для формата женского журнала черным юморком, на что Корестелева картинно взмахивала пухлыми ручонками и взывала к «позитииииивности».
– Адочка, мы должны быть позитииивными, – пела она, – мы должны быть, как солнышкиии…
Солнышко из Ады выходило средней паршивости, но, тем не менее, год работы в журнале пролетел незаметно. Из коллег она общалась в основном с пиарщиком Колей Пряхиным, который периодически писал в ту же «Танечку» под придуманным Адой псевдонимом Коля Хвост. Мужской взгляд иногда освежал рубрику. С Хвостом они периодически пропускали по пиву после работы, Хвост был «счастливо неженат», как он сам говорил, и, расставляя в ряд опустошенные стаканы за барной стойкой, ему можно было жаловаться на жизнь в перерывах между встречами с Денисом.
– Мне кажется, я умираю, – можно было стонать Хвосту, разглядывая мир через пивную пену.
Хвост обычно отшучивался или давал идиотские советы, от которых Аде почему-то становилось легче.
– Надо жить красиво. Заведи аквариумных рыбок себе, – говорил он, – они умиротворяют.
– А еще плавают кверху брюхом, когда подыхают… Терпеть их не могу, – ворчала Ада в ответ, но от сердца в этот момент отлегало.
– Ты такая недобрая!
– Кто добрый, тот по утрам в автобусах не ездил…
– Правильно тебе Танечка говорит, надо позитивнее быть, а ты вообще ни разу не солнышко.
– Солнышко-колоколнышко… А хорошее все-таки я тебе псевдо придумала! Хвост – самое подходящее имя для этой дурацкой «Танечки»!
Придумывать людям всяческие прозвища Ада научилась у брата. По сути, Хвост был настоящим хвостом – вечно лохматый и с трехдневной щетиной, но обаятельный, с искоркой в косящих глазах и по-своему пушистый. Хвост намекал на свое рокерское прошлое, называл себя королем френд-зоны и говорил, что когда ему становится грустно, он идет гулять по городу и сочиняет новые песни «Битлз». «Из раннего,» – добавлял еще он.
– Это точно, – кивал Коля, – но и у тебя неплохое. «Аделаида» – звучит красиво и загадочно.
– Я сначала хотела другое. Я хотела «Аделаида – звездатая дрянь», но Танечке это, как обычно, показалось слишком. Потом я думала оставить хотя бы просто «Аделаида – звезда», но…
– Вот это точно ерунда. Со словом «звезда» рифма очень нехорошая напрашивается…
– Да ну тебя…
На вопрос, счастлива ли она, Ада в разные годы ответила бы по-разному.
– Просто иногда мне бывает одиноко, – так ответила бы Ада доденисовского периода.
Одиночество – ощущение многогранное. В тридцать лет оно уже не такое, как в пятнадцать. Пожалуй, менее отчаянное и агрессивное, но широкое и обманчиво-безопасное, как глубокое теплое озеро, в котором проще всего утонуть.
В последние годы события вылетали из-под Адиного контроля. Неудачи липли к рукам, как первый снег. Неустройство на работе, странные, изматывающие душу, отношения с Денисом… Ада и сама не помнила, в какой момент она начала лепить снежную бабу.
В юности она мало пила. Пожалуй, у нее были люди, которых она могла бы назвать друзьями, люди эти образовывали компании, собирались вместе, отмечали праздники, алкоголь, конечно, присутствовал, но нужды Ада в нем не ощущала, как, впрочем, и во всех этих людях. Была компания – хорошо, нет – тоже нормально. С алкоголем было весело, без него, впрочем, тоже, но перебрав пару раз, она поняла, что никакое веселье похмельных страданий не стоит, и больше этим не увлекалась. Со временем друзья стали растекаться кто куда, но Ада этого толком и не заметила. Тогда настоящее ее мало интересовало, настоящее было лишь способом выживания, доживания до счастливого будущего. Между учебой и многочисленными подработками она старалась писать, представляя в дальнейшем это основным своим видом деятельности. С появлением Дениса писательство она забросила, и погрузилась в чарующее, как оказалось, настоящее.
В семье отношение к алкоголю было в целом нейтральное – если мать, кроме бокала шампанского в Новый Год или маленькой рюмочки коньяка по другим праздникам, не пила вообще, то отец с дядей выпить любили. На выходных они частенько собирались за одним столом, и, сев друг напротив друга, наливали, выпивали и говорили, говорили… Маленькой Аде казалось, что они играют в такую игру: сначала папа изображает отражение дяди Саши в зеркале, а потом – наоборот. В такие моменты они переставали быть началом и продолжением, девять минут сокращались до мгновения, и они действительно становились отражением друг друга, одинаковыми душами в одинаковых телах. Посиделки часто заканчивались под утро, но, кроме запаха перегара на следующий день, на жизнь обеих семей больше никак не влияли.
Когда Аде было двадцать два года, умерла ее бабушка, мать Анны. На память от бабушки ей остались однокомнатная квартирка в хрущевке и новый нос – за несколько лет до этого именно бабушка финансово помогла оплатить внучке ринопластику – Ада всегда стеснялась своего фирменного астаховского носа. У Астаховых все было в избытке – большие глаза, крупные, негритянские носы с широкими ноздрями, пухлые губы. После операции отец с дядей не разговаривали с ней неделю, но и Ада, и мама, и бабушка были довольны результатом. Позже Денис, найдя ее старые фотографии, долго смеялся, и говорил, что как бы он мог ее узнать во второй раз, если она настолько изменилась. Новый точеный, слегка вздернутый носик ее действительно преобразил и внешне как-то сразу отдалил от астаховской одинаковости.
А в квартире Ада зажила одна. В старом шифоньере часто без дела могла болтаться бутылка вина или коньяка – иногда в гости могла забежать подруга или коллега, иногда приезжал Кирилл с женой, и они могли пропустить по рюмашке, но, в целом, интереса все это у Ады не вызывало. До определенного времени.
Впервые за две последние пятилетки Ада напилась в возрасте двадцати семи лет. По прошествии времени она уже с трудом вспоминала события того вечера. Была телефонная ссора с Денисом – самый мерзкий вид ссор, когда нельзя ничего сделать – ни наброситься с обвинениями, ни дать себя расцеловать после примирения, примириться по телефону вообще сложно. Повод для ссоры – черт его знает, вероятней всего, Денисовская жена. Наверное, в тот вечер Ада не пожалела для нее длинных и коротких эпитетов. Точно была початая бутылка коньяка, хранившаяся у Ады дома с незапамятных времен. Аде помнилось, что, наревевшись после разговора, она нечаянно сломала ноготь и полезла в шкаф за пилочкой, где и наткнулась на бутылку. Она не могла вспомнить, как сама себе объяснила причину, по которой должна сейчас напиться, но она обязательно должна была ее объяснить. Дальше вообще все терялось в темноте: она наливала, выпивала, и тут же наливала снова, словно боялась что-то пропустить или куда-то опоздать, а потом ее долго тошнило, а потом она легла спать прямо в одежде на неразложенный диван, а потом не смогла утром встать на работу. А потом, а потом, а потом… Но среди всей зыби того вечера она четко запомнила только один-единственный момент, наступивший уже после пятой или седьмой рюмки. В тот момент она ясно ощутила себя свободной, свободной не столько от мелочей, окруживших ее, а свободной от самой себя, в тот момент она впервые за последние годы увидела, как обступившее ее со всех сторон глухое одиночество тает, как снежинки на теплой ладони, стекает к ее ногам прозрачной водой.
«Я что-то стою еще на этом свете», – думала в тот момент Ада, и от этой сладкой мысли пол уходил у нее из-под ног, – «я еще что-то здесь могу. Умею».
Момент стал решающим. И хотя еще достаточно долгое время после этого Ада не прикасалась к спиртному, про себя она уже знала, что тот момент должен обязательно повториться.
«Это мне надо. Необходимо», – думала Ада.
Она полюбила выпивать вино одинокими вечерами после работы. В отношениях с Денисом стало возникать много вопросов, встречи с ним уже не приносили ощущения сумасшедшего счастья, хоть и были также остро ей необходимы, а без счастья не было и его ожидания, и послесчастья, и дни между встречами тянулись бесконечно долго, и, проживая их, она ни на чем не могла сосредоточиться. Пару бокалов вина, как оказалось, могли заметно сгладить эти неприятные ощущения, а бутылка вообще начисто поглощала вечер и сразу наступало утро. Постепенно вино вошло у нее в привычку, между встречами с Денисом она позволяла себе немного выпить каждый день – пару-тройку бокалов красного вина, «от бессонницы», как она сама себе это объясняла. Раз в неделю стабильно напивалась, причем для этого не было отведено какого-то специального дня, все происходило само собой.
Ада уже хорошо выучила все свои симптомы и стадии опьянения. Сначала она вплотную подходила к зеркалу, висящему в коридоре, опиралась двумя руками на стену, и придирчиво смотрела на свое отражение. Вряд ли она пыталась разглядеть там, как обычно, новые морщинки, скорее это была попытка убедиться, что она до сих пор – Ада Астахова, а не кто-то другой.
До Адиной ринопластики у них с Кириллом были совершенно одинаковые лица – высокий лоб, большие карие глаза, крупный нос, пухлые губы. Их всегда принимали за родных брата и сестру, а они, в свою очередь, не всегда точно могли указать каждый на своего отца, особенно если отцы сидели в одинаковых рабочих куртках и оба подвыпили. Сама Ада сравнивала свою внешность с листьями летом – это ведь все те же листья, что и в мае, но их цвет глубже, а пыль можно стереть пальцем, как с книжной полки. Аде не хватало свежести, притом, так было всегда, и в пятнадцать, и в двадцать пять. Наверное, поэтому она всегда привлекала более взрослых мужчин. Все дело в цвете. Он более глубокий, чем в мае.
Итак, Ада стояла напротив зеркала. Взгляд внимательный, пронзительный.
«Я есть. Я – здесь. Я слышу, вижу и чувствую. Я существую. Меня зовут Ада. Ада».
Потом появлялось упоение. Хотелось громко декламировать стихи и вообще выкрикивать всякие слова. Но это происходило немного позже, а пока она просто наслаждалась своей неограниченной свободой. Потом включала музыку. Ей нравился Гарик Сукачев. Сукачев был свободен – она это явно ощущала – широк и талантлив. В моменты опьянения ей нравилось что-то энергичное и немного отчаянное: