто обстреливал деревеньку. За каких-то пару часов фрицы трижды принимались молотить ее осколочными снарядами.
— Я сам за себя отвечаю, — Алеша прошелся к калитке и посмотрел на пустынную улицу.
Тихомиров последовал за ним. Он стал рядом, облокотившись на кол плетня, сказал:
— До тебя был тоже лейтенант. Мировой мужик, а схватил пулю в темя. Как по циркулю. В амбразуру КП залетела. А на Кудинова не серчай. Мы так уж привыкли тут. Скучно, вот и чешем языки.
Если говорить по совести, Алеша уже не так остро чувствовал обиду. Чего принимать близко к сердцу каждую мелочь! Познакомятся поближе — другое о нем скажут.
Когда взвод обедал, пришел командир батареи старший лейтенант Денисенков. Ему было лет сорок. Широкоплечий, чубатый, с черными смеющимися глазами. Алеша сразу заметил, что разведчики уважают комбата. Они перебросились с Денисенковым какими-то шутками. Потом Тихомиров отозвал Денисенкова в дальний угол хаты и что-то шепотом говорил ему.
«Это обо мне», — с неудовольствием подумал Алеша.
Он вышел во двор и сел на завалинке в ожидании разговора с Денисенковым и не заметил, как к нему подошел тщедушный и низкорослый красноармеец. Он робко отрекомендовался:
— Рядовой Камов. Вы, товарищ лейтенант, на Кудинова и на других ребят не обижайтесь. Они хорошие. Конечно, подбаловал их маленько комбат, языки распустили. А так они — ничего себе, особо Кудинов.
— Шутить он любит, — заметил Алеша.
— Это действительно.
— Я тоже люблю пошутить.
— А как иначе? Разве то люди, которые за грех считают посмеяться. Русскому человеку без анекдота, матерка никак нельзя.
Алеше Камов определенно нравился своей простотой. С виду никудышный, а душевная сила есть.
На пороге хаты появился Денисенков. Постучал широкой ручищей по косяку двери, словно вбивал в него гвозди, с любопытством посмотрел на Алешу.
— Ты, лейтенант, на конях-то ездишь? — спросил Денисенков.
— Езжу понемногу.
— Не хвастаешь?
— Вроде не хвастаю, товарищ старший лейтенант.
Денисенков прошел во двор, а за ним разом хлынули разведчики. Они поглядывали в сторону Алеши, словно чего-то выжидая. Смотрел сюда и Денисенков из-под русых густых бровей.
— Мне Бурана, а лейтенанту Орлика, — ни к кому конкретно не обращаясь, распорядился он.
Разведчики бросились через огород к конюшне. Они бежали всей компанией, перегоняя друг друга и шумно обмениваясь на ходу какими-то замечаниями. Видно, были рады услужить Денисенкову и убедиться, на что способен их новый командир взвода.
— Поедем с тобой в Луганск. К вечеру вернемся. Ты как на это смотришь?
— Я готов, — с радостью ответил Алеша.
Вскоре разведчики привели гнедого дончака. Он шел приплясывающей походкой, немного боком, выгнув лоснящуюся сильную шею. Он прядал ушами, скосив зеленоватый глаз на шагнувшего к нему Денисенкова.
— Мой Буран, — с нотками гордости в голосе сказал комбат, ласково потрепав коня по холке.
— Красивый, — заметил Алеша.
— Ты не видел Орлика. Вот то жеребец! А какой он на скаку! Как птица.
При этих словах комбата Алеше показалось, что разведчики как-то странно переглянулись. Но лицо Денисенкова оставалось невозмутимым, и это успокоило насторожившегося было Алешу.
— Орлик — конь самого Бабенко, — сказал комбат. — А прежде он был у немецкого оберста. Трофей, под Тацинской его взяли.
— Товарищ подполковник не будет ругаться? — спросил Алеша.
— Ты же умеешь ездить. Нет, он нам разрешает иногда брать Орлика, — сказал Денисенков.
Время шло, а Орлика все не вели. И тогда комбат послал на конюшню узнать, в чем дело. Посыльный тоже долго не появлялся. И Денисенков собирался было идти за конем сам, как в конце огорода, на протоптанной между кустами терна тропке показался рыжий жеребец со звездочкой на лбу. Жеребца сдерживали двое разведчиков, а он приплясывал, похрапывая и дико вращая налитыми кровью глазами. Он был под таким же, как и Буран, высоким казачьим седлом. Спина у жеребца нервно вздрагивала, и Алеша отметил про себя, что конь явно уросит.