Но смысл моногамии не в том, чтобы – независимо от любви – иметь одного супруга на всю жизнь. Это примитивное, неверное понимание моногамии. Смысл моногамии в том, чтобы иметь одного супруга, а не несколько одновременно – и по любви (или по симпатии, привязанности). В принципе, в идеале все должно бы зависеть здесь от чувств людей и их совместимости: сколько длится совместимость, столько длится и моногамия; всю жизнь – так всю, не всю – так не всю.
Пожизненная, независимо от чувств, моногамия – это моногамия экономическая, собственническая, она рождена собственническим обществом, и сейчас она доживает свои последние века. На смену ей, видимо, будет приходить новая моногамия, основанная не на материальных, а на духовных интересах, не на экономической базе, а на чувствах и совместимости. Она может быть и пожизненной и не пожизненной – долгота ее равна долготе совместимости, привязанности.
Мы живем в начале этой борьбы двух моногамий. Это огромный процесс истории, он равен по своему значению переходу от полигамии к моногамии – первой великой революции в семье, которая до корней изменила весь уклад человеческой жизни. Процесс этот необратим, он будет сотрясать все здание семейных связей, и сторонники собственнической моногамии вряд ли удержат свои позиции.
Сегодняшняя наша моногамия – смешанная, она как бы стоит на двух основах – экономической и духовной. Это как бы переходная форма, мостик к истинно человеческой моногамии, и из-за ее переходности она и противоречива, несет в себе свойства старой моногамии.
Лик развода двойствен – это зло и добро, беда и избавление от беды, и одно слито в нем с другим, как в огне – способности греть и жечь.
Это беда для детей, которые лишаются одного из родителей, беда для самих разводящихся – тягостная, катастрофическая, а то и убийственная; часто она оставляет рану в душе на всю жизнь.
Но развод – и избавление от беды: он рвет цепь ссор и вражды, которая сковывает двух несущих себе горе людей, цепь, которая калечит жизнь детей и взрослых, травит их души, уродует личности.
Вместе с угасшей совместимостью умирает и главная – духовная – основа брака. Остается, правда, материальная его основа, остается и забота о детях – другие два кита брака. Но происходит внутренний распад брака, «внутренний развод», ибо исчезают главные – духовные – мостики, перекинутые между людьми. От семьи остается оболочка, остается сожитие людей, скрепленных только материальными связями или заботой о детях.
Конечно, не во всех случаях внутренний распад брака ведет – и должен вести – за собой распад семьи. Но вряд ли принудительные меры увеличивают здесь объем человеческого счастья.
«…Цель, для которой требуются неправые средства, не есть правая цель…»[103] – говорил в свое время Маркс. Это очень важный вопрос, потому что диалектика цели и средства – одна из главных проблем всей нашей жизни. Цель должна определять средства, так как могут ли негуманные средства привести к гуманной цели? Они могут только умалить ее, увести от нее в сторону, сбить с пути. И хотя мы знаем, что цель обычно выше, гуманнее средств, но мы знаем и другое: средства всегда влияют на цель, и они могут искажать ее природу, отвращать от нее или замедлять движение к ней. Умаляя человека, вряд ли придешь к его возвышению, а принуждением вряд ли добьешься здесь свободы.
В свое время для социалистов и коммунистов был абсолютно ясен вопрос о браке без любви. Энгельс на Западе и Чернышевский в России резко обрушивались на такой брак. Ленин называл брак без любви «пошлым и грязным»[104]. Август Бебель говорил: «Если союз, заключенный между двумя людьми, становится невыносимым, приносит разочарование и даже отвращение друг к другу, то мораль требует прекратить подобное соединение, ставшее неестественным, а потому и безнравственным»[105].
Но с давних пор в социалистическом движении была и другая линия – вспомним хотя бы Томаса Мора. Голоса ее адептов звучат и сейчас. О таких людях Маркс писал в свое время: «От чрезмерного уважения к идеям они их не осуществляют. Они делают идеи предметом культа, но не культивируют их»[106].
Конечно, было бы нелепо говорить, что раз люди разлюбили друг друга (или кто-то из них полюбил другого человека), то развод их в любом случае будет благодеянием. Жизнь так непроста, так полна противоречий, так особенна у каждого человека, что ее просто нельзя мерить обезличенными универсальными мерами. Каждый человек здесь решает по-своему, и хотя здесь есть только два пути – оставаться или уходить, выбор их исключительно сложен.
Все мы, наверно, понимаем, что чем меньше разводов, тем лучше.
Многих людей, даже если у них кончилась любовь, скрепляет симпатия, привычка, забота о детях, любовь к ним. Было бы самым настоящим морализмом клеймить их и уличать в безнравственности. А семьи, которые и начинались не по любви, а просто по симпатии, по влечению, или по какой-то необходимости? Таких семей очень много, люди и не думают в них о разводе, и вряд ли моралисты будут правы, если станут упрекать их или навешивать на них ярлыки.
