– Играй, как можешь, сыграй, закрой глаза… 35
Песня оборвалась, и Павел снова захрапел.
– Бесполезно, – махнул на него рукой Капуста, потянувшись за настоящей гитарой, – что будем петь?..
Угадай, что?..
Алиса, подобно Капусте, отмахнулась от этого голоса. Тут и угадывать не надо – ведь сразу понятно, что это будут за песни. В такой темноте песни во всех городах всегда одинаковые, и неважно, что скрывает эта темнота – пляж, подъезд, маленький дворик спального района, если уж даже люди ведут себя похоже, если даже ощущения твои – точь-в-точь, то что говорить о песнях?..
Пели «Группу крови», пели «Все идет по плану», пели «О любви». Пытались петь «На поле танке грохотали», но, как и во всех городах до этого, сбились после первого куплета и со смехом продолжили с конца:
В углу заплачет мать-старушка,
Смахнет слезу старик-отец,
И молодая не узнает,
Какой у парня был конец…
То, что Алиса находилась сейчас именно в Сочи, подтверждало лишь море, с его звуками, с его запахом, с его широким горизонтом. Все остальное было словно из прошлых ее жизней – и песни, и голоса, их горланящие, и милый мальчик, надевший ей на подстывшую макушку свою шапку (Алисе всегда из всех компаний доставались исключительно самые милые мальчики), и холод позднего вечера, и затухающий костер. Нет, было еще что-то – новое, неприятно сосущее душу предчувствие, что и этому тоже скоро придет конец, стоит только прирасти сердцем к этим людям, к этому мальчику, и снова придется ехать, бежать, снова придется гасить эти воспоминания, и снова быть одинокой.
И, тем не менее, она улыбалась. Еще было немного времени. Может, год. Может, даже больше. Еще целый год, когда можно ни о чем не думать – ни о будущем, ни, тем более, о прошлом. Жить сейчас – то, что ей нравилось больше всего, и то, чего ей всегда приходилось стыдиться в кругу семьи.
– Все ради будущего, – любила говорить мама, – хорошо учиться, чтобы хорошо работать. Трудное сегодня ради радостного завтра.
– А когда же жить? – спрашивала Алиса. Такие разговоры часто происходили после ее загулов. Мама злилась, а Алиса делала вид, что у нее совсем не болит голова.
– А разве твои эти ужасные посиделки – это жизнь?
– А разве нет?
А разве нет?
В детстве Алиса чувствовала себя грецким орехом – скорлупа толстая-толстая, внутри – темно, и неизвестно еще, какой он там внутри, сам орех – может, и горький, может, и гнилой, может, и просто маленький. Сквозь скорлупу просачивались звуки – чей-то смех, музыка, веселые голоса, звуки эти будоражили Алисино воображение – кому-то сейчас весело, кому-то хорошо, кто-то с кем-то дружит… Долгое время она думала, что скорлупа со временем лопнет сама – ведь куколка же когда-то становится бабочкой, но время шло, кто-то продолжал смеяться и дружить, а скорлупа с годами становилась только прочней.
Откуда взялась эта скорлупа, Алиса и сама понять не могла. Когда-то давно ей было достаточно только своей семьи – мамы, папы, бабушек, дедушек, и весь мир заключался для нее в этих людях, пусть не очень дружных, но таких родных и надежных. В них, наверное, она и начала прятаться, как в скорлупу, закрываться от мира, в котором были злые дети, равнодушные взрослые, и в котором ничего путнего у нее не получалось. Но в какой-то момент – когда? – в этой скорлупе стало тесно. Появились мысли – откуда? – что, может быть, там, снаружи, не так уж и плохо. Может быть, там можно взять и найти себе друзей, которые не будут скорлупой, а будут просто друзьями?
И за два года до отъезда из Сургута Алиса сломала скорлупу сама, сломала свою замкнутость, свои комплексы, и побежала на звук голосов. Бабочка выпорхнула к свету.
– Ну что, может уже пришло время спеть что-то народное? – вывела ее из ступора Эля. – Ты будешь на запеве?
Вадим, распевающий «Небо цвета мяса, мясо вкуса неба»36, резко замолчал. На Алису уставились три пары глаз. В обычной жизни такая ситуация бы ее смутила, но алкоголь всегда действовал расслабляюще, и Алиса только улыбнулась. На пьяную голову ей всегда пелось удивительно хорошо. И она начала:
Под ракитою зеленой
Казак раненый лежал,37
Эля счастливо вздохнула, и они с Вадимом подхватили:
Ееее, да под зеленой
Казак раненый лежал.
В этот момент Алиса почувствовала, что примирилась с городом окончательно. Здесь тоже можно было жить – и жить неплохо! – и здесь тоже были люди, у которых, может быть, те же чувства и те же мысли. И можно петь у костра, и чему-то смеяться, и дурачиться, и грустить, и влюбляться. И дышать морем, и видеть море, и слышать море. И еще раз – жить. А что для этого надо было? Всего лишь странный улыбчивый мальчик и пару стаканов «детского» вина…
Ты не каркай, черный ворон,
Над моею головой,
Ееее, черный ворон,
Я казак еще живой…
«Я казак еще живой!» напоминало Алисе об одном случае на первом курсе института. Они с одногруппниками отмечали посвящение в студенты на даче у старосты, и посреди ночи небольшой компанией пошли в круглосуточный киоск за новой порцией алкоголя, а на обратном пути захмелевшая Алиса в потемках ухнула с насыпной дороги вниз, больно подвернув ногу. Фонари не работали, и все обеспокоенно начали кричать в темноту: «Лиса, Лиса, ты живая?», на что Алиса прокряхтела: «Еще жива…». После она часто мысленно повторяла эту фразу, просыпаясь утром с головной болью в неизвестных квартирах. «Алиса еще жива», – говорила она сама себе, и, ободренная этим фактом, начинала играть в «Угадай, где?».
«Я казак еще живой…»
– Вот это, я понимаю, песня! – довольно протянула Эля. – Ну и какой после этого может быть Армин Ван Бюррен?
– Тут уж скорее Армен Бюррюнян, – сказал воскреснувший Павел, – ничего вы так погорланили, я аж проснулся. А пива нет больше моего?
И сакральная фраза, которую Алиса слышала много раз, и которая не могла не прозвучать в такой вечер, вышла тоже на местный, кавказский манер:
– Вообще, у меня еще чача есть, – и Вадим гордо вытащил литровую бутылку из рюкзака.
– Я бы попробовала, – подключилась Алиса. Жить было на удивление хорошо.
Домой Алису Капуста дотащил на спине.
– Осталась бы у нас ночевать, – пыхтел он, с трудом поднимаясь на гору к теткиной высотке.
– Я же девушка приличная… – с трудом мямлила в ответ Алиса. От свежего ночного воздуха кружилась голова, а недовольное полаиванье собак из частных домов сливалось в какую-то агрессивную пьяную песню.
– Ну-ну…
Алисе казалось, что она плывет по воде, а в воде отражается дорога, двор, подъезд, лифт, теткина прихожая…
– Где постельное белье? – вывел ее из полусна голос Капусты.
– Ты что же это, ночевать останешься? – загадочным голосом спросила она, одной рукой все же показывая на шкаф, а второй придерживая дверной проем, чтобы тот не упал.
Ответ Капусты растворился в воздухе. В воде, захлестнувшей пространство, отразилась постель. Постель пахла сном.
– Знаешь, внутри меня есть маленькая Алиса. Она веселая и любит общаться с людьми.
– Мне нравится маленькая Алиса, – улыбнулось пространство голосом Капусты.
– Сейчас я в тебя влюблюсь…
«Мама!» – плакал голос маленькой Алисы в голове. – «Мама, где ты?»
«Чшшшш, тихо, маленькая, я здесь», – обнимали ее теплые мамины руки, и большая Алиса сворачивалась клубочком на разложенном теткином диване, где-то далеко от этих рук и от этого голоса, – «моя самая сладкая, любимая девочка, чшшш, я здесь, с тобой, спи. Нужно спать».
«Мама! Не уходи, мама! Я так соскучилась, так хочу быть с тобой! Побудь со мной, пока не усну?»
«Я никуда не уйду, я так тебя люблю, как я могу уйти? А сейчас – засыпай…»
«Мама!»
И мама, неровно спящая на другом конце континента, укрывала свою большую дочь руками Капусты, и заботливо подворачивала одеяло, и после этого уже спокойнее засыпала рядом, на кресле, неудобно подогнув под себя ноги в рваных джинсах. И большая Алиса, готовая бежать из-под семейной опеки на край света, растворялась в маленькой, готовой вечно посапывать под маминым крылом, и теперь уже вода обращалась сном, тревожным, похмельным, в нем было и море, и вечер, и маджар, и голоса, и в тоже время, не было ничего, ничего важного, из-за чего можно было взять и проснуться.
А проснувшись, Алиса долго и непонимающе смотрела на дремавшего в кресле парня.
Угадай, кто?
«Не мама», – едва слышно прошелестела маленькая Алиса, собираясь уходить.
И еще, напоследок:
«Сейчас я в тебя влюблюсь…»
Похмельное чувство вины качало ее из стороны в сторону, пока она трясущимися руками варила кофе на двоих.
– Спасибо, что помог дойти, – наконец, сказала она, ставя перед ним дымящуюся чашку, – я вчера перебрала… У меня бывает такое иногда.
– Не переживай. Ты была такая милая, когда мы пришли домой…
– Я говорила что-то лишнее? – тоскливо спросила она, с трудом вспоминая остаток вечера.
– Ничего лишнего, – ответила ей улыбка Капусты.
Он помыл за собой чашку и сам вписал свой номер в ее сотовый. После его ухода Алиса немного всплакнула – с похмелья ей всегда казалось, что она натворила что-то непоправимое, и любила пожалеть себя. По опыту Алиса уже знала, что нормальным человеком сможет стать только на следующее утро. Вечером вернулась тетка, застав ее неподвижно сидящей за столом.
– Я так напилась вчера, – сказало Алисино чувство вины вместо приветствия, глядя прямо на тетку.
– Бывает, – немного погодя, ответила та.
Она села напротив Алисы. Мягкий свет настольной лампы выделил нарисованную бровь, искусственно приподнятую, и глубокую сеточку морщин под карими, как у папы, глазами.
– Знаешь, мы говорили с твоим отцом, – начала она, а Алиса сразу зашмыгала носом от ее спокойного тона и упоминания отца, – он мне много чего рассказал… С чем-то я согласна, с чем-то нет. Я считаю, что мы не можем обвинять наших детей. Они стали такими, какими мы их вырастили. Все их недостатки – это, прежде всего, наши ошибки. И твои родители тоже сделали ошибки, и поэтому ты здесь. Просто они не знают, где ошиблись, и…