«Клиника», конечно, было слишком громким словом для бизнеса Кирилла – скорее, кабинет на два кресла, но пациентов было, хоть отбавляй, и доход дело приносило хороший. Ада уже разбиралась в определенных тонкостях частной стоматологии и знала, что лицензия на работу дается именно на помещение, а не на имя, и деятельность клиники в этом самом «раздербаненном», со слов Кирилла, помещении, автоматически прекращается. Разумеется, еще лучше во всем этом разбиралась сама Надюша, которая в последние годы занималась администрированием кабинета. Видимо, основной ее задачей, действительно, было не столько заиметь материальную выгоду от развода, сколько раздавить Кирилла. Ада отдавала себе отчет в том, что брат далеко не святой, и, наверное, у Надюши есть масса поводов для злобы и обиды, но, даже при всем при этом, ее требования были за гранью.
– Хочет, чтобы я помещение клиники либо оставил ей целиком, – продолжал Кирилл, – либо, чтобы мы его продали.
– Зачем ей это помещение?
– Говорит, парикмахерскую откроет. Бред какой-то. Конечно, ни черта она не откроет, продаст следом, да и все. Либо продажа сейчас и дележка. А у меня открыть что-то новое при таком раскладе не скоро получится, потому что, квартиру я по любому делить не буду, она это понимает. И придется мне в тридцать семь лет идти работать на говнюка какого-нибудь. Или дома установку ставить. Пиздец, какие варианты! – Кирилл в сердцах стукнул по рулю. Они уже вплотную подъехали к месту аварии и вот-вот должны были ее объехать.
– Работать на говнюка – это же не конец света, – мягко сказала Ада, – нет, конечно, с Надей нужно действовать в другом направлении и стараться договориться, но, тем не менее. Не конец.
– Адель, это дело всей моей жизни! – Кирилл почти закричал. – Ты же знаешь, я не святой доктор, я ненавижу все эти слюни, зубы, людей, но это моя работа и я делаю ее хорошо, мать ее за ногу! У меня есть имя, у меня запись на месяц вперед! Если клиника пойдет в тар-тарары Надьке в угоду, то куда я эту запись дену? Вариант один – идти работать по найму, чего я уже черт знает, сколько лет, не делал и весь труд, весь этот блядский труд всей моей жизни пойдет насмарку!
– А с другой стороны к ней никак не подойти? К Наде?
Кирилл еще раз смачно выматерился. Авария осталась позади, и они поехали с нормальной скоростью.
– К Наде – только сзади, – пробормотал он, – думаешь, что так долго все это тянется? Вот, пытаемся договориться. Херово только пока получается.
– Почему ты раньше не рассказывал? А родители знают? – когда кто-то из них говорил «родители», всегда имелись ввиду обе семьи.
– У тебя своих проблем хватает. Их тоже зачем расстраивать – они и так переживают…
– Кирка, ты договоришься, у тебя получится. У тебя всегда ведь получалось, – сказала Ада, сама пытаясь поверить в эти слова. У Кирилла действительно все и всегда получалось, в их большой семье он был единственным человеком, за которого можно было не переживать. Но почему-то именно сейчас Ада переживала. У нее, как и брата, тоже были дурные предчувствия.
Кирилл покивал головой, делая вид, что увлечен дорогой.
– А помнишь, как ты в десятом классе окно разбил, а к директору вместо своего отца пришел с моим, чтобы тебе дома не влетело? – вспомнила вдруг Ада, когда они подъезжали к ее дому.
– Ага. Я до последнего думал, что он не согласится, а он согласился. Мне всегда казалось, что твой отец подобрее моего.
– А мне – что твой, – и они одновременно и одинаково заулыбались, – вот скандалище потом дома был!..
– Да… А с чего это ты вспомнила? Ностальгируешь по прошлому?
– Просто так. Нет, не ностальгирую. У меня вообще нет ностальгии по прошлому.
– А у меня – есть, – грустно сказал брат, – в прошлом хорошо было…
– Кому как, – возразила Ада. Кирилл припарковался у ее подъезда, но видно было, что прощаться ему совсем не хотелось. Он прибавил радио и откинулся на спинку сиденья, сложив руки на груди и глядя куда-то вниз. Во дворе мальчишки, несмотря на мороз, играли в хоккей старыми, видавшими, наверное, еще их отцов детьми, клюшками. Даже в тусклом свете фонарей было видно, что носы и уши, торчащие из-под их съехавших шапок, были безнадежно отморожены. По дорожке, протоптанной к дому, перебежками перемещались замерзшие люди, и снег монотонно хрустел под их ногами. Ада не любила ни зиму, длящуюся с ноября по март, ни холод, ни снег, ни даже новогодние праздники, которые до сих пор обычно приходилось встречать либо с родителями, либо одной, – я бы ни за что не хотела вернуться в свои, скажем, одиннадцать или двенадцать лет.
– Это еще почему? – Кирилл вроде бы рассмеялся, но глаза так и не поднял, словно спросил на автомате, а сам думал о другом.
– А что может быть хуже этого возраста? В двенадцать лет ты просто бесправное существо. Уже не ребенок, но еще не взрослый. Даже еще не подросток, вообще не пойми кто. Вот с четырнадцати, где-то, уже интереснее, но все равно… Ностальгии у меня точно нет. Есть воспоминания – и плохие, и хорошие, но не больше того.
Мать иногда обвиняла Аду в том, что та даже не пыталась создать свое прошлое и хорошие воспоминания – ничем не интересовалась, не искала чьей-то дружбы или симпатии.
– Ну что ты будешь потом вспоминать? – возмущалась мать, пока Ада грезила мечтами о будущем.
– А я не собираюсь жить воспоминаниями, – отвечала та, – у меня столько всего впереди!..
Только к двадцатипятилетию, погрузившись в любовь к Денису и забыв на время о своем мифическом будущем, Ада поняла, насколько ценно именно настоящее – то самое, которое станет потом прошлым и воспоминаниями. Оглянувшись назад, она задумалась над словами матери – у нее, действительно, не было первой школьной любви, милой и трогательной, как в кино, не было школьных или студенческих друзей и веселых приключений – были люди, которых она такими могла считать, и которые стекали сквозь нее, как вода через сито. Все это уже нельзя было испытать – время упущено, но это не ввергло ее в грусть, а еще больше привязало к Денису, с которым не нужны были ни друзья, ни дурацкие воспоминания.
– Ты никогда не думала, почему наши родители не захотели вторых детей? – спросил вдруг Кирилл, отвлекшись от своих мыслей и повернувшись к Аде. – Может, хотели дать нам с тобой шанс жить самостоятельно, не опираясь ни на кого и не оглядываясь? Или жить без конкуренции, самим по себе?
(«Но нас же все равно двое».)
– А разве наши отцы конкурировали между собой?
– Думаю, да, немного.
– А что значит «жить самостоятельно»?
– Значит, что у тебя нет запасного варианта.
– Но и у родителей тогда ведь нет запасного варианта…
Ада вспомнила, как лет пять – шесть назад, когда она только сдала на права и обзавелась своей «Тойотой», то, по совету отца, отрабатывала водительские навыки по утрам, часов в семь, когда машин на дорогах было еще мало. «Тойота» была куплена, разумеется, тоже с помощью семьи, и, хотя даже для начала нулевых вид имела весьма и весьма «ретро», Ада ей ужасно гордилась, и, может, поэтому, накатывая километры по пустым дорогам, автоматически подъехала к родительской двенадцатиэтажке. Было свежее и теплое воскресное майское утро, двор, в котором Ада провела все свое детство, был еще пустым, только на лавочке у третьего подъезда громко о чем-то разглагольствовали два приобнявшихся мужика в подозрительно знакомых тельняшках. Ада загасила мотор, вышла из машины, и долго, с теплотой и даже тоской, подщипывающей сердце, смотрела на отца с дядей. Знакомые с детства фразы и жесты, интонации голоса и мимика плавно перетекали с одного лица на точно такое же, зеркало разговаривало с зеркалом, и Аде показалось, что время здесь оказалось запрятанным в бутылку – она была и взрослой, и маленькой одновременно, а отец с дядей – молодыми, как в ее детстве, и немолодыми, как сейчас, и непонятно было, какой вокруг них год, какая эпоха. От всего этого было почему-то грустно. Она покашляла, чтобы привлечь к себе внимание, и братья Астаховы одновременно подняли на нее глаза. Между ними стояла открытая бутылка портвейна, отец потянул было к ней руку, чтобы спрятать под лавочку, но дядя, как всегда, его опередил.
– Вы тут с вечера сидите? – спросила Ада, подходя к ним и делая вид, что не замечает исчезновения бутылки.
– А ты позавтракать приехала? – с трудом ворочая языком, но добродушно спросил дядя.
– Так поднимайся наверх, тебе мать кофе сварит, – подхватил отец, попытавшись придать себе деловой вид и сфокусировать взгляд.
Одинаковые тельняшки, одинаковые лица, одинаковые мысли, одинаковая жизнь. Или почти одинаковая. Ада видела и не видела различия между ними, и ей захотелось почему-то крепко обнять этих дорогих ее сердцу людей, но в ответ она только покивала и молча зашла в подъезд, хотя знала, что мать еще спит, да и кофе ей совсем не хотелось.
– Я бы, на их месте, завела двоих детей, – сказала Ада Кириллу, – потому что, когда их двое, то и шансов, что хоть у кого-то из них в жизни что-то получится, тоже вдвое больше.
– Ты так говоришь, словно у тебя уже ничего не получилось.
– А разве получилось?..
– Смотря, чего ты хотела.
– Явно не этого…
Кирилл промолчал. Он понимал, что сестра имеет ввиду, но и сам в последнее время не мог разобраться, чего же он хотел и чего получил.
– Я себя раньше взрослой представляла совсем другой. Думала, что буду умной и хитрой, и все вокруг будут говорить: «Дьявол, а не женщина»… Даже смешно. А сейчас я понимаю, что нельзя вдруг стать ни умной, ни хитрой, только потому, что ты повзрослела. И что я осталась такой, какой и была. Глупой и непутевой.
– Да нет, наверное, можно, – возразил Кирилл, – но нужно с малых лет себе такую цель поставить и учиться этому постоянно. Хитрости ведь тоже можно выучиться, можно вообще всему в этой жизни выучиться, тебе ли не знать!.. Вот только та ли эта цель, ради которой стоит жить?
Вопрос был риторическим, и Ада промолчала.
– Знаешь, я стала такой злой… Меня раздражают дети, ну, то, что они у кого-то есть, раздражают семьи, свадьбы… Вообще, все вокруг.