Наверно, и в тех семьях, где между супругами родилась неприязнь, незачем рубить с плеча. Бывает, что гуманнее причинить горе себе, оставшись дома, чем, уйдя причинить его своим детям и человеку, которого ты раньше любил. Ибо гордиевы узлы здесь живые, и рассекать их – это сечь по живым людям. Ибо раны, которые приносит разлом семьи, могут быть хуже физических ран; они рвуще болят, долго саднят душу, и они особенно болезненны для детей.
О детях нельзя забывать здесь ни на секунду. Конечно, вряд ли верен тут старый – и очень ходовой обычай – отрекаться от себя и делать все только во имя детей. Обычай этот появился еще во времена доличностного состояния человека, когда на шкале человеческих ценностей ничего не значили индивидуальные страдания и индивидуальные чувства. И в нем, рядом с голосами отчаяния и самоунижения, звучат – в далеком преломлении – и отголоски человеческого неравенства, рабской жертвенности, слепого самоистязания.
Не предпочитать свои интересы интересам других людей или интересы других своим, а стараться – даже в беде, в горе – как можно больше сочетать их, – только так можно добиться тут наименьшего зла, наименьшей боли. И интересы детей должны быть здесь одним из самых важных мерил – таким же важным, как и интересы жены и мужа.
Все знают, как тяжело детям жить без отца или без матери, все знают, как тяжело матери растить детей без отца. Эгоизм, легкомыслие, забвение чужих интересов – все это здесь античеловечно, и прежде чем отрезать, надо тысячу раз примерить.
И примеряя, приходится решать и такую очень больную проблему: что лучше для детей, что даст им меньше боли – жизнь в атмосфере ссор, при едва терпящих друг друга родителях, или жизнь без этих ссор, но и без одного из родителей? Ответ здесь очень труден, в разных случаях он бывает разным, и никаких канонов тут не существует. Ясно только одно: тяжелейшая проблема развода в каждом случае решается по-своему; в каждом случае надо бросать на весы все интересы всех людей, которые здесь замешаны, и из их сочетания устанавливать, какой путь менее болезнен.
Принцип наименьшего зла, наименьшей боли – это, наверно, самый гуманный, самый человечный компас в лабиринтах любовного треугольника. И это, пожалуй, самый главный принцип поведения, самая главная путеводная нить в этих болезненных лабиринтах.
Фетишизация принципов, фанатизм абстракций никогда и ни в чем не доводят до добра. Главное здесь – как можно более гуманный путь, и никакого доктринерства, ибо любой принцип обесчеловечивается, превращается в прокрустову меру, когда его делают шаблоном и эталоном.
Абстрактный морализм мерит человека обезличенными мерами, и если тот не подходит к ним, тут же подвергает его осуждению. Абстрактные абсолюты только на это и способны: вместо того чтобы показать человеку выход, они говорят, что человек в тупике, и, куда бы он ни пошел, он не выйдет из тупика.
Позиция эта очень характерна, и в ней просвечивает особый подход к людям, особая моральная методология – и даже особый тип мышления. Люди, придерживающиеся этой методологии, исходят не из живого человека, а из всеобщих канонов, безликих – на все случаи жизни – догм. Такой тип мышления сродни религиозному и даже первобытно-фетишистскому мышлению, лишенному интеллектуальной культуры и состоящему из абстрактных догматов и метафизических норм. Такое фетишистское мышление (а оно очень развито в XX в.) омертвляет принципы, делает их каменными идолами, догматами, и в жертву этим кумирам приносит живых людей. Это узко «видовой» и бесчеловечный подход к человеку – не как к личности, индивидуальности, а как к частичному среднестатистическому существу, безликой единице.
В двадцатые годы у нас шли острые споры о свободе любви. Тогда появилась теория стакана воды, по которой полюбить человека так же легко, как выпить глоток воды, теория трамвая, по которой сменить любимого так же просто, как сделать пересадку на другой маршрут. Теории эти говорили, конечно, не о любви, а о простом влечении, потому что и полюбить и разлюбить человека очень непросто. И сторонники этих теорий стояли вовсе не за свободу любви, а за свободу простых – без любви – связей.
Иногда думают, что свобода поступка – это следование порыву чувств, вспышке желаний. Может быть, в этом и есть свобода, но чаще всего низшая. Свобода порыва – это свобода ядра, которое выталкивается из ствола взрывом пороха. Это еще не разумная, не человеческая свобода, и Руссо, наверно, был прав, говоря в «Общественном договоре», что «импульс одного только влечения равносилен рабству».
Свобода – равнодействующая многих сил, и идеальная свобода поступка – это когда им управляет равновесие и чувственных и разумных влечений, когда в нем есть сплав «хочу» и «могу», «знаю» и «предвижу